Преступление отца Амаро

Никто никогда не спрашивал его о вкусах и наклонностях. Ему навязывали священническую рясу, и пассивная натура мальчика покорно принимала ее. Правда, он ничего не имел против того, чтобы сделаться священником. Он видел много отцов церкви в доме маркизы. Это были все изящные, холеные господа, обедавшие за одним столом с гидальгами и нюхавшие табак из золотых табакерок. Ему нравилась профессия, благодаря которой он мог жить среди женщин, шептаться с ними, чувствовать близко приятную теплоту их тела и получать подношения на серебряных подносах.

За год до поступления в семинарию дядя стал посылать его к учителю для усовершенствования в латинском языке и освободил от прилавка. В первый раз в жизни Амаро почувствовал себя свободным. Он ходил к учителю один, гулял по улицам, видел город, смотрел на ученье солдат, заглядывал в двери кофеен, читал афиши. Особенно привлекали его внимание женщины. Он стал мечтателен, и по ночам ему часто чудились во мраке женские фигуры или отдельные части их тела: то ножка в лакированной ботинке и белом чулке, то округлая рука в коротком рукаве. В это время перспектива быть священником перестала привлекать его, потому что он не мог жениться. Товарищи, занимавшиеся с ним вместе у учителя, успели оказать на него дурное влияние. Он стал курить потихоньку, похудел и пожелтел.

Когда он поступил в семинарию, длинные, сыроватые коридоры, тусклое освещение, черные рясы и благоговейная тишина произвели на него сперва подавляющее впечатление. Но он скоро подружился с некоторыми товарищами. Они перешли с ним на ты и допустили в свой кружок, где рассказывались анекдоты о преподавателях, взводилась всевозможная клевета на ректора, и высказывались жалобы на затворнический образ жизни в семинарии. Почти все семинаристы скучали по своей прежней вольной жизни. Двор для рекреаций с жалкими деревьями и высокими, скучными стенами казался им слишком тесным; они задыхались в узких коридорах и в зале Святого Игнатия, где они учили вечером уроки. Все скучали по дому и завидовали свободным людям, как-бы бедны и несчастны те ни были. Амаро не оставил дома никого и ничего близкого. Дядя был грубый человек, тетка сидела целый день недовольная и напудренная. Но невольно и он стал скучать по воскресным прогулкам и по ярко освещенным улицам.

Однако его пассивная натура покорилась понемногу, и он втянулся в семинарский распорядок, как послушная овца. Он старательно готовил уроки, аккуратно исполнял все духовные обязанности и достиг хороших отметок.

Ему было совершенно непонятно, как может нравиться семинарская жизнь. Некоторые из это товарищей блаженствовали, шепча с опущенною головою тексты из Священного Писания, и бледнели в экстазе, молясь в часовне. Он не понимал также тщеславных товарищей, которые жаждали получить аристократический приход или мечтали о профессиях вне церкви. Амаро не мечтал ни о какой карьере.

– Я, право, не знаю, – отвечал он на вопросы о его будущем.

Разговоры некоторых товарищей, считавших семинарию тюрьмою, сильно волновали его иногда. Эти мальчики рвались на волю и порывались даже бежать, строя планы бегства и измеряя высоту окон. Их привлекали трактиры, бильярд, женщины. Эти разговоры волновали Амаро и действовали на его воображение. Он ворочался по ночам на жесткой постели, и его сны и мечты были проникнуты горячим желанием женщины. Ему казалось иногда, что во мраке кельи сверкают глаза Искусителя. Он кропил свою постель святою водою, но не решался признаться в этих искушениях на исповеди.

И вокруг себя он чувствовал подобные же случаи возмущения природы. Усиленные занятия, посты и покаяния могли обуздать тело и привить ему машинальные привычки, но под спокойною внешностью тихо волновались страсти, как змей в гнезде. Больше всех страдали от воздержания сангвиники; когда они оставались одни, темперамент прорывался наружу: они боролись, делали гимнастику, устраивали беспорядок. У слабых и болезненных учеников семинарская атмосфера вызывала беспредельную печаль и молчаливость. У них развивались мелкие пороки: страсть к картам, к чтению романов, к курению. Это были прелести греха.

При всем этом Амаро был набожен, горячо молился, безгранично верил в некоторых святых, очень боялся Бога. Но он ненавидел затворнический режим семинарии. Ему казалось, что на воле, вне семинарских стен, он был бы добрым, чистым, глубоко верующим. Он худел и даже заболел в последний год пребывания в семинарии нервною горячкою.

В посту Св. Матфея Амаро принял, наконец, священнический сан. Вскоре после этого он получил, еще в семинарии, следующее письмо от отца Лизета:

«Дорогой мой сын и молодой коллега! Теперь, когда вы приняли священный сан, я считаю своим долгом дать вам отчет в оставленном вам наследстве, так как желаю исполнить до конца возложенную на меня нашею драгоценною маркизою обязанность. Сообщаю вам поэтому, дорогой мой сын, что сумма, оставленная вам маркизою, истрачена вся до последнего, гроша. Я пользуюсь также настоящим случаем, чтобы сообщить вам кое-что о ваших родных. Тетка ваша, по смерти дяди, продала его торговое дело и пошла по. такому постыдному пути, о котором скромность не позволяет мне распространяться. В настоящее время она живет тем, что сдает меблированные комнаты. Сестра ваша, как вы, вероятно, уже знаете, вышла замуж за богатого человека и живет в Коимбре. Хотя в браке следует ценить выше всего не богатство, а другие блага, я считаю, однако, важным для будущего, чтобы вы, мой дорогой сын, – знали об этом обстоятельстве. Продолжайте итти по пути добродетели и верьте, что наша святая профессия дает истинное счастье, когда мы понимаем, какой бальзам вливает в душу служение Богу. Затем прощайте, мой дорогой сын и молодой коллега. – Лизет.

P. S. Фамилия мужа вашей сестры – Тритозо».

Через два месяца по получении этого письма Амаро получил приход в местечке Ферао, в горах, и пробыл там от октября до весны. Это был маленький поселок, где жили одни пастухи. Амаро провел зиму в безделье, зевая у камина и прислушиваясь в завыванию ветра. Весною он написал сестре, жалуясь на бедность; та прислала ему двенадцать золотых на поездку в Лиссабон для хлопот о переводе в другой приход. Амаро немедленно отправился в путь. Свежий горный воздух благотворно подействовал на его здоровье; он окреп, загорел и стал держаться прямее.

По приезде в Лиссабон он разыскал тетку. Она сильно постарела и стала ханжею (хотя продолжала пудриться), и потому приняла Амаро с радостным благоговением.

– Как ты похорошел! Господи, как ты изменился.

Амаро отправился на следующий день к отцу Лизету, но тот находился в отъезде. Тогда Амаро вспомнил про младшую дочь маркизы дону Жоанну, вышедшую замуж за графа де-Рибамар, влиятельного человека, который занимал уже два раза пост министра внутренних дел и много работал на пользу отечества.

Амаро подал прошение о переводе в другой приход и пошел к графине де-Рибамар. Когда он явился, у подъезда, ее ждала карета.

– Её сиятельство уезжают сейчас, – сказал ему лакей в белом галстухе, ожидавший выхода своей госпожи.

В это время двери распахнулись, и на улицу вышла дама в светлом туалете. Это была высокая, худая блондинка с большим носом и в золотых очках.

– Вы не узнаете меня, графиня? – спросил Амаро, почтительно кланяясь и держа в руке шляпу. Я – Амаро.

– Амаро? – повторила она, словно припоминая, кто это. – Ах, Господи, это вы! Я не узнала… Вы теперь взрослый. И как переменились! Вы живете в Лиссабоне?

Амаро рассказал о своей жизни в Ферао и о бедности в приходе.

– Я приехал хлопотать о переводе, графиня.

Она слушала его, опираясь на светлый, шелковый зонтик. Амаро чувствовал, что от неё пахнет рисовою пудрою и чистым батистом.

– О, не беспокойтесь об этом. Мой муж замолвит за вас слово. Я берусь устроить это. Зайдите ко мне на этих же днях. Постойте-ка, когда я буду дома?.. Завтра я еду в Синтру. В воскресенье мне неудобно… Лучше всего, если вы придете утром ровно через две недели.

Она подала ему руку в шведской перчатке, побрякивая золотыми браслетами, и села в карету.

Амаро стал ждать. Время было летнее, жаркое. Утром он служил обедню в церкви Св. Домингоса, а днем лениво бродил по комнатам или валялся в халате и мягких туфлях. По вечерам он ходил иногда прогуляться, но было очень душно, и тяжело дышалось. Амаро рано возвращался домой, заваливался на кровать и курил, мечтая о приятных перспективах. В ушах его постоянно звучали слова графили: «Не беспокойтесь, мой муж замолвить, за вас слово». Он уже видел себя священником в хорошем городе, в доме с огородом; богатые дамы подносили ему сласти, и он играл видную роль в городе.

Настроение Амаро было очень хорошее и спокойное в это время. Возбуждение, вызванное строгим воздержанием в семинарии, улеглось, благодаря связи с толстою, здоровенною пастушкою, которая заменяла в Ферао звонаря. Теперь он был спокоен и уравновешен, аккуратно исполнял духовные обязанности и мечтал о выгодном приходе.

Через две недели он снова явился к графине и поднялся наверх по красному ковру. На площадке лестницы сидел на скамейке, обитой красным сукном, лакей и спал, прислонившись, к стене. Амаро простоял минуту в колебании и уже собирался уходить, – когда услышал за перегородкою громкий мужской смех. Он смахнул носовым платком пыль с сапог, оправил манжеты и вошел, весь красный от волнения, в большую залу с желтыми драпировками. Посреди комнаты стояли, разговаривая, трое мужчин. Амаро приблизился к ним, бормоча извинения.

Высокий человек с седоватыми усами и в золотых очках обернулся в изумлении. Это был граф де-Рибамар.

– Я – Амаро, – сказал священник.

– Ах, отец Амаро! – ответил граф. – Как же, я знаю! Жена рассказывала мне о вас.

И он обратился к полному, почти лысому господину в белых брюках.

– Это тот священник, о котором я говорил вам. Это министр, – пояснил он, обернувшись к Амаро.

Амаро подобострастно поклонился.

– Отец Амаро, – сказал граф де-Рибамар: – воспитывался с детства в в доме моей жены. Мать её, очень набожная женщина, сделала из него священника. Где вы служили, падре?

– В Ферао, ваше сиятельство.

– Где это, Ферао? – спросил министр.

– В Гральерских горах, – сообщил поспешно стоявший рядом господин в синем сюртуке, с прекрасными густочерными бакенбардами и блестящими, напомаженными волосами, разделенными безукоризненным пробором.

– Там ужасная жизнь, – заявил граф. – Приход бедный, развлечений никаких, климат отвратительный…

– Я уже подал прошение о переводе в другой приход, ваше сиятельство, – робко заметил Амаро.

– Хорошо, хорошо, – сказал министр. – Это можно будет устроить.

– Оно будет вполне справедливо. Более того, это необходимо. Молодые и деятельные люди очень нужны в трудных приходах, в городах. Это ясно.

– Вы правы, – сказал министр, – но подобные назначения в хорошие приходы должны служить наградою за соответственные услуги.

– Конечно, – возразил граф, – но эти услуги должны носить профессиональный характер, т. е. оказываться церкви, а не правительству.

Господин с черными бакенбардами сделал жест протеста.

– Вы не согласны с этим? – обратился к нему граф.

– Я глубоко уважаю ваше мнение, граф, но позвольте мне высказать и свое. Священники в городах оказывают большое влияние на выборы в парламент. Они очень полезны нам. Почему, например, потерпели мы поражение в Томаре? Из-за враждебного отношения к нам духовенства; это было единственною причиною.

– Но это неправильно, – перебил его граф, – священники не должны оказывать давления на выборы.

– Извините… – попробовал было перебить его собеседник.