Король шутов

Герцог Орлеанский, действительно, взял себе за эмблему суковатую палку с девизом: «Je l'ennuie» (Я навожу скуку?). Герцог Бургундский выбрал себе струг, с девизом: «Держу его» (Je le tiens).

– Да, – перебил цирюльник, – но берегись он струга!

– Струг скоблить не будет, – сказал юноша, – а вот палка так вздует собак, которые станут лаять.

– Он говорит точно дворянский сынок, этот негодяй! – сказал Герен Буасо. – И как вы это позволяете, Жеан?

– Если ты не замолчишь, – сказал цирюльник Жакобу, – я тебя выпорю розгами.

– Ну, во второй раз не поднимете на меня руку! – возразил Жакоб, гордо подняв голову.

Демер поник головой. Он по опыту знал, что внук способен уйти от него, не заботясь о последствиях.

Между тем как Жакоб оканчивал бритье Лескалопье, чернь на рынке громко кричала.

Начиналась выставка осужденных. Но это были не банкроты: один из осужденных был совсем юноша.

Прежде всего взошел на помост начальник полиции. У него была длинная борода и одет он был в длинную черную шерстяную одежду.

Это был кузен метра Гонена, знаменитый жонглер, получивший должность в награду за хорошую службу. Этьен Мюсто держал в руке пергамент, с важным видом развернул его и прочел громовым голосом:

– Слушайте, рыцари, оруженосцы и всякого звания люди! Именем Карла VI короля Франции, старшина города Парижа повелел выставить на лобном месте, на рынке св. Евстафия, Николая Малье, уличенного в произнесении на улице возмутительных речей о том, что монеты, выбитые в настоящее царствование, не имеют должного веса и ценности; за данное преступление осужденный выставляется на два часа, после чего ему будет дано двадцать ударов плетью по обнаженной спине без перерыва.

Если бы алебарды королевских стрелков не сдерживали народ в известном почтении, то в Мюсто полетели бы комья грязи, с камнями в придачу.

Он продолжал:

«Во-вторых, старшина города Парижа осудил на такую же выставку Ришара Карпалена, уличенного в оскорблении и угрозе на словах его высочества Людовика Французского, герцога Орлеанского, брата его величества короля. За данное преступление, после двухчасовой позорной выставки, присуждается он к наказанию сорока ударами плетью по голой спине, без перерыва».

Так как ропот слышался все сильнее и все грознее, то Мюсто поспешил сделать обычное предостережение:

– Я, Этьен Мюсто, напоминаю присутствующим, что запрещается кидать в осужденных камнями или сырыми яблоками, под страхом тюремного заключения… дозволяется одна грязь. Я сказал.

Затем он всадил головы и руки осужденных в отверстия подвижного колеса, которое оборачивалось в течение получаса.

Толпа, разбившись на группы, делала замечания, более или менее враждебные.

– Чертов ты пособник! Тебя бы с радостью закидали грязью! – говорил сквозь зубы один из зрителей, в словах которого, казалось, резюмировалось общественное мнение.

Трое торговцев, выйдя из лавочки цирюльника составили отдельную группу и каждый высказывал свои чувства.

Они разговаривали о Карпалене.

– Должно быть, – говорил Герен Буасо, – это один из кредиторов герцога Орлеанского, выведенный из терпения.

– Эх, туда бы следовало самого герцога, – вздыхал Бурнишон.

– А я, – говорил Лескалопье, – я вашей ненависти к нему не разделяю. Герцог Орлеанский очень любезный принц. Если не платит долгов деньгами, так хоть красивой наружностью. Уж не то, что герцог Бургундский. Ах, он, правда, не расточителен, но за то что за фигура! Как будто это один из тех королей братств, которых водят в большие праздники по улицам, в богатых одеждах, которые затем вечером отбирают у них.

– Как это хорошо сказано! – вскричал юный Жакоб, подошедший в эту минуту.

– А ты чего мешаешься, молокосос? – отрезал ему Герен Буасо, и затем прибавил, обращаясь к Лескалопье: – я, брат, ни во что ставлю красивую внешность. Я предпочитаю всему, если человек ведет себя честно. Я стою за герцога Бургундского: он любит народ, и если бы он был правителем, то не угнетал бы его ради своих удовольствий.

Жакоб готов был возразить, но в эту минуту пришел Жеан Демер в своем блестящем вооружении. Он тоже пришел поглазеть.

Внимание купцов обратилось теперь на монаха-францисканца с котомкой за плечами. Лицо у него было все в морщинах и длинная белая борода, но милостыню он просил с такой миной, что встреться он в лесу, его можно было испугаться. Он подошел к позорищу и, подняв глаза на двигавшееся в эту минуту колесо, не мог скрыть удовольствия, произведенного на него этим зрелищем. Вся его сгорбленная фигура выпрямилась, глаза загорелись злорадным огнем. Но он поспешно скрыл свою радость, опустил голову и снова стал нищим, он сильно стиснул руки и зашевелил губами, прикрытыми длинной бородой, но движение которых заметно было по расширению щек. В таком положении он подошел к лавке цирюльника.

– Святой старец! – проговорила с сердечным сокрушением селедочница, – он молится за осужденных.

XX. Жан малый

«Нет имени ему на языке людей;
Потупит взоры он – его не замечают;
Но вдруг в глазах его огонь страстей сверкает;
Как демон страшен он, и в ярости своей
Он мрачен, словно ночь… недаром все считают
Его избранником…»

Монах этот, принадлежавший к монастырю францисканцев (des Cordeliers) и носивший имя брата Жана Малого, был не простой нищенствующий монах. Он был также известнейший проповедник. Кетиф, в своей «Книге о проповедниках», говорит о нем: Eloquens sed ventosus, т. е. красноречив как буря. Он проповедовал так, чтобы его понимали все, а в особенности простой народ. В то время как Герсон рекомендовал послушание, Малый проповедовал уничтожение тиранов, убийства. Каких тиранов? Один лишь имелся в виду: герцог Орлеанский. Все спрашивали друг у друга, за что он так ненавидит принца, но никто не мог угадать его тайны.

Простояв около позорища, Жан Малый снова принялся за сборы; когда он взошел к цирюльнику, тот только что вернулся к себе, так как его ждал клиент, а Жакоб вошел еще раньше.

– Братья, – сказал монах, – помогите бедным членам общества Иисуса Христа, совершенно оскудевшим.

– Да, – сказал меховщик, которого сейчас собирался брить Жакоб, – если и другие монахи такие же сухопарые, как этот, так они, летом, в своем жиру не вскипят.

Он подал ему совершенно стертую монету, как старый льяр и той же ценности.

– А я, – сказал Демер, – подаю милостыню натурой. Вот вам фунт хорошего мыла, чтобы вам содержать свое тело в чистоте.

– Да воздаст вам св. Франциск! – отвечал Жан Малый и пошел в следующую лавку.

Когда последний клиент вышел из лавки, цирюльник сказал внуку:

– Теперь время запирать, никто больше не придет. Все пойдут смотреть на церемонию, поищи себе хорошенькое местечко, чтобы видеть кортеж. Я иду на свой пост, на улицу Моконсейль, а ты ступай на ступеньки церкви св. Евстафия, тебе отлично будет видно… Ах, постой, вот тебе денег на еду.

– Благодарю, дедушка.

– «Я и без еды обойдусь, – сказал про себя мальчик. – У меня уже два денье отложено, а вот с этим я куплю себе славный нож и привешу его к поясу, как у дворян».

– Но только, – продолжал цирюльник, одевавший в это время мундир городской милиции, – помоги мне застегнуть пояс, да подай мой шишак.

Когда все было исполнено, он вышел с гордым видом, постукивая алебардой по плитам.

Он улыбнулся, увидев, что монах-францисканец остановился у театра Бесшабашных, впереди которого один из актеров, Кокильяр, глотал воздух, чтобы набрать сил для красноречия.

– Брат! Пособите бедным членам Иисуса Христа.