Последние дни наших отцов

– Никогда?

– Никогда.

– Даже с проститутками?

– Ни с проститутками, ни с кем.

Толстяк покачал головой.

– А почему нельзя трахаться, если ты кюре?

– Потому что Господь не хочет.

– Ха, ясно, что ему-то никогда не припирало!

Клод побледнел, а остальные расхохотались.

– Мудак ты, Толстяк, – сказал Кей. – Мудак, но мне смешно.

– С чего это я мудак, спрашивается, а? Имею я право спросить, почему кюре не трахаются, вашу мать? Все трахаются, вообще все. Так почему попики не водят шашни с попками? Это что значит, никто не хочет перетрахнуться с Клодом? Клод совсем не дурен, имеет право трахаться, как все. Да будь он хоть уродом из уродов, царем уродов, у него было бы право пойти заплатить шлюхам, милым славным шлюшкам, и они бы прекрасно им занялись. Если хочешь, Попик, я свожу тебя к шлюхам.

– Нет уж, Толстяк, спасибо.

Они снова засмеялись. Кто-то подремывал, было уже поздно, и все стали готовиться ко сну. Пэл с Лорой незаметно присоединились к товарищам. Толстяк обошел спальни и пожелал всем спокойной ночи. Он делал это каждый вечер, проверяя, все ли на месте и не застукают ли его в момент побега. Когда он вернулся, Кей дремал, Пэл, казалось, уснул, а у Клода едва хватило сил нажать на выключатель у своей кровати и погасить свет. Толстяк улыбнулся в темноте. Скоро все будут крепко спать. И тогда он встанет.

* * *

В конце второй недели курсанты должны были выполнить серию прыжков, от которых их заранее тошнило. Третий этап обучения в УСО был самым страшным и опасным. Парашютисты учились рискованным прыжкам на малой высоте: чтобы летать над оккупированными странами и ускользать от вражеских радаров, бомбардировщики королевских ВВС шли на высоте примерно двухсот метров. Сам прыжок длился несколько секунд, от силы двадцать. Процедура была отлажена до мельчайших деталей: пилот и штурман в кабине определяли момент прыжка, исходя из высоты и местоположения, передавали приказ в салон, и диспетчер, отвечавший за выброску парашютистов и груза, устанавливал очередность. Когда самолет оказывался над зоной выброски, загоралась красная лампочка; диспетчер ставил будущих агентов одного за другим над люком в полу самолета и хлопал по плечу, подавая сигнал к прыжку. Нужно было упасть в пустоту, потом натягивался металлический трос, и парашют сам собой открывался, удерживая тело в воздухе несколько лишних секунд. Толчок открывшегося парашюта напоминал, что надо приготовиться, до земли осталось всего ничего. Они быстро поджимали ноги и приземлялись, как их учили. В лучшем случае это было как упасть с высоты трех-четырех метров.

Конец второй недели занятий в Рингвэе пришелся на конец января. Это был день рождения отца. Пэл думал о нем весь день, жалел, что не может подать ему знак: ни письмо послать, ни позвонить – ничего. Отец подумает, что он его забыл. Было грустно. Вечером он так мучился, что, несмотря на усталость, никак не мог уснуть. Все уже добрый час как храпели, а он все размышлял, лежа на узкой кровати и уставившись в потолок. Как же ему хотелось крепко обнять отца. “С праздником, самый лучший папа, – сказал бы он ему. – Смотри, какой я стал, как хорошо ты воспитал меня”. И вручил бы ему прекрасные подарки – редкую книжку, которую откопал у букиниста на набережной Сены, или небольшую акварель, которую нарисовал сам, или фотографию в красивой рамке, украсить его пустоватый стол. Со своей зарплаты британского военного он мог бы даже подарить ему красивый пиджак из английского твида, ему бы очень пошло. Идей у него было с избытком. С завтрашнего дня он начнет экономить, чтобы отец ни в чем не знал недостатка, когда они снова будут вместе. Он мечтал, как они поедут в Нью-Йорк на теплоходе, естественно, первым классом, денег ему хватит. Или, еще того лучше, полетят самолетом и уже через несколько часов увидят новые горизонты. В дождливые дни в Париже поедут на юг осматривать Грецию или Турцию, станут купаться в море. Отец будет считать его самым замечательным сыном на свете, скажет: “Сынок, как мне с тобой повезло”. Сын ответит: “Всем, что во мне есть, я обязан тебе”. А еще он познакомит его с Лорой. Может, она переедет жить в Париж. В любом случае по воскресеньям они будут ходить в лучшие рестораны, отец наденет новый элегантный английский пиджак, Лора свои жемчужные серьги. И все – официант, старший официант, сомелье, клиенты, шоферы – увидят, насколько они великолепны. Под конец ужина отец, покоренный Лорой, сложит под столом руки и станет украдкой молиться о свадьбе и внуках. И жизнь их будет такой прекрасной, какую только можно представить. Да, Пэл собирался жениться на Лоре: чем дольше он был рядом с ней, тем больше убеждался, что она единственная женщина, которую он сможет по-настоящему любить всю жизнь.

Лежа неподвижно в кровати, он прислушивался к храпу, к тому еще совсем недавно неведомому сопению, что теперь настраивало на такой мирный лад. Думал, какая отличная у них будет семья – он, отец и Лора. И тут увидел в темноте громадный силуэт Толстяка: тот встал с кровати и на цыпочках направился к двери.

13

Пэл незаметно, тенью среди теней, следовал за Толстяком по длинным коридорам Данэм-Лоджа. Когда Толстяк выходил из комнаты, ошеломленный Пэл заметил, что на том надето пальто. Он не осмеливался показаться, его терзали вопросы и страх. Неужто Толстяк – предатель? Нет, только не Толстяк, он такой добрый. Может, тот идет наверх, к югославам, стащить провизии? Но тогда почему он в пальто? Когда Толстяк, пригнувшись, прячась, перешагнул порог дома и скрылся в темноте, Пэл уже не знал, что и думать. Может, поднять тревогу? Но решил идти за ним и тоже выскользнул на улицу. Он был раздет, но от возбуждения не чувствовал ночного холода. Толстяк шагал по темной безлюдной дороге быстро, словно знал, куда идти, – широким шагом, потом даже побежал, потом застыл на месте. Пэл бросился за куст, думая, что его заметили. Однако Толстяк не обернулся, пошарил в карманах и вытащил оттуда какой-то продолговатый предмет. Радиопередатчик? Пэл затаил дыхание: если предатель-Толстяк его обнаружит, то наверняка убьет. Но в руках у Толстяка был не передатчик. Расческа. Пэл в изумлении смотрел, как Толстяк причесывается, стоя посреди ночи на тропе. Он перестал что-либо понимать.

* * *

Толстяк по-женски взвизгнул и уронил расческу в грязную лужу, боясь даже обернуться и посмотреть, кто его зовет. Не лейтенант Питер, он бы его узнал по акценту; лейтенант тоже называл его Толстяком, но в его устах это звучало скорее как “Тоулстьюк”. Наверно, это Дэвид-переводчик. Да, точно Дэвид. Толстяк приготовился к военной тюрьме, полевому суду, возможно, к смертной казни. Как объяснить офицерам УСО, что он каждый вечер дезертирует из Данэм-Лоджа, чтобы встретиться с женщиной? Его расстреляют, наверно публично, в назидание всем. Он задрожал всем телом, сердце у него остановилось, на глаза навернулись слезы.

– Толстяк, мать твою, ты что творишь?

Сердце Толстяка забилось снова. Это Пэл. Его славный Пэл. Ах, Пэл, как он любит его! Да, в этот вечер любит больше, чем когда-либо. Ах, Пэл, храбрый вояка, верный друг, да и из себя видный, обаятельный, все дела. Какой потрясающий парень!

Голос Пэла раздался снова:

– Ну, Толстяк! Что происходит, черт тебя дери?

Толстяк глубоко вздохнул.

– Пэл, это ты, Пэл? Ох, Пэл.

– Я конечно, кто же еще!

Великан подбежал к Пэлу и обнял его изо всех сил. Он был так счастлив поделиться своей тайной!

– Э, Толстяк, да ты вспотел!

– Потому что я бегу.

– Да куда бежишь-то? Знаешь, что с тобой будет, если тебя сцапают?

– Не волнуйся, я все время так делаю.

Пэл не мог опомниться.

– Я хожу к ней, – объяснил Толстяк.

– К кому?

– К той, на ком я женюсь после войны.

– И кто она?

– Официантка из паба.

– Из паба, где мы были?

– Да.

Пэл был потрясен: Толстяк в самом деле ее любит. Тот, конечно, уже говорил это в туалете, но никто ему не поверил, да и сам Пэл посчитал эти слова пьяными откровениями.

– И ты ходишь к ней? – недоверчиво спросил он.

– Да. Каждый вечер. Когда не приходится прыгать по ночам. Черт бы подрал эти ночные прыжки! И так весь день только этим и занимаемся, а вечером – здрасьте, снова-здорово. Как ты меня заметил?

– Толстяк, в тебе по меньшей мере сто десять кило. И ты хочешь, чтобы тебя не заметили?

– Елы-палы. Надо в следующий раз не облажаться.

– Через неделю учеба кончается.

– Знаю. Потому и хочу выяснить хотя бы, как ее зовут… Чтобы найти ее после войны, понимаешь?

Конечно, Пэл понимал. Лучше, чем кто-либо.

Заморосил привычный мелкий дождик, и Пэл вдруг ощутил ужасный холод. Толстяк это заметил.