Звонарь

Изысканное сладострастие коллекционера состоит в том, что желания его безграничны: их никогда не может умертвить завершение… О, счастье желать бесконечно и отсрочивать свои желания… Ван Гуль проводил целые дни в своем музее. Уходя из дома, он очень тревожился, чтоб что-нибудь не вошел туда под каким-либо предлогом, не коснулся неосторожно гирь и цепей, не разбил драгоценные фарфоровые часы.

К счастью, его дочь Годлив была всегда на страже. Музей был на ее попечении. Она стирала пыль с часов и расставляла их. Она заботливо относилась к ним: движения ее пальцев были легки, как взмах крыла. Она была любимой дочерью Ван Гуля. Старшая, Барб, с цветом лица испанки и красными лепестками губ, становилась капризной и раздражительной. Она сердилась из-за каждого пустяка и приходила в ярость. Она походила на свою мать, которая умерла молодой от какой-то нервной болезни. Отец ее все же любил, ее дурное настроение сменилось нежными порывами, неожиданной ласковостью. Она была подобна ветру, который, после бурных взрывов, внезапно стихает, напевает, ласкает цветы.

Годлив, наоборот, окружала его неизменно любовью, чарующей своим постоянством. Ее любовь была надежной, непоколебимой. Кроме того, Годлив была ему приятна, как зеркало. Он видел в ней самого себя, так она походила на него. У нее было его лицо, его глаза, цвета воды каналов, северные прозрачные глаза, немножко крупный нос, высокий, плоский лоб – гладкая стена храма, остававшегося таинственным, только иногда глаза ее светились спокойным, радостным, разумным блеском. Но еще больше походила она на него своим душевным складом: у нее была нежная душа, склонная ко всему мистическому, погруженная в мир грез. Годлив любила сидеть дома и была очень робкой, словно она была предназначена разматывать мотки мыслей, кутаться в туманах. Отец и дочь целыми часами сидели в одной комнате, не произнося ни слова, счастливые своей близостью и молчанием. Им казалось, что они слиты в одно существо.

Она была, поистине, плоть от его плоти, дополнением и дальнейшим развитием его существа. Когда у него появлялось какое-нибудь желание, она сейчас же исполняла его, точно так же, как если б он сам исполнил. В ее воле он чувствовал деятельность своей воли. Он буквально глядел на все ее глазами.

Жизнь, исполненная гармонии! Ежедневное чудо: два существа неизменно составляли одно. Старый антикварий дрожал при мысли, что Год-лив когда-нибудь может выйти замуж и покинуть его. Вместе с ней от него оторвется часть его самого. Он будет изуродованным.

Он часто об этом думал, заранее терзаясь ревностью. Сначала он опасался, что кто-либо из восторженных патриотов, бывавших у него по понедельникам, влюбится в Годлив. Не совершал ли он оплошности, приглашая их? Не отпирал ли он сам дверь своему несчастью? Борлюйт был еще молод, Фаразин тоже. Но они казались закоренелыми холостяками, как и художник Бартоломеус. Этот последний, чтоб надежнее предохранить себя от брака, жил в ограде бегинского монастыря, устроив там и свою мастерскую. Казалось, он жил, повенчавшись с искусством. Другие два тоже повенчались с городом. Их единственным желанием было видеть его прекрасным и украшать его, как женщину. В их души не могла вторгнуться новая страсть. Приходя к нему, они так волновались назревавшими планами дела, надеждами и мечтами, так увлекались развертывавшимися у них крыльями: они не могли заметить молчаливую Годлив. Молитвенный ритм коклюшек ее подушки для плетения кружева не мог привлечь к ней их сердца, мечтавшие о новом рычании льва Фландрии.

Понемногу Ван Гуль успокоился. Годлив ничто не грозило. Она останется с ним. Что касается Барб, она, со своей более резкой красотой, с губами яркими, как прекрасный цветок, скорей воспламенит кого-нибудь. Она может выйти замуж! Он согласится на ее брак с радостью! Это избавит его от постоянных тревог: капризов, вспышек гнева из-за пустяков, жестких слов, истерик, во время которых дом кажется кораблем, терпящим крушение.

Ван Гуль лелеял свою мечту: жить вдвоем с Годлив! До дня своей смерти! Жизнь всегда спокойная, мирная, безмятежная… Такая тихая, что слышен только стук сердца Годлив. И она сама в этом музее часов – тоже, как часы с человеческим лицом, с невозмутимым ликом времени.

V

Борлюйт, казалось, был влюблен в город.

Все роды любви имеют своим источником сердце. Его любовь была подобна нежному чувству к женщине, набожности, с какой относятся к искусству или религии. Он любил красоту Брюгге. Но, как влюбленный, он любил бы его еще больше, если бы он был еще прекрасней. Его страсть не имела ничего общего с банальным патриотизмом, связывающим жителей одного города общностью привычек и вкусов, тщеславной любовью к своей колокольне. Он жил одиноко, уединенно, почти не сталкиваясь с другими горожанами. Даже прогуливаясь по улицам, он ни на кого не обращал внимания. Ввиду своего одиночества, он с глубокой нежностью относился к каналам, печальным деревьям, мостам, колокольному звону, старым стенам старых кварталов. Не имея близких ему существ, он полюбил предметы. Город казался ему почти человеческим существом…

Он любил его, мечтал об украшениях, которые он принесет в дар его красоте, таинственной красоте существа, погруженного в печаль. И какая бледная красота! Другие города хвастливы, они громоздят дворцы, террасы садов, геометрически прекрасные памятники. Здесь все затуманено, все в полутонах: мелко украшенная архитектура домов, фасады, как ковчеги реликвий, трехстворчатые двери и окна, резные украшения, изображения химер, барельефы, превращающие город в развертывающуюся панораму каменных пейзажей.

Смесь готического стиля и стиля Ренессанса, неуловимые переходы, неожиданно облекающие суровые, обнаженные формы гибкими изогнутыми линиями. Казалось, что внезапная весна расцвела на стенах, что мечта их преобразила: они покрылись цветами и лицами.

Цветение фасадов явственно и теперь, но работа веков затемняет его и стирает.

Время неуклонно совершает свое дело разрушения. Гирлянды печально блекнут, лица покрываются проказой. Закрытые окна – глаза слепых. В одном месте выступ кровли опирался на подпорки, как на костыли. В другом – барельеф разлагался, как труп. Нужно было немедленно вмешаться, набальзамировать мертвеца, лечить статуи и больные окна, поддержать ветхие стены. Борлюйт чувствовал себя призванным к этому, он относился к архитектуре не как к ремеслу, без желания строить, приобретать известность, наживать деньги. Еще только поступив в академию, обуреваемый лихорадочной жаждой знаний, он мечтал отдать все свои силы городу, использовать свои знания для него, а не для себя. Зачем желать славы для себя, мечтать о монументе, который украсится вашим именем для назидания векам? Современная архитектура так ничтожна. Борлюйт часто задумывался о причинах упадка этого искусства, утешавшегося архаизмами и повторениями.

Он всегда кончал свои размышления таким образом:

– Виноваты не отдельные личности. Виновата толпа. Это она сооружает монументы. Отдельная личность может только построить себе жилище, сообразуясь со своими вкусами, облекая в форму свою собственную мечту. Кафедральные соборы, колокольни, дворцы строятся толпой. Они создаются по ее образу и подобию. Для этого нужно, чтобы она имела коллективную душу, вибрирующую гармонически. Так, например, Парфенон был создан народом, гармонически согласованным в своих взглядах на искусство. Так создавались церкви вдохновленным верой народом. Тогда монумент вырастает из земли. Он создается народом, зачавшим его в лоне земли, и архитекторы только помогают ему родиться. Теперь толпа не существует как толпа. Ее не связывает единство. Она не может рождать монументы. Она может еще, пожалуй, создать здание биржи, так как всех одинаково соединяет низменная любовь к золоту. Но разве это будет искусство, если строить, пренебрегая идеалом?

Рассуждая таким образом, Борлюйт приходил к выводу, что нет решительно ничего, что можно бы было желать и осуществлять для самого себя. Но как благородна миссия посвятить себя городу! Если нет сил одарить его памятником совершенной красоты, все же можно реставрировать изумительные постройки былых времен. Важный труд. Слишком долго предоставляли разрушению усталые камни, старые жилища, благородные дворцы: они спешат развалиться и найти в своей гибели сон могил.

Труд этот крайне деликатен, потому что опасность грозит с двух сторон. Одна из них: не реставрировать, губить драгоценные останки, являющиеся гербами города, облагораживающие прошлым настоящее, другая: слишком усердствовать, молодить, заменять каждый камень новым, так, что здание или монумент утратят свой древний вид, превратятся в подделку, в обманчивую копию, наденут восковую маску мумии на свое настоящее лицо, раскрашенное веками.

Борлюйт думал, что, главным образом, нужно заботиться о сохранении.

В начале своей карьеры он реставрировал фасад Ван Гуля, антиквария, сохранив прекрасную ржавчину веков на стенах, не коснувшись изглоданных изваяний. Другой подновил бы их. Он до них не дотронулся. Они получили таинственное очарование неоконченных изваяний. Он ничего не стирал и не полировал, сохраняя дряхлость фасада, поблекшие краски, ржавчину, замки, кирпичи.

Реставрация дома Ван Гуля доставила ему известность. Все ходили смотреть, удивлялись чуду обновления жилища, оставшегося дряхлым, каждый хотел спасти свой дом от смерти.

В скором времени Борлюйт реставрировал все старинные фасады.

Среди них встречались изумительные. Некоторые из них, на улицах Кур де Гент и Курт де л’Еккер, до наших дней сохранили старомодные деревянные коньки: они нарисованы – на набережной маленького замерзшего порта – на картинах Пьера Пурбюса, находящихся в музее. Другие – из менее давних, но таких же живописных времен – сохранили надетые, как чепцы, на этих жилищах-прабабках коньки, уподобляющие их бегинкам, коленопреклоненным на берегу канала. Орнаменты, резьба, картуши, барельефы, бесчисленные скульптурные украшения и тона этих фасадов, потускневших от времени и дождей – цвет умирающего заката, дымчато-голубой цвет, цвет сгущенного тумана, пышная плесень, прогнившие кирпичи, красноватые и бледные телесные оттенки.

Борлюйт реставрировал, поправлял, выделял прекрасные фрагменты, чинил руины, лечил царапины.

Улицы повеселели от присутствия помолодевших прабабок, старых бегинок. Борлюйт спас их от верной смерти, продлив их жизнь, может быть, еще надолго… Его известность возрастала со дня на день, особенно, когда старосты после его триумфа на конкурсе звонарей – в благодарность за все сделанное им до сих пор – назначили его на должность городского архитектора. Он стал руководить всеми постройками, возводимыми городом: дух обновления, вызванный им, распространялся, коснувшись и общественных сооружений.

После здания городской думы и здания канцелярии, в которых разноцветные краски и позолота отливали переливающимися тканями, украшали драгоценностями обнаженность камня, решили приступить к реставрации отеля Груунтууса. Борлюйт принялся за дело, обновил над кирпичным фасадом резную балюстраду, слуховые окна с орнаментами, коньки XV века с гербами владельца отеля, приютившего в своем жилище короля Англии, изгнанного приверженцами Алой розы. Старый дворец возродился, спасшись от смерти, ожил и улыбался в этом достопамятном квартале Брюгге, смягчая резкий взмах колокольни церкви Богородицы, словно бравший приступом небо, громоздившей свои площадки, пристройки и арки, поднимавшиеся, как подъемные мосты, к небу. Кругом расстилались бесконечные скопления зданий, под которыми поднималась колокольня, уходя ввысь, прорезывая воздух.

Рядом с этим суровым строением, отель Груунтууса, когда работы по его реставрации кончатся, будет приятно радовать взгляд разукрашенной дряхлостью. Окончания этих работ ждали с нетерпением: весь город был охвачен страстью реставрировать старые здания. Горожане поняли свой долг, поняли, что нужно спасать от разрушения погибающую красоту зданий. Все были охвачены божественной любовью к искусству. Городские власти реставрировали общественные здания, частные люди – свои жилища, духовенство – церкви. Казалось, что все подчинились, не рассуждая, магическому знаку судьбы. Весь Брюгге был охвачен этим движением. Все хотели участвовать в создании красоты, помогать городу превратиться в произведение искусства.

Только Борлюйт, инициатор этого движения, немного охладел к нему, с того времени, как его назначили городским звонарем, и он стал подниматься на колокольню. Его мало привлекали предпринятые им работы, изучение планов, хранившихся в архивах, колокольный звон интересовал его больше, чем рисунки и чертежи. Он работал с меньшей напряженностью. Когда он спускался с колокольни, он испытывал потребность овладеть собой, освободить свой слух от шума ветра, сохранившегося в нем, как шум моря сохраняется в раковинах. Весь организм его пришел в расстройство. Он плохо слышал, запинался, когда говорил. Его удивлял звук его собственного голоса. Он спотыкался, проходя по улицам. Вид прохожих раздражал его. Он не мог оторваться от своих грез.

Но когда он овладевал собой, он все же оставался подчиненным чьему-то странному влиянию, изменявшему ход его мыслей, его взгляды. Он стал равнодушным ко всему, к чему раньше относится с такой страстностью. Иногда он совершенно переставал быть самим собой.

Он возвращался с колокольни чуждым жизни.

VI

Поднимаясь на колокольню, Борлюйт оставался на ней дольше, чем того требовали его обязанности. Ему доставляло удовольствие прохаживаться по ней медленными шагами. Он осмотрел самые большие колокола, которых раньше не видел. Сначала большой колокол, повешенный на самом верху колокольни, огромную урну, почтенную своей древностью, отлитую в 1680 году Мельхиором де Хачом, на нем значилось имя его творца. Внутренность его казалась бездной. Можно было подумать, что находишься на скале, вонзающейся в море. Там могло потонуть стадо. Взгляд не достигал дна.

Звонарь осмотрел другой колокол, тоже огромный, но не такой стертый и голый. Металл был убран мелкими украшениями, барельефы покрывали бронзовую одежду, как зеленоватое кружево. Форма, в которой отливали этот колокол, была, должно быть, так же испещрена линиями, как пластинки офортов. Издали Борлюйт слабо различал очертания фигур. Колокол висел слишком высоко. Охваченный любопытством, он приставил лестницу и поднялся по ней. На колоколе была изображена безумная оргия, празднество опьянения и бесстыдства. На поверхности колокола кружились сатиры и обнаженные женщины.

Иногда пары опрокидывались, они соединялись, обнимаясь, сливаясь устами, охваченные яростью желания. Бронза вдавливалась, изображая мельчайшие подробности. Виноградная лоза греха бешено и причудливо обвивалась вокруг колокола, поднимаясь и спадая, с раскиданными, как грозди, женскими грудями.

От времени до времени, возлюбленные, сокрывшись в уединенных уголках, вдали от бешенства пляски, молчаливо вкушали от любви, как от плода. Они являли друг другу обнаженные тела, еще не созревшие для сладострастия. За исключением этих идиллических уголков колокол торжествовал повсюду, воющий и циничный. Каким образом этот колокол находился здесь? Колокол Соблазна, среди своих братьев, спавших без воспоминаний и дурных снов! Борлюйт удивился еще больше, прочтя вырезанную на нем латинскую надпись: «Ilmus ac Rmus D. E. de Baillencourt Episc. Antw. me Dei Genitricis Omine et Nomine consecravit Anno 1629». Это был колокол, о котором ему говорили раньше, антверпенский колокол, висевший там на колокольне церкви Богородицы и подаренный городу Брюгге. Колокол, преисполненный греха, висел на колокольне церкви! Это, действительно, было совсем «по-антверпенски» и гармонировало со взглядами его школы искусства…

Животная радость тела! Казалось, на бронзе запечатлелись идеалы Рубенса и Иорданса, изображавших людское безумие. Подобно солнечным лучам, взрывы инстинкта, бешенство оргий, любовная жажда редко, хотя с бурным излишеством, затопляют Фландрию. Эти образы были скорей антверпенскими, чем фламандскими. Борлюйт вспомнил о чистых мистических образах художников Брюгге…

Значит, колокол этот был чужестранцем. Тем не менее, он притягивал его, преследовал изображениями тела. Некоторые из женщин опрокидывались на бронзе, в вызывающих позах, с изогнутыми телами, с любовным экстазом на лицах. Одни предлагали, как кубки, свои губы, другие расстилали свои волосы, как расстилают сети. Призывы, соблазн, бесстыдство, еще более волнующие, потому что они слабо выделялись в полумраке: воображение дополняло, придавая большую преступность. Внезапно Борлюйт почувствовал, что в душе его зародилось все то, что было на колоколе, что, по его подобию, она переполнилась образами бесстыдного празднества. Он стал думать о женщинах, которыми владел прежде, о своих бывших возлюбленных, об их манере отдаваться. Потом, неожиданно для самого себя, он стал думать о дочери старого антиквария Ван Гуля, Барб. Только о Барб. Слишком целомудренная Годлив была другим колоколом, черным колоколом, в одежде бегинки, уже постригшейся. Барб была колоколом Соблазна. Ее одежда была покрыта всеми пороками.

Он представлял себе ее тело, обожженное солнцем. Она тоже была чужестранкой, с кровью испанки…

Бесстыдный колокол навеял на него плотские грехи! Неужели он полюбил Барб? Во всяком случае, он чувствовал, что безумно желал ее. Вернувшись в стеклянную комнату, он стал искать взглядом крышу дома, в котором она жила, двигалась и, может быть, думала о нем. Его взгляд, следуя по линии набережных, остановился на улице Черных кожевников, такой узенькой, еле заметной, подобной морской травинке, среди причудливых волн крыш. В эту минуту она, наверное, была там. Соблазненный ею, звонарь вернулся к жизни…

VII

Жорис Борлюйт не мог объяснить себе того, что происходило в его душе. Всякий раз, когда он возвращался домой, спустившись с колокольни, он в течение долгих моментов испытывал смятение, мысли его путались, воля его покидала. Он старался прийти в себя. Голова была в тумане. В ушах все время раздавался колокольный звон, заглушая все звуки жизни. Особенно все было спутано в его сердечных переживаниях. Уже давно Борлюйт понял, что ходил на понедельники старого антиквария не только для того, чтобы видеться с Ван Гулем, Бартоломеусом, Фаразином и другими партизанами дела, не только для того, чтоб утешаться вместе с ними великими гражданскими надеждами. Его привлекала туда не только любовь к городу, но и другая любовь. Дочери Ван Гуля присутствовали на их собраниях – непохожие друг на друга, но обе соблазнительные. Их присутствие придавало нежную окраску этим вечерам, незаметно смягчало слишком воинственные речи. Они были ароматом знамен. Их не опасались: Бартоломеус и другие слыли за закоренелых холостяков. Тем не менее, чары действовали…

Теперь Борлюйт пытался выяснить себе коварство этих чар. Очень трудно подняться к источнику. Страсть зарождается, как река. Сначала это нечто еле приметное. По понедельникам он чувствовал себя счастливым и ждал вечера. На собраниях он ораторствовал, имея в виду молодых девушек, желая своим красноречием заслужить их благосклонность, поддерживая те мнения, которые, как ему казалось, они разделяли. Он искал одобрения на их лицах. Часто, возвращаясь домой ночью по пустынным улицам, засыпая в своей постели и даже во сне, он ощущал их присутствие возле себя. Иногда, проводив своих друзей до их жилищ, он возвращался один к дому Ван Гула, дожидаясь, не мелькнет ли в одном из окон, еще освещенных, черный силуэт уже полураздетых Барб или Годлив. Навеваемая ночью лихорадка! Взволнованное ожидание призрака, прятавшегося в тени противоположного фасада, желавшего подглядеть, заранее слиться в интимности, почти супружеской. Борлюйт подстерегал, уходил, возвращался опять. Иногда он думал, что его ожидания сбываются, что они тоже волнуются, как и он. Особенно он мечтал увидеть в окне Годлив, которая, как ему казалось во время собраний, была плотней, чем Барб, окутана одеждой.

Годлив была такой сдержанной! Правда, она слегка улыбалась, когда он, говоря, оборачивался к ней. Но это была равнодушная улыбка, и он не знал, радовала она его или печалила. Может быть, ее вызывало воспоминание о какой-нибудь тайной радости. Может быть, от рождения ее губы были сложены в неподвижную улыбку, являвшуюся эхом счастья, испытанного какой-либо из ее прабабушек…

Она вообще казалась призраком прошлого. Она представляла истинный неискаженный тип фламандки, белокурая, как Мадонны Ван-Эйка и Мемлинга. Золотистые волосы… Распущенные, они спадают ровными завитками. Продолговатый лоб поднимается готической аркой – гладкая и обнаженная церковная стена, с одноцветными стеклами окон-глаз.

Она сначала привлекала Жориса. Теперь он стал мечтать о Барб. Его тревожила ее трагическая красота.

У нее был странный цвет лица, словно сожженный внутренним жаром. Ее яркие губы заставляли его находить слишком приторными розовые губы Годлив. Однако Годлив раньше ему нравилась и еще продолжала нравиться: прелестная, невинная девушка! Она представляла собой чистый тип фламандки, а это гармонировало с его идеалами жителя Брюгге, с его фанатической гордостью своей расой. Барб казалась чужестранкой, но каким ароматом, каким обещанием сладострастия дышала она! Вот почему Годлив перестала ему нравиться! Теперь он сам не знал, в кого влюблен. В этом была виновата колокольня. Это началось с того дня, когда он в первый раз увидел колокол Соблазна. Стоя перед изображениями пороков, узорами из пар, гроздьями грудей, жатвой ада, он вызвал в своей памяти образ Барб. Им овладело безумное желание… Это желание, зародившееся на высоте, спускалось с ним вниз. Встречаясь с сестрами, он сначала чувствовал себя снова побежденным средневековой красотой Годлив, по тотчас же в нем пробуждалось настойчивое, бурное желание овладеть Барб. Казалось, что колокольня и дом влияли на него в противоположном смысле. В жилище Ван Гуля он любил Годлив, так гармонировавшую со старинными вещами, походившую на старинный портрет. Он думал о спокойствии, которое она, со своей таинственной улыбкой, застывшей, чтоб ничем не потревожить молчания, внесла бы в его жизнь, если бы он на ней женился. На колокольне он любил Барб, терзаемый желанием, сгорающий от любопытства узнать тайны ее любви. Виноват был бесстыдный колокол, черная бездна, где он погибал вместе с Барб, уже владея ею, совершая все грехи, изображенные на бронзе.

Ему хотелось разобраться в своих чувствах.

Он перестал понимать жизнь с тех нор, как стал подниматься на высоту колокольни. В глубине души он чувствовал себя несчастным. Он пытался овладеть собой.

«Как люди жалки!» – думал он. «Как все ненадежно! Как тонки нити судьбы! Как трудно ее понять! Для этого дается какой-нибудь пустяк: цвет глаз или волос. Он всегда любил глаза цвета воды каналов: и у Барб, и у Годлив были такие глаза. В его жизнь должна была войти женщина с такими именно глазами. Но, помимо глаз, какое нужно выбрать лицо, какие губы, какие волосы, какое тело и, главное, какую душу? Мы способны только заблуждаться. Излюбленная особенность, внушенная инстинктом, как неясное предостережение, служит ключом, брошенным вам судьбой. И мы ищем жилище, к двери которого подошел бы этот ключ – жилище нашего будущего счастья. К сожалению, этот ключ может подойти только к одной двери. Ищут ощупью… Протянув руки во мраке… Словно желая остановить ускользающую даль. Входят, руководясь случайностью. По большей части, ошибаются: входят не в жилище счастья. Найденное жилище только немножко на него походит. Часто думают, что могли бы выбрать еще худшее жилище. Но думают также, что могли бы войти в истинное жилище счастья. Мысль о том, что оно существует где-нибудь, отвращает от того, которое выбрано… В большинстве случаев, все же покоряются».