Богдан

Глава 6.

Старшая школа сулила возникновение преинтереснейших знакомств.

С Дианой нас свела любовь к музыке и литературе. Она была старшеклассницей, но всегда относилась ко мне на равных. Диана была словно тенью, блуждавшей по школьным коридорам. Заметил я её внезапно, и не мог потом не замечать. Она ходила преимущественно в чёрном, и на переменах не занималась ничем, кроме как погружением в музыкальный или литературный эскапизм: её одиночество разделяли книга и наушники. Меня она сразу заинтересовала, но долгие месяцы я проходил мимо и молча кидал беглый взгляд. Однако предлог для начала общения всё-таки нашёлся, и мы стали лучшими друзьями. Внезапно к ней проснулось и более глубокое чувство, но его я начал подавлять почти сразу же, как только в нашей компании появился Дмитрий. Тогда я понял, что у меня нет никаких шансов.

Дмитрий был роковым красавцем и опытным сердцеедом с непростой судьбой и богатыми верующими родителями. Он одевался элегантно, обильно жестикулировал, курил тонкие сигареты и великолепно пел. Дмитрий был на пару лет младше Дианы, но на те же пару лет старше меня. У всех он вызывал непременный восторг. Мне нравилось разглядывать его гиперболичные руки и изящные белые пальцы, походившие, скорее, на тонкие когти, способные и искалечить, и приласкать. Я доверял Дмитрию, правда всячески его оправдывал, перед самим собой в том числе.

В тот вечер, на кануне рождества, Дмитрий позвал меня и Диану на ночную службу, во время которой его родители должны были петь в церковном хоре. У меня не возникло никаких сомнений, и я твёрдо решил, что поеду. Встретились мы ближе к одиннадцати вечера у его дома, громадного муравейника под тридцать этажей. Ехали на машине родственников Дмитрия, всю дорогу шептались и посмеивались – каждый наш разговор изобиловал понятными только нам шутками. Позади оставались серые московские улицы, и мы вскоре оказались в самом центре города. Там и притаилась гостеприимная церковь.

Мы зашли внутрь. Меня охватило восхищение, обыкновенно настигавшее в церквях: насыщенный шлейф ладана, плотный, густой воздух и душевное спокойствие. Дмитрий ушёл с родителями вглубь, а мы с Дианой принялись рассматривать иконы. Мне необыкновенно нравился запах и сам вид тонких церковных свечей, их естественное благоухание и изящные восковые капли. Мне нравилось дорогое, но при том чистое и естественное оформление икон, разбрызганная по стенам позолота. С Дианой вновь возник разговор о религии, но вскоре к нам присоединился Дмитрий, осведомивший нас, что служба скоро начнётся. И действительно: люди стеклись ближе к алтарю, вышел священник, занял свои позиции хор. Дым ладана распространился по всему помещению, толпа покорно предалась тишине, и глубокий бас священника раздался в церкви. Ему податливо отвечал многоголосный хор.

Это было великолепно. Великолепно до того момента, пока всё не поглотила отвратительная духота. Голова заныла, и накатила слабость. Возникло ощущение, что мне недалеко и до обморока, но вскоре пришла помощь в лице Дмитрия. «Может сбежим?» – Он сказал это шёпотом, но предложение было настолько внезапное и смелое, что, казалось, прозвенело колоколами. Однако его услышали только я и Диана, и мы без возражений выбрались наружу.

Центр Москвы не спал, пускай господствовала поздняя морозная ночь. Воздух был свеж и прозрачен, и отдалённые многоэтажки виднелись так же ясно, как расположившиеся по обеим сторонам улицы старые аккуратные домишки. Дмитрий повёл нас по переулкам и уютным дворам, и вскоре мы вышли к детской площадке, слегка запорошённой снегом. Особо крупные сугробы были покрыты ледяной корочкой и приятно хрустели под ногами. Мы втроём расположились на качелях, представлявших из себя подвесную конструкцию из толстой сетки. Было тесно и смешно, накатывало чувство упоения нашим бунтарством и юношеской смелостью. Время близилось к двум часам ночи, и всех по обыкновению одолело желание пооткровенничать. Диану мучали мрачные мысли, и она никак не могла найти покоя. Дмитрий сполна получал испытаний судьбы, и они, казалось, были расплатой за красивую и наполненную жизнь, какой она казалась со стороны. Мне было больно за него и за Диану, и я стыдился своего простого и лёгкого существования, и будь моя воля – я бы с упоением перенял их стенания на себя.

В ту ночь мы покинули церковь и приоткрыли друг другу свои храмы, пыльные и беспорядочные. Через время мне стало стыдно, что в такую редкую возможность со всей моей одухотворённостью и зарождавшейся религиозностью я покинул священные стены и предался чему-то пылкому и земному. Эти монологи, пронизанные честными неожиданными историями, показались мне лишёнными всякого смысла. Я одновременно ощущал себя эгоистом, при том страдал от внезапного отягощения своей души. Я никак не мог им помочь и был абсолютно бессилен. Отчаяние мною овладело, когда мы лежали втроём на качелях, делились болью, вглядывались в звёздное небо и тёмные силуэты зданий. Перед мысленным взором вновь представал образ священника, и слышалась протяжная песнь хора – даже раз в год я не смог посвятить Господу достаточно времени. В тот момент мне показалось очевидным, что Он существовал и во мне непременно разочаровался.

Глава 7.

В определённый период моей жизни сновидения стали единственной возможной отрадой. И обыкновенно мне не хотелось засыпать по ночам лишь потому, что за сном непременно последует пробуждение. Однако во всех деталях и подробностях мне запомнился всего один сон, страшный сон, к которому я нередко обращался и который я упорно оживлял в памяти. И до того он представлялся мне реалистичным, что я всячески сомневался в трезвости своего ума, считая целесообразным когда-нибудь изолировать себя от общества.

«Я стою перед зеркалом. На мне серо-оранжевая куртка, плотно прилегающая к пивному животу, лицо покрыто небрежной синеватой щетиной, под глазами очерчены глубокие мешки. Я знатно постарел. Редкие волосы скрыты под шапкой. Мои руки нелепы. Правую кисть поперёк пересекает шрам. Мне неприятно от своего вида, но я к нему привык. Мерзкая наружность питаема чёрствой больной душонкой, и мне не по себе от того, насколько трезво и несомненно я это осознаю. Вскоре отражение мне осточертело, и я отвернулся от зеркала и оказался посередине маленькой захламлённой комнаты с постсоветским духом, расположенной на пятом этаже. Я в очередной раз оглядываю бежевые узорчатые обои, хлипкую двуспальную кровать с бордовым лоснящимся покрывалом, тусклый жёлтый свет лампы и захламлённые углы. Неуютно и одиноко здесь находиться. Благо, у меня есть планы, не предполагающие пребывания в этой конуре.

Сегодня запланировано утреннее посещение больницы. Никого в этом мире у меня не осталось, и если я замкнусь на обществе самого себя, то долго протянуть не сумею. В больнице чисто и светло, и её обитатели обыкновенно скучают, если состояние позволяет им скучать. Мне нравится их утешать и успокаивать, слушать их истории и проронить слезу на неожиданные откровения. И больные ценят моё присутствие и охотно выговариваются. Меня в больнице хорошо знают, без колебаний впуская в палаты.

Я шаркал ногами по блестящему белому полу, поднявшись на третий этаж больницы. Ко мне подошла София, медсестра с приятной внешностью и детской лёгкой походкой. Её чёрные кудри как всегда сильно пахли духами. Она известила меня, что сегодня в седьмую палату прибыл новый больной. Я поблагодарил Софию за предоставленную информацию, она кротко улыбнулась и поспешно удалилась. За ней потянулся ароматный шлейф.

Меня всегда интриговали новенькие. О их трагической судьбе свидетельствуют только травмы, раны и диагнозы, пока они сами не захотят облачить в слова пережитое. Конечно, открываются не все, но расположить к себе большинство мне всё-таки удаётся.

Мимо меня проехал на инвалидной коляске Аркадий Борисович, пожилой мужчина, лишившийся ног из-за обвала в шахте. Он проработал там три десятилетия и горевал даже не от потери конечностей, а от тоски по грубому физическому труду. Такую историю он рассказывал неделю назад. За пару дней до того отсутствие ног Аркадий Борисович обуславливал военной службой. В прошлом же месяце причиной послужила ужасная авария. Бывали истории и про болезни, маньяков и поезда. Из-за склероза и неспокойного больного ума произошедшее покрылось завесой тайны, и оставалось только предполагать. Аркадий простодушно мне улыбнулся и поехал дальше по коридору.

Я заглянул в девятую палату. Пребывающая там Ульяна, девушка семнадцати лет, помахала мне. Раньше она долго молчала и не хотела со мной говорить. Я не давил на неё, но старался её к себе расположить, утешал и всячески лелеял. Почему-то при виде Ульяны мне становилось спокойнее, словно бы я её уже знал и возвращался к старой знакомой. Она тут около двух недель, и с неделю назад мы наладили контакт, подолгу разговаривали о жизни вне больничных стен, о прошлой жизни. На неё, как оказалось, было совершено покушение, и многочисленные переломы – результат бегства от преступника, проследившего за ней и её похитившего. В тот злополучный вечер он затащил её в квартиру, предварительно нанеся удар в тёмном переулке, и собирался удовлетворить себя ещё одним убийством. Когда он отвлёкся на поиски верёвки, Ульяна спрыгнула с пятого этажа, и, невзирая на переломы, добежала до ближайшего прохожего, способного вызвать скорую помощь. Тогда она не думала о полиции и о судьбе напавшего. Он был в балаклаве и в чёрном длинном дождевике. Ему удалось быстро скрыться с места преступления, а потому его личность так и не удалось установить. Ульяна потом призналась, что мой силуэт напомнил ей того убийцу – потому она боялась и сторонилась меня. Но вскоре списала это на паранойю и неловко улыбнулась, прося у меня прощения. Тогда мне стало не по себе.

В палате номер восемь живёт Павел. Он почти не разговаривает и много спит. Всё его лицо замотано бинтами, не прячущими разве что глаза, и на руках видны ожоги. По всей видимости, вымолвить слово ему больно, и потому его история мне неведома. Я нечасто к нему захожу. Но если уж и решаюсь, то мы молчим, и он неподвижно сидит на своей койке, пожирая меня взглядом.

Я наконец добрался до седьмой палаты, постучался и вошёл. Больной лежал спиной ко мне, зарывшись по уши в одеяло, и разглядывал запорошенные снегом верхушки сосен в окне. Я застыл в ожидании какой-то реакции, но в тишине слышны были только хриплые вздохи новенького. Я поздоровался. Внезапно дыхание смолкло, и больной повернулся ко мне. Это был худощавый мальчик с короткой стрижкой. В его глазах я прочитал страх. Он вскочил с койки, и на его шее обнажился окровавленный бинт. Почему-то в голове закружилось имя Саша, и я с тревогой понял, что его так и зовут, хотя раньше нам встречаться не доводилось. Он попятился, кинул взгляд мне на руку и закричал. Это был страшный, сдавленный крик, более походивший на шипение. Две медсёстры услышали доносившиеся из палаты звуки и уже были на месте. Они взяли под руки больного и постарались его уложить, но он извивался и шипел, своей худой фигурой напоминавший змею. По просьбе медсестёр я покинул палату, но вдогонку услышал его слова: «Это он, он меня душил! Я помню шрам на руке!» Меня окутала паника, и я побежал к выходу из больницы.

Бред. Какой из меня убийца?

После я долго блуждал по переулкам и подошёл к дому, когда стало совсем темно. В квартире было зябко и по обыкновению неуютно. Я всё думал о произошедшем в больнице. Мне захотелось покурить, хотя от этой привычки я избавился с десяток лет назад – в какой-то момент потребность исчезла сама собой. Я почему-то был уверен, что в тумбочке, куда я не заглядывал очень давно, должны были быть сигареты. И действительно: там они и оказались. Под опустошённой наполовину пачкой лежала чёрная тетрадь. Её я ранее не видел, и мне она показалась незнакомой. Я списал это на алкоголь и частые провалы в памяти, из-за которых целые дни, а иногда и недели, оставались недоступными мне воспоминаниями. Трясущимися руками я взял тетрадь и открыл её на случайной странице. Чёрными чернилами был выведен аккуратный текст.

«Происшествие 55.

Он, видимо, возвращался из школы. Я посмотрел на его худощавую фигуру и меня пробрала жалость. И желание убивать. И второе, к его сожалению, преобладало. Он шёл запутанными путями домой, завернул в посёлок и направился к пруду. Я знал, что сегодня мне предстоит охота и потому взял моток проволоки. Мальчик остановился и принялся разглядывать уток. Он взял гравий с берега и начал кидать камушки в птиц. Я подошёл к нему, сказал, что обижать животных плохо. Он смутился, но прекратил. Я улыбнулся и сказал, что тоже таким был в детстве. Я спросил, как его зовут. Он оказался Сашей. Потом я спросил, являются ли люди животными, и на его лице нарисовалось недоумение. Я поправил шарф, скрывающий моё лицо, и достал из сумки проволоку. Приговаривая, что я надеюсь, что он не обидится, я схватил его за плечо и накинул проволоку ему на шею, начав его душить. Он пытался закричать, махал руками и медленно синел. Я почти сделал своё дело, но издали послышался гул, и я оставил Сашу на земле. Четвёртый неудачный случай после Аркадия, Паши и Ульяны. Что ж, навещу Сашу в больнице, если он выживет».

Я застыл. Это точно было написано моей рукой. Я пролистал тетрадь, нашёл много имён и галочек около тех, с кем удалось расправиться окончательно. Нашёл Аркадия Борисовича – он был седьмым. Страшно расписывать, как я лишил его ног, но из-за болезни он не мог опознать нападавшего в лице меня. Сарай Павла и его самого я поджёг где-то посередине своего дневника. Ульяна находилась ближе к концу. В тетрадь была вложена справка о диссоциативном расстройстве личности, помятая и пожелтевшая от времени. Я не мог в это поверить, но всё становилось на свои места – пропадающие из памяти дни, крики Саши, посещение больницы. Я так и не понял, каковы были мотивы моих визитов и зачем я успокаивал своих же жертв, но я пришёл к осознанию, что я самый настоящий убийца. Психопат, лишающий людей жизни. Шизофреник. Убийца. Безумец, решивший, что может распоряжаться судьбами.

Я лёг в постель и понял, что завтрашний день будет уже не под моим контролем».

Глава 8.

Мне становилось хуже.

Всё, что генерировало мое сознательное и бессознательное, вызывало у меня отвращение, а нелепая кожаная оболочка провоцировала стыд.

Я начал понимать, что я отличаюсь от всех в негативном ключе в тот момент, когда двое одноклассников, формировавших сливки класса, позвали меня на школьный двор.

– Здарова, Богдан. Мы с Андреем тут заметили, что на физре ты неплох в вышибалах, но бросок слабоват. Не хочешь его потренить? – Герман, накаченный и статный паренёк, подозвал меня к себе.

– О, ого, с-спасибо… Я б-бы с радостью… – Я отвечал неловко и не верил, что удостоился внимания самых спортивных и крепких ребят в параллели.

– Ну ты чего, не стесняйся, иди сюда. Встань напротив меня, я буду кидать мяч, а ты лови, – меня окликнул высокий худощавый мальчик с крысиными глазками, Андрей.

Я подошёл. Встал напротив него в стойке с полусогнутыми ногами, ощутив, как на моём лице вырисовывается воодушевление и напряжение. Андрей взял хорошо надутый волейбольный мяч с земли и замахнулся. Он по прямой траектории полетел мне в лицо, и я успел только зажмуриться. Больно. Мяч отскочил и полетел к земле.

– Ой, п-простите, мне надо размяться немного, сейчас всё будет, – когда я поднял глаза на Андрея и Германа, отряхнув с лица грязь, я увидел их гримасы и мне стало по-настоящему страшно. Они смеялись.

Ещё бросок, и снова в лицо. И ещё один, туда же. Сколько бы я не старался, мяч летел прямо в меня, и это просто не могло быть случайностью. Они это делали специально. Андрей кидал мяч Герману, и тот целился мне в лицо. Герман передавал мяч Андрею, и тот также направлял его в мою сторону. Они смеялись и уже скоро принялись кричать: «Жирдяй! Жиробас! Лови же, давай, в чём проблема?»

Я посмотрел на себя по-новому, с отвращением и неприязнью. С каждым годом ненависть к себе вцеплялась всё крепче в мою жизнь. Я никогда не был доволен собой и желал стать кем угодно, только бы не видеть своё отражение в зеркале и не мириться со своим ничтожеством. Я принялся сравнивать себя с другими и решил быть лучшим во всём, чтобы не отчаиваться окончательно. Но и это утешения не приносило.

Помнится мне, как в классе седьмом я ходил на баскетбол, и примерно на пятом месяце занятий нам устроили настоящее соревнование между двумя группами баскетбольной школы. Толпа школьников, человек шестьдесят, с воодушевлением встретила именитого баскетболиста, приглашённого тренером для проведения маленького чемпионата. Было много игр, и одна из них – небезызвестная «американка» или что-то на её подобии. Я ни на что не надеялся, но послушно встал в колонну. Попасть следовало в корзину с линии штрафного броска. При промахе игрок выбывал, и игра продолжалась до последнего участника. Вроде ничего сложного, и я пока неплохо справлялся. Вскоре из шеренги исчезли все мои товарищи по команде, постепенно уменьшалось и общее число игроков. В какой-то момент помимо меня осталось всего несколько человек, а потом и вовсе двое – я и мальчик лет десяти. Настала моя очередь, и, вероятно, мой финальный бросок. Я замахнулся, бросил мяч… и промазал. Лицо исказилось в неловкой улыбке поражения, и я уже собирался отойти, как мой ликующий соперник забросил мяч и также не попал. Мне был дан ещё один шанс, завершившийся триумфом и сладкой победой.

Награждён я был майкой того знаменитого баскетболиста с его подписью, и я видел зависть в глазах столпившихся ребят. Было приятно, и мне показалось, что я даже стал увереннее в себе. Однако стоило мне выйти на улицу и направиться по заснеженным переулкам домой, как меня охватила тоска, чувство собственного ничтожества и безразличия, и я заплакал.

Помимо того, я стал отличником, и теперь каждая полученная четвёрка ужасно ранила и злила меня. Я занимал призовые места на олимпиадах, но не мог отделаться от синдрома самозванца. Я влюбил в себя несколько человек, но так и не стал опытным сердцеедом. Я сбросил немало кило, но вокруг обязательно попадались стройные накаченные тела. Я принялся много читать, но находились и те, по сравнению с которыми мои мысли, словарный запас и кругозор были отвратительно мелкими и незначительными. Моё существование уподобилось игре в пакмана – я успешно преодолевал виражи лабиринта и поглощал приличное количество точек, однако, стоило мне расслабиться или отвлечься, как приведения комплексов и тревог стирали меня в порошок и возвращали к самому началу игры.

Иногда разум подкидывал невзрачные намёки, что все эти мысли безосновательные, что я ложно обвиняю себя в мелочах и не даю себе права на ошибку, но внутренний голос имел больший контроль над моими мыслями и твердил, что я обязан испытывать вину и ограничивать себя от незаслуженного счастья. Я смирялся, закапывался и сочувствовал окружающим, что они меня видят и им приходиться меня терпеть.

Глава 9.

Но всё-таки в моей жизни появился свет, и этим светом была Света.

Она училась в одиннадцатом классе и была меня старше на пару лет. Наше знакомство, причиной которому послужило задорное настроение и посиделки в такой же раззадоренной компании, было спонтанным и скомканным. Случайное сообщение разделило мою жизнь на «до» и «после».

Наше общение начало стремительно развиваться, и для меня это было непонятно – Света была умна не по годам, и казалось, будто бы опережала меня на десятилетия. Она была и до невозможного красивой, по крайней мере так мне казалось – у неё были длинные русые волосы, пронзительные серые глаза и чудесная спортивная фигура. Мы часто сидели в школьной библиотеке, и я смотрел, как её тонкие пальцы перебегают по клавишам фортепиано. Её игра была невероятна, и единственное, чего я боялся, когда Света воодушевлённо подходила к инструменту, так это того, что в этот раз я точно не сдержусь, дам эмоциям волю, и она увидит мои слёзы.

Света много говорила. И я только и хотел её слушать, всякий раз пугаясь окончания диалога и не находя слов на достойный ответ. Мы подолгу размышляли, вернее сказать, она размышляла, а я слушал, и мне думалось, что я не достоин её размышлений, что я не тот слушатель, которого она заслуживает. Когда в голове Светы ткалась нить размышления, я любовался тем, как её изящные черты усиливались возвышенной задумчивостью и взглядом, направленным в недоступное мне никуда.

Я понял, что влюбился. И произошло это быстро и само собой – будто бы рядом с таким человеком невозможно не поддаться этому пленительному и болезненному чувству. Вся моя жизнь зиждилась на наших встречах, и я становился зависимой переменной в одном большом научном эксперименте, где она являлась независимой, на меня неизбежно влиявшей.

Около неё я чувствовал себя ничтожеством, хоть и понимал, что истинное светлое чувство на ненависти не строится. Мне было стыдно за свою корявую речь, за необразованность и непонимание искусства, за приземлённые недалёкие мысли, за дряхлое ноющее тело, за хорошую жизнь, которую Свете, со всеми её тяготами и испытаниями судьбы, иметь бы не помешало. Я без конца удивлялся, почему Света тратит на меня время. Она определённо была одной из тех, кто у противоположного пола пользовался несомненной популярностью, и каждый раз, когда мы вместе проходили по школьным коридорам, практически каждый ученик, будь то старшеклассник или младшеклассник, доброжелательно с ней здоровался.

Я сделал из Светы идола или даже бога, и моё безумие любовью назвать было сложно. По ночам мне чудился запах её духов, и несбыточные фантазии, возвышенные и чистые, провоцировали обжигающие слёзы. Я готов был всюду за нею плестись, и записывать каждое слово, как Прохор, последовавший за Иоанном на остров Патмос. Конечно, я понимал, что божество взаимностью мне не ответит, потому привык к молчаливому созерцанию и постоянной тоске. Когда я видел Свету с другими, когда узнал о её новых отношениях, меня не поглотила ревность и мерзкая злоба, я лишь с печалью ей улыбался и довольствовался крупинками её внимания, редкими лучами живительного времяпрепровождения. Меня охватывала неловкость от того, что я проникся к ней чувством земным, и я был готов возводить алтарь и писать иконы, лишь бы не пренебречь её существом. Но со всей своей проницательностью она словно бы этого не замечала и вела себя привычно, по-дружески, и я как смерти боялся выдать что-то лишнее, сказать глупость и предстать низким, жалким человеком, каковым я себя на деле и считал.

Но Света вскоре пропала из моей жизни – её поглотили будни в институте, и сообщения оставались без ответа не на пару дней, как это было ранее, а на несколько томительных недель. Я так и не смог никого по-человечески полюбить, и моим единственным объектом восхищения оставался образ Светы.

Глава 10.