Король шутов

– Пусть войдут, – сказала Изабелла.

– Пожалуй, пусть войдут! – проговорил беспечно Людовик.

Когда паж вышел, Изабелла Баварская поспешила прибавить повелительным тоном.

– Пусть войдут и пусть сейчас же уезжают в свое поместье, – слышите ли?

И, не дожидаясь ответа герцога, она быстро вышла.

IV. Мариета д'Ангиен

«О, отпусти меня! Еще свободна я!
Потом мне не уйти, потом, обет забывши
И умирая, все ж скажу: люблю, люблю, твоя…
Но счастлив будешь ли, всю жизнь мою разбивши?»

Читая послание, принесенное пажом, Людовик Орлеанский, со свойственным ему легкомыслием, уже не думал об обиде, нанесенной ему дочерью Стефана II, графа-палатина Рейнского, и Тадеи Висконти. Он чувствовал потребность забыть на время о той силе, которая, как со ступеньки на ступеньку, толкала Изабеллу сначала к прелюбодеянию, теперь к цареубийству… от которого ее спасло впоследствии сумасшествие короля.

Действительно, со времени болезни короля, правление перешло в руки его жены.

Людовик Орлеанский, которому предназначено было сделаться отцом весьма известного поэта Карла Орлеанского, и сам временами отдавался поэзии, но прежде всего это был человек страстно любивший удовольствия и no-временам впадавший в благочестие.

Влюбчивый по темпераменту, чуждый сословных предрассудков, он увлекался и брюнеткой, и блондинкой, дворянкой и мещанкой, городской девушкой или сельской вассалкой; все они имели одинаковое право на его мимолетную любовь.

Роскошный бюст, тонкая талия, стройные члены привлекали и восхищали его. Красивая рука и маленькая ножка приводили его в экстаз.

И обо всем этом мечтал Орлеанский, читая письмо Маргариты Гено – герцогини Неверской, ибо Маргарита обладала всеми этими совершенствами.

Но появление Мариеты д'Ангиен, за которой следовал ее муж, заставило его забыть обаятельную мечту для милой действительности.

– Подойдите, Обер, и вы, наша милая новобрачная.

Слово «наша» не произвело никакого впечатления на мужа, но заставило покраснеть молодую женщину, отчего она стала еще красивее.

– Ну что, – продолжал герцог, – мой капеллан, отец Легран, сказал вам хорошую проповедь? Я ушел тотчас по окончании мессы, потому что этот соперник каноника Герсона, если бы увидел меня во время проповеди, то наверное прочел бы мне длинное наставление по поводу роскоши моей одежды.

– Я полагаю, ваша светлость, что он сделал бы это лишь для того, чтобы лучше выставить благородство души вашей и ваше великодушие, – ответил Обер.

– Слушайте, Обер: я жалую вас поместьем де Кони, близ Ножана на Марне, приписанное к моему замку де Боте. Я желал, предоставив вам титул и доходы с этого именья, удержать вас при особе нашей. Но непредвиденное обстоятельство заставило меня изменить свое намерение: вы завтра же отправитесь жить в свое поместье.

– Как, ваша светлость! О, для меня это крайне прискорбно.

– Нет, это решено. Но я часто буду ездить в свой замок Боте, когда буду охотиться в Венсенском лесу – это совсем близко от вашего поместья – и тогда буду вызывать вас к себе… И так, сир де Кони, отправляйтесь проститься с вашими родными, с друзьями и привести в порядок ваши дела, если только они у вас есть. Ступайте!

– Благодарю, ваша светлость, и спешу воспользоваться вашим позволением. Жена моя, если позволите, ваше высочество, останется в приемной, до возвращения моего.

– Пусть она останется здесь. Здесь натоплено, и жене вашей будет здесь гораздо лучше… Кстати, мне нужно передать ей несколько слов от имени королевы, которая пожаловала ей приданое.

Обер раскланялся и вышел с большим достоинством.

Титул сира де Кони сделал из него другого человека, иначе сказать, эта напускная важность, в придачу к его военным ухваткам и грубой физиономии, делала его более уморительным, чем он был на самом деле. На первый раз этот усатый и бородатый солдат производил отталкивающее впечатление. На его загорелых руках выдавались мелкие мускулы, точно дубовые сучья, и свидетельствовали о геркулесовской силе. Его вульгарное сожженное солнцем лицо было шероховато, как кора столетнего кедра. Красноватые нерасчесанные волосы, похожие на кучу бурьяна, обрамляли щеки, испещренные веснушками, точно осенними листьями. На ходу, он ступал так, будто ударял заступом. Когда он стоял на месте, в полном вооружении, по его неподвижности, можно было сказать, что он пустил в землю корни.

Взгляд его, блестящий словно факел, показывал в одно и то же время и наивное, безграничное доверие, но также и пылкость свирепого характера, смотря по обстоятельствам. Конечно, и король шутов не похож был на Адониса; он тоже был одарен редкой физической силой, но далеко не был так безобразен, как капитан Обер, и не имел такой мускулатуры. Было еще одно резкое различие между этими двумя обиженными природой людьми: комедиант одарен был высоким умом, между тем как у солдата было только непреклонное упорство. Первый смеялся над своим врагом, осыпая его эпиграммами, второй долго обдумывал удар, который хотел нанести; натягивалась тетива, стрела летела, свистела, достигала цели, и враг падал, чтобы никогда больше не вставать… как увидим впоследствии.

Как только затих звук шагов сира Кони, раздавшийся по плитам точно стук заступа, Людовик Орлеанский устремил взор на Мариету – взор, в котором светилась новая страсть, новое удивление, будто он видел ее в первый раз.

Поверить ли читатель? Ему на минуту стало как будто совестно, но, спустя минуту, он уже рассуждал сам с собою:

«Э, что там! Любовь – любовью, а дружба – это только призрак. Пусть себе Ален Шартье сколько хочет доказывает, что преданность истинного друга также благородна, как и мученичество. Мысль, конечно, прекрасная, но жена моего друга ле Фламана еще прекраснее».

Так рассуждал брат короля: если приведенная выше аксиома не удержала его, когда он обольстил свою невестку, то уж конечно, он не мог поставить на одну доску дружбу своего брата и преданность сира де Кони.

Он пожирал жгучими глазами молодую женщину в костюме новобрачной. Скромно и со вкусом, для той эпохи, сделанное платье выказывало матовую белизну плеч; светло-белокурые шелковистые локоны обрамляли милое лицо, подернутое усталостью и грустью.

Печально и тоскливо вспоминала Мариета свою прежнюю чистоту. Впечатление, оставшееся на ней после брачной церемонии, придавало глазам ее выражение робости. Эти робкие, точно подернутые туманом глаза делали ее совсем новым существом в глазах соблазнителя. Бедной обольщенной девушке казалось, будто новое крещение очистило ее от греха и что теперь она снова вернулась к чистой жизни прежних лет. Несмотря на это, она трепетала и жаждала осуществления чего-то неизвестного, что смутно чувствовалось сквозь ощущения материнства: то были золотые грезы, трепещущий свет звезды, блеск которой пробивался сквозь шелковистую и легкую ткань вуали, украшавшего ее брачный венок.

– Мариета, – заговорил принц, подойдя ближе, – вы ничего не говорите и кажетесь печальной. Однако, я сделал все по вашему желанию и вам известно, что устроить лучше я не мог. Или вам ваш муж не нравится? Это человек простой, с которым вы можете делать все, что угодно. Я именно выбрал человека такого сорта для того, чтобы вы не были слишком стеснены. Он был капитаном в отряде моих стрелков. Недавно я взял его оттуда, чтобы иметь его всегда при себе: его наружность смешит меня.

– Ах! Так, может быть, в самом деле…

– А относительно того, что вас стесняет, так вы только скажите, что дали обет св. Деве: вот и все. А вы рассчитывали остаться при мне?.. Я и сам страдаю от этого больше чем вы, но это невозможно.

– Ваша светлость, я предпочла бы оставить все так, как вы решили. Признаюсь вам, речь отца Леграна глубоко тронула меня, и я решилась уже больше не обманывать человека, который покрыл мой позор.

– Э, нет, голубушка моя, моя красавица, у нас не такой уговор был! Господи, Боже! Вы думаете, так я и оставлю вас? Я ведь уступил только вашим мольбам, да страху вашему перед вашей благородной фамилией и только потому дозволил этот брак; но не думайте, чтобы я относился к вам безразлично… Я люблю вас одну, и ради вас не задумаюсь пожертвовать любовью хотя бы какой-нибудь королевы… Говоря эти слова, герцог посмотрел на входную дверь, точно боялся, что Изабелла Баварская стоит на пороге. Но там никого не было, только откуда-то вдруг послышалась музыка.

– А, – проговорил герцог, после минутного раздумья, – теперь помню: сегодня вечером в отеле бал вы там будете, это вас развлечет, а завтра я сам провожу вас в замок ваш, потихоньку, скромно, будто еду на охоту. Никто ничего не скажет.

– Нет, нет, ваша светлость, – возразила Мариета – решимость моя неизменна. – Довольно и того, что я скрываю от мессира Обера тайну, которая принадлежит не мне одной. Я боюсь, открыв ему эту тайну, обратить вашего преданного и признательного слугу в смертельного врага. Я принадлежу ему теперь всецело и навеки. Он мог бы найти себе супругу более чистую, но не столь верную, какой буду я.

Взволнованная Мариета вся дрожала.

– Вы огорчаете меня, Мариета если на вас так повлияла проповедь, так это скоро пройдет, лишь бы только вы, чего доброго, не влюбились страстно в своего Вулкана! Такие капризы случались… положим, в мифологии… Но христиане то уж не станут отдавать предпочтение безобразию перед тем, что красиво.

– Как у вас достает духу еще шутить этим, ваша светлость!

– Да над чем же прикажете шутить, если не над уморительным мужем. Но, однако, музыка слышится все ближе, точно будто сюда идет. Да, да, вот и галерея освещается… скоро в отель «Сен-Поль» нахлынет толпа. Не понимаю, почему бы моему брату не перенести резиденцию в Турнельский дворец. Здесь, надо правду сказать, тесновато во время пиров и веселья… Пойдемте, моя красавица. Дайте вашу руку. Уйдем из этой залы, где того и гляди появятся свидетели нашего разговора.

– Куда же вы меня ведете? К мужу?

– Да, да, идемте… Пропадай они со своей помехой! Будь они прокляты эти скоты, что заставляют нас уходить и отсюда!

Разговаривая вполголоса, Орлеанский и Мариета прошли несколько зал, убранных на разный манер королем шутов, и остановились в одной из них, поражавшей колоссальными размерами. Фрески, писанные кистью Жана Море, и арабески переплетались во фризах ее с гирляндами цветов и толстых амуров, улетавших в тимпаны под богатую драпировку из ярко-красного штофа, привезенного с востока после крестовых походов. Нижние панели, составляя бордюр, были обрамлены широкой полоской из цветного дерева, с двумя рядами вырезанных готических украшений. Вокруг стен, обтянутых прекрасной раззолоченной фландрской кожей, стояли искусно убранные буфеты, выставки для кушаньев и редкой работы поставцы. На полках буфетов среди хрусталя и фарфора, сверкала золотая и серебряная посуда. Между этими богатствами выдавался предмет драгоценный по своей редкости. Это было венецианское зеркало в раме черного дерева, в тридцать три сантиметра вышины и ширины, зеркало, в которое смотрелась Изабелла Баварская. Позднее, оно оказывало ту же услугу Маргарите Анжуйской, супруге Карла VII. Хроника не упоминает, чтобы Агнеса Сорель также пользовалась им, но она утверждает, что Людовик XI часто смотрел в это зеркало, чтобы удостовериться – хорошо ли выбрил его цирюльник Оливье ле Ден. От короля к королю это зеркало дошло до Франциска I. При этом любезном короле, двор которого почти обратился в восточный гарем, зеркало это много раз служило рамкой хорошеньким личикам всякого разбора женщин, следовавших за двором этого монарха, немного распутного, как говорит luvenal des Ursins, и, наконец, Екатерина Медичи, которой оно досталось, любила отражать в нем не только свои черты, – красивую шею, прелестные руки, но даже свои прекрасные ноги, составлявшие гордость ее, по словам Брантома. Она выставляла их при всяком удобном случае: поднимаясь по лестнице, спускаясь, переходя ручеек, в танцах и даже когда садилась небрежно в готическое кресло – нечто вроде постели, заменявшее диван. Брантом не рассказывает нам – любовалась ли Екатерина в этом зеркале (сохранившемся до наших дней и находящемся в Луврском музее) отражением блестящей стали кинжала, поразившего Колиньи и послужившего сигналом к резне гугенотов.

Как бы то ни было, в то время, как герцог Орлеанский и Мариета осматривали столь редкие и прекрасные вещи – прекрасные, если принять во внимание эпоху, к которой относится действие, и Людовик подставил к хорошенькому личику мадам де Кони маленькое и чистое как светлая вода зеркало, причем воспользовался удобным случаем нанести ей поцелуй, от которого яркая краска залила лицо ее, сделав ее еще прелестнее, – Обер ле Фламен, окончив дела свои, возвращался в отель «Сен-Поль», проходя по узким, грязным и не освещенным улицам. Относительно устройства парижских улиц уже делались некоторые распоряжения со стороны городского управления, но никто не обращал на это внимания. Заходила речь о мощении улиц, по которым свободно разгуливали и валялись в грязи свиньи; но это распоряжение парижского старшины продолжало существовать лишь в виде проекта.

Другим распоряжением предписывалось каждому горожанину мести улицу перед входом в дом, но улицы по-прежнему были непролазны, надзора за рынками и площадями не было вовсе и Париж представлял собой сплошную помойную яму. Освещение введено было гораздо позже описываемой эпохи. Одним приказом предписывалось зажигать на окнах свечи, зимой в шесть часов вечера, а летом в девять. Но зимой свечи будто бы тухли от холода, а летом рассчитывали на луну. Король шутов, всегда чутьем узнававший, где можно извлечь выгоду без особого труда и что могло послужить на пользу его театра, выпросил у королевы Изабеллы Баварской и получил привилегию употреблять фонари его собственного изобретения, они были из белой жести, прорезные с тонкими роговыми пластинками вместо стекол. В такой фонарь вставлялся кусок сальной свечки. Он учредил во всех кварталах Парижа балаганчики, где сидели мужчины и мальчики, готовые сопровождать с фонарями желающих – будь то пешком, или верхом, или в телеге – за известное вознаграждение.

И так Обер ле Фламен шествовал в отель «Сен-Поль» к своей жене, выказывая глубочайшее презрение к прямой линии, ибо обильные возлияния с родственниками, друзьями и знакомыми были настолько неумеренны, что даже он, старый, привычный служака, чувствовал, что хватил через край. За всем тем, не будь улицы в таком скверном состоянии, да не будь куч навоза, луж стоячей воды, в которые он уходил по колено, не будь тут бродячих собак, кошек, крыс и свиней, болтавшихся в лужах, а, главное, если бы за ним по пятам не следовали четверо подозрительного вида людей, которые, при повороте в одну, особенно уж темную улицу, набросили на него то, что в те времена называлось мертвый покров, – он все-таки прибыл бы во дворец Карла VI жив и здрав. И не только не пришлось бы ему сделаться предметом насмешек толпы придворных, но даже, не случись этого, Франция не стала бы добычей англичан, вот какие маленькие причины порождают великие последствия; и насколько верно то, что судьба, управляющая государствами, как бы с удовольствием вручает жребий народов во власть чудовища или безумца!