Всадники

ВЕЛИКИЙ ПРАЩУР

Грузовики двигались не быстрее, чем караваны верблюдов, а всадники – не быстрее пешеходов. Дорога была такая, что всем приходилось продвигаться с одинаковой скоростью: приближались к Шибару, единственному проходу через величественный и грозный хребет Гиндукуш. Через этот перевал, на высоте 3500 метров, шла вся торговля, все сообщение между Южным и Северным Афганистаном.

С одной стороны дороги – нависали зубчатые, как пила, отвесные скалы, с другой зияла бездонная пропасть. Глубокие рытвины и глыбы камней, оставшиеся от обвалов, мешали движению. Дорога извивалась серпантином и делалась все круче и опаснее.

Караванщики, погонщики мулов, пастухи со стадами овец были измотаны усталостью и холодом, страдали от разреженного воздуха. Вытянувшись цепочкой, словно муравьи, прижимались они к скалам – там хоть риск свалиться был не такой большой.

Другое дело – грузовики. Дорога часто становилась такой узкой, что машина занимала всю ширину ее, и колеса чуть ли не повисали в воздухе, еле прикасаясь к осыпающемуся краю. Малейшая неосторожность или неловкое движение шофера, неполадка в моторе или тормозах – и до срока изношенные, плохо ухоженные машины могли полететь в пропасть. А груз, всегда намного превышающий допустимую норму, на крутых склонах делал грузовики и того менее управляемыми. И дело было не только в излишнем количестве тюков, ящиков, корзин, мешков и узлов.

Поверх своего багажа, на крышах грузовиков, а если крыш не было, то на брезенте, сидели и лежали в изрядном количестве люди.

Тесно прижавшиеся друг к другу, они образовывали живую пирамиду, бесформенную копошащуюся, неустойчивую, прикрытую чувствительными к порывам ветра нищими одеяниями и чалмами, из-под которых выглядывали смуглые лица; и все это качалось, то опускаясь, то подпрыгивая на рытвинах.

На одном из грузовиков, на самой верхушке пирамиды, сидел глубокий старик. Чтобы оказаться наверху, ему не пришлось прилагать никаких усилий. Просто он был настолько изможден, что стал совсем невесомым, стал вообще бестелесным, а народ, накапливавшийся от самого Кабула и образовывавший слой за слоем, выталкивал его из себя, и старика поднимало все выше и выше над плохо натянутым брезентом.

Ступни его касались чьего-то затылка, и, заклиненный между двумя крепкими шеями, он наблюдал за едва заметно – настолько медленно ехал грузовик – проплывавшие мимо цепи и вершины Гиндукуша. Склоны, гребни и пики гор были словно покрыты какой-то серой коркой. Гигантские массивы мрачных гор, их извилины и уступы, все, вплоть до небосклона, стиснутого высоко над головами и заменявшего здесь горизонт, все казалось покрытым серо-зернистым пеплом веков.

Все реже слышались разговоры между едущими в грузовике. Не слышно стало громких реплик и шуток этих от природы жизнерадостных и добродушных людей, не слышно стало рассказов и раскатов смеха, которые поначалу, до самого Шибиргана, скрашивали путешествие. Теперь лишь кто-нибудь изредка громко вздыхал или вскрикивал или же произносил слова молитвы. Но вскоре и эти звуки тоже умолкли. Разговоры уже не помогали переносить эту тоскливую унылость окружающего мира. Единственным способом приободриться осталось сохранение общего тепла живых тел. Каждый старался как можно сильнее втиснуть свой каркас в каркас соседа. В тишине.

А вот тот глубокий старик, что возвышался над всеми, не испытывал ни тревоги, ни печали. За окружающим пейзажем словно вымершей планеты его внутренний взор различал сказочно прекрасные долины, шумные города, безводные пустыни, необозримые степи. И все это был Афганистан. Он знал здесь все провинции, все дороги и все тропы. Прошел вдоль всех границ: иранской и русской, тибетской и индийской. И в любое мгновение мог вызвать в памяти эти картины. Жить для него теперь – означало вспоминать. И он просматривал свои воспоминания, мысленно, неторопливо продвигаясь от одной стороны света к другой.

Вдруг очертания гор и сам небосклон исчезли из его поля зрения. Со всех сторон послышались громкие крики, и он опрокинулся на теперь уже совсем бесформенную груду, в которую превратилась гора тел, брошенная сначала вперед, а потом отброшенная к заднему борту грузовика. Крики резко прекратились. Удивление сменилось страхом. Мотор заглох. Шофер тщетно пытался его завести. Тормоза, выжатые до отказа, бешено скрипели, но не могли сдержать огромную перегруженную машину на подъеме. Она еще не катилась назад, но уже как бы в нерешительности покачивалась туда-сюда, потихоньку сдавая. С каждым мгновением деревянные и металлические части кузова получали все большую нагрузку, превращались в вес, в силу, в волю, неподвластные человеку. Грузовик медленно попятился, медленно сдвинулся на один дюйм, чуть быстрее на второй. До пропасти их оставалось совсем мало… Крики возобновились. Те, кто был в середине кузова, видели только спины да головы соседей и кричали:

– Давай, дайда пайнч![1]

– Чего там делает дайда пайнч? Вцепившись в борта машины, люди отвечали: – Дайда пайнч правильно все делает.

– Он у нас вроде бы расторопный и умелый.

– Да поможет ему Пророк!

– Аллах да вразумит его!

Все эти восклицания и слова одобрения были обращены к подростку, почти ребенку, ехавшему снаружи, прицепившись к заднему борту грузовика, рядом с тормозным башмаком, приблизительно такого же роста и веса, как он сам.

При первом же толчке он соскочил на землю. И теперь отцеплял башмак от крючьев, которыми тот был прикреплен к машине. Грузовик стал пятиться быстрее. Теперь и колеса пришли в движение. Еще один оборот колеса и дальше – падение в бездну. «Дайда пайнч» заблокировал левое колесо, оказавшееся в самом опасном положении. Грузовик покачнулся раз, другой, третий и замер, перегородив дорогу.

Спереди и сзади его послышались нетерпеливые сигналы клаксонов. Из кабины грузовика высунулась голова водителя в чалме. Он крикнул:

– Всем слезть! Подталкивайте сзади и не залезайте в машину, пока я не скажу.

Пассажиры поспешно слезли на землю. Когда пришел черед старика, его сосед, кузнец с густыми черными волосами, сказал ему:

– Сиди, сиди, дедушка. В тебе веса-то нет совсем никакого. Легче птички.

Двигатель заработал, и грузовик проехал вверх, до очередной разъездной площадки. Пассажиры один за другим взобрались на свои места на брезенте. Кузнец вернулся на место рядом со стариком: он был сильный и потому мог делать что хотел. Запыхавшийся, он произнес довольным тоном:

– Уж я толкал, толкал, устал как черт. Даже бояться забыл, до того старался, а поначалу страх был велик.

– А чего ты так боялся? – спросил старик.

– Как чего, смерти, – отвечал кузнец.

– Не надо было, – тихо промолвил старец.

– Легко сказать, – порывисто, но с почтением возразил кузнец, – но легко только таким, как ты, когда и так уже одной ногой стоишь в могиле.

– Неизвестно, кто ближе к ней стоит, сынок, – возразил старец, – ведь ты ее боишься.

– Как и все… – воскликнул кузнец.

– Вот-вот, – подтвердил старик. – А смерть только в этом и состоит, в великом страхе перед ней.

Кузнец задумчиво почесал совершенно ороговевшим от постоянного контакта с наковальней большим пальцем свои густые черные брови.

– Не понимаю, – произнес он с тревогой в голосе.

– Это ничего, сынок, – ответил старец.

Лицо его было таким иссохшим, что прочесть на нем какое-нибудь выражение было уже совершенно невозможно. Испещренная, изрезанная, изрытая глубокими складками кожа напоминала мелкую-мелкую сетку, в которой затерялись, запутались серо-голубые глаза. Но кузнецу показалось, что по мелким морщинкам, от одной к другой, по иссохшим чертам лица, хотя тонкие, как нити, бесцветные губы и не пошевельнулись, пробежало нечто вроде дрожи, некое сочувствие, отчего во взгляде старца мелькнула искорка. Не поняв ничего больше, кузнец все же почувствовал себя увереннее.

При очередном толчке, который, после стольких других, разбросал и снова сбил в кучу тела на брезенте грузовика, кузнец участливо обхватил могучей рукой плечи старика и сказал:

– Меня зовут Гулям, а тебя, дедушка?

– Гуарди Гуэдж, – ответил старик.

– Гуарди Гуэдж, Гуарди Гуэдж, – повторил кузнец и добродушно улыбнулся.

– Ты легкий, легче перепелочки, – отметил он.

Дорога теперь шла по ровной местности. На высоте около четырех тысяч метров над уровнем моря показался Шибирганский перевал.

Остановку сделали уже после перевала, на первом ровном месте северного склона, на большой каменистой площадке, ограниченной на западе отвесной скалой, а с востока – ущельем, на дне которого шумела река. В этом будто нарочно созданном месте останавливались все торговые караваны, ведущие обмены между обеими частями Афганистана, разделенного Гиндукушем. Тут всегда стояли десятки машин. Те, что приезжали с юга, выстраивались вдоль реки, а другие – вдоль скалистой стены.

По обе стороны площадки тянулись многочисленные примитивные харчевни. Поскольку главным напитком здесь был чай, черный либо зеленый, у всех этих заведений было одно название – чайхана. Каждое из этих саманных сооружений состояло всего из одной комнаты без окон, к которой примыкала терраса под навесом. Здесь-то и располагались путники. Холод и ветер там были злее, чем в помещении, но какой же здравомыслящий человек из-за такого пустяка откажется от зрелища прибытия грузовиков, высадки пассажиров, встречи друзей, путешествующих в другом направлении. Где еще во всем Афганистане, кроме как тут, на Шибаре, можно было встретить на ограниченном пространстве людей из Кабула и Хазареджата, из Кандагара и Джелалабада, из Газни и Мазари-Шарифа! Каждый человек в одежде своей провинции, своего племени: простая рубаха или подогнанная в талии куртка, а то, может, и накидка, тюрбан на голове или каракулевая папаха, шелковая тюбетейка ярких расцветок или высокая мохнатая войлочная шапка. Все они с нескрываемой радостью раскрывали пошире уши, чтобы внимать этому удивительному концерту голосов, обменивались бесконечными рассказами, новостями, правдивыми или явно ложными слухами, а порой и спорили. Поистине эта стоянка была подарком судьбы, настоящим праздником, и было бы безумием потерять хотя бы одно из мгновений этого зрелища.

Вот почему, не успел грузовик, на котором ехал старец, остановиться со стороны ущелья за теми караванами, которым предстояло продолжить затем свой путь на север, как пассажиры нетерпеливо слезли с брезента и побежали к чайханам. Даже кузнец, поспешно снявший старика и поставивший его на землю, крикнул:

– Я ведь больше тебе не нужен, дедушка, не так ли?

И большими шагами удалился.

Старик перебросил через плечо свой легонький мешочек и застыл в неподвижности. Несмотря на то, что он был стар и что порывы ветра не щадили его исхудавшего тела, держался он очень прямо и с мудрой неторопливостью проникался странным величием этой стоянки в самом высоком месте гигантского массива, в самом сердце Средней Азии, с забравшимися сюда тяжелогружеными, запыленными и выгоревшими на солнце машинами, изрядно потрепанными на ужасных дорогах, с водителями и путниками, пристроившимися, кто сидя, а кто лежа, под навесами примитивных харчевен. А вокруг, тут же, громоздились голые скалы, безжизненные камни, слышался вечный шум реки, и ледяным холодом дышали вершины мира. Гуарди Гуэдж стоял и размышлял о насыщенных потоках людей, вынужденных пользоваться этим перевалом между двумя частями вселенной, о волнах, сменявших здесь друг друга, завоевателях прошлого, о полноводных религиозных течениях…

Старику сейчас казалось, что он видел все это своими глазами. Ведь его жизнь началась так давно… Так много он бродил по афганской земле… У воспоминаний его были такие глубокие корни…

Он задумчиво побрел к ближайшей чайхане.

Там уже находились некоторые из его попутчиков. Первым, самым непоседливым, вечно спешащим, был конюх – высокий, худой, одетый в длинный коричневый халат на подкладке из овечьей шерсти. Одежда выдавала его происхождение. Чапан носили узбеки и туркмены, лихие наездники, населявшие степи на севере Афганистана.

Торопливо вбежав на террасу чайханы, он повел себя там как-то странно. Стал нетерпеливо пробивать себе дорогу между посетителями, не обращая внимания ни на что и ни на кого, буквально наступая на людей, пьющих чай, сидя по-турецки вокруг своих подносов, которые стояли прямо на покрытом истертыми паласами полу. Толкал сидящих на хромоногих табуретах с веревочными сиденьями.

Вслед ему неслись неодобрительные возгласы:

– У, пентюх!

Или:

– Не иначе как свихнулся от высоты.

– Мой мул и тот ступает осторожнее.

Правда, хотя слова были острыми, произносились они довольно благодушно. Всерьез возмутился только один толстый, гладкий мулла. Он пригрозил карами Пророка этому нахалу, чуть не повалившему его наргиле.

А тот, ничего не слушая, продолжал шагать, вытянув шею, чтобы лучше видеть своими напряженно всматривавшимися блестящими раскосыми глазами, примостившимися на скуластом лице. Наконец, возле невысокой стенки, отделявшей террасу от дороги, он увидел то, что искал: чапаны. Таковых оказалось два: один – густо-красного цвета с черными полосами, другой – цвета опавших листьев с зелеными полосами. Люди в этих халатах были уже немолоды. Конюх видел их впервые, но это было не так уж важно. Они были его братьями и по одежде, и по степному образу жизни. Из всей толпы, окружавшей его, где были представлены все уголки афганской земли, только они могли его понять и разделить его чувства.

Чапан густо-красного цвета и чапан цвета опавших листьев потеснились, чтобы уступить место конюху. Он, впрочем, даже не заметил этого.

– Вы в Кабул или оттуда? – поинтересовался он у них.

– Вчера мы выехали из Мазари-Шарифа, – ответил самый коренастый, самый толстый из них.

– Тогда вы не знаете самую важную новость! – воскликнул конюх.

Оба путника в чапанах неторопливо повернули лица в его сторону. В раскосых глазах мелькнуло любопытство, смешанное с беспокойством. Но проявлять эти чувства им мешал их более, чем у конюха, солидный возраст и более высокое, чем у него, положение. Тот из них, который уже удостоил его ответом, спросил ровным, словно сонным голосом:

– Что ты, молодой и к тому же неопытный человек, называешь самой важной новостью?

– Я называю самой важной новостью такую новость, с которой никакая другая и сравниться не может, – сказал конюх.

И хотя он буквально сгорал от нетерпения поделиться всем, что ему было известно, он умолк, чтобы еще несколько секунд насладиться властью человека, знающего великую тайну.

Тут оба путника спросили в один голос:

– Что, неужели в нашу провинцию назначен новый губернатор?

Их собеседник в ответ только покачал головой.

– Может, повысили налог на ткачество? – осведомился тот, который был в чапане цвета опавших листьев, хозяин ковровой мастерской в провинции Меймене.

– Или на выделку каракуля? – переспросил тот, который был в темно-красном чапане и владел отарами тонкорунных овец в степях, окружавших Мазари-Шариф.

– Ну, если бы речь шла только об этом! – ответил конюх.

И, не выдержав, в конце концов он воскликнул, даже не воскликнул, а пропел:

– Слушайте же, слушайте внимательно: могу вам сообщить, что в Кабуле впервые в самое ближайшее время состоится бузкаши.

Конюх не спускал с собеседников глаз. И его надежды оправдались. Оба чапана, сидевшие до того у невысокой стенки с такими неторопливыми жестами и с таким достоинством в речах, вдруг совершенно потеряли самообладание. Рывком вскочив, они закричали одновременно:

– Бузкаши в Кабуле! Ты часом ничего не напутал: в Кабуле будет праздник бузкаши?

– Да еще какой, самый блестящий, самый незабываемый – снова не сказал, а буквально пропел конюх.

– Это у тебя, наверное, просто от горного воздуха голова кругом пошла, – закричал тот, что торговал каракулем.

– Да откуда у этих жителей долин возьмутся нужные кони, да и всадники тоже? – спросил, точнее, прокричал торговец коврами.

На что конюх прокричал еще громче:

– Приедут из наших мест.

От удивления оба купца на секунду потеряли дар речи. А когда попытались снова заговорить, было уже поздно. Их голоса потонули в других голосах.

Обрывки беседы, походившей на спор, резкая и почти непристойная перемена в поведении этих седобородых людей заставили всех встрепенуться от радостного удивления. Три чапана оказались в плотном кольце любопытных. И те, кто сидел за чашкой чая поодаль, тоже побросали свои подносы, чтобы узнать, что же такое случилось. И в соседних чайханах тоже люди повскакивали со своих мест и бежали узнать новости.

В поднявшемся шуме громче всего звучало одно слово «бузкаши… бузкаши». Возникнув на одной террасе и переносясь из уст в уста, оно многократно усиленным эхом повторялось в толпе. При этом большинство путников не знали значения слова: они никогда не бывали севернее горных долин Гиндукуша или таких городов, как Кундуз и Баглан. Поэтому они громко требовали, чтобы им разъяснили, о чем идет речь. Объяснение последовало, передаваемое тоже из уст в уста:

«Игра, да, говорят, игра такая есть, там, у них, в степных районах».

Когда суть новости дошла до всех них, стоящих на холодном пронизывающем ветру, многие испытали горькое разочарование. Стоило вставать с теплых насиженных мест, где их окружали любезные соседи, стоило бросать горячий чай, который теперь наверняка уже остыл! Из-за чего? Из-за игры, в которую играют где-то в далеких, никому не ведомых засушливых степях на севере. Пророк велик! Из-за игры! Как будто им не хватает своих собственных игр и в горных селениях, и в зеленых долинах! Люди из Газни и Кабула, из Кандагара и Хазераджата начали перекликаться.

– Эти бузкаши, про которые нам здесь уши прожужжали, что, разве стоят они наших поединков с шестами?

– Или что, может, они будут покруче боев баранов?

– Разве они такие же жестокие, как у нас бои собак с волками?

– Такие же ужасные, как смертельные поединки верблюдов из-за самок?

– Как бои перепелов, натасканных на то, чтобы раздирать друг другу горло?

Так горцы выражали свой протест. А трое в чапанах и еще несколько присоединившихся к ним северян кричали что есть мочи, пытаясь перекрыть шум:

– Да разве вы можете оценить всю красоту бузкаши?

– Для вас что кляча, что благородный рысак – все едино.

– Даже когда вы оказываетесь в седле, со стороны кажется, будто вы продолжаете ехать на ишаке!

Голоса звучали все громче и громче. Реплики становились оскорбительными. Теперь речь шла уже не об игре, спор теперь затрагивал честь племен, честь провинций.

Хозяин чайханы со страхом услышал звон раздавленных, разлетающихся на мелкие кусочки побитых пиал, увидел, как из накренившихся самоваров потекли струйки кипятка. Еще немного, и эти безумцы разнесут все в пух и прах. Хозяин стиснул зубы. Это был массивный мужчина с длинными сильными руками и суровым выражением на плоском лице. Но что он один мог сделать при всей своей силе и решительности? Несмотря на троих своих бачи,[2] старшему из которых было только лет пятнадцать!

Он кинулся через толпу на дорогу, чтобы позвать на помощь других чайханщиков и шоферов, своих друзей. И тут увидел того глубокого старика с тощей сумой, которому кузнец помог слезть с последнего грузовика, прибывшего из Кабула.

– Сам Аллах послал его сюда, – воскликнул хозяин чайханы.

И вернулся в орущую толпу. Но понял, что ему не удастся докричаться до них. Роста он был небольшого, а из-за того, что очень долго прожил высоко в горах, голос у него сделался сиплым. Что делать?

Тут к нему пробрался младший из помощников, тринадцатилетний бача, и спросил:

– Что, начинать убирать самовары и посуду?

– Подожди, – остановил его хозяин чайханы. Он поднял мальчика себе на плечи и приказал:

– Будешь повторять во весь голос, но только во весь голос, все, что я тебе скажу.

Бача приложил ладони рупором ко рту и закричал что было силы:

– Остановитесь! Остановитесь! Слушайте! Слушайте!

Детская голова, возвышающаяся над всеми остальными головами, и громкий мальчишеский голос привлекли к себе внимание. На мгновение крики смолкли. Все лица, даже самые негодующие, повернулись к бача. А тот продолжал:

– Зачем так спорить? Я вижу, вижу, как сюда идет тот, кто один, без посторонней помощи, может вас рассудить… Гуарди Гуэдж.

Мальчик помолчал несколько секунд и, набрав в легкие как можно больше воздуха, крикнул изо всех сил:

– Пращур!

В чайхане воцарилась гробовая тишина, и слышен был лишь свист прилетевшего с вершин ветра. И на этот раз тишина возникла отнюдь не от праздного любопытства.

Должно быть, среди этих людей мало кто встречал в своей жизни старца, мало кто видел его воочию. Но вот имя его слышали все до единого. Из конца в конец земли афганской, из поколения в поколение деды рассказывали внукам о старике и повторяли то, что узнали от него. Ведь не было ни одной деревни, ни одного самого крошечного селения, каким бы отдаленным оно ни было, где бы он не побывал хотя бы один раз. А когда Гуарди Гуэдж посещал какое-либо место, то там его уже больше не забывали.

Бача слез с плеч хозяина. А тот подошел к старику, низко ему поклонился, взял за правую руку и через расступившуюся, словно по мановению волшебной палочки, толпу повел его вглубь террасы. Все с восхищением разглядывали Гуарди Гуэджа.

Сколько лет могло быть этому исхудалому старику с иссохшим, как пергамент, и изрытым морщинами лицом, продвигавшемуся вперед в бесформенной, свисающей широкими складками накидке, опираясь на такого же цвета, как и он, суковатую палку. Этого не знал никто на свете. Откуда он был родом, из какого племени? Ясно было только одно: не из монгольского. Он мог быть родом и из дикого Белуджистана, и из пустынь Систана, и из областей, граничащих с Ираном или с Индией… Он мог быть хазарейцем, пуштуном, таджиком или нуристанцем. Черты иссохшегося лица его были так размыты, так отполированы временем, что невозможно было разглядеть ни признаков расы, ни примет племени. А говорить он мог на любом языке, на любом диалекте, на любом наречии всех провинций. Он не был ни дервишем, ни гуру, ни шаманом. Но, подобно этим посвященным в тайны мудрецам, бродил по путям и дорогам, по тропам и тропинкам просторной афганской земли. Он исходил все долины бурных и шумных горных рек, знал берега Амударьи. Ногам его случалось попирать даже вечные снега Памира, не зря прозванного Крышей мира – человек там ни за что не смог бы выжить без мохнатых яков. А горячий песок пустынь так часто обжигал его босые ступни, что они у него стали черными. Давно ли он ходил вот так? Пожалуй, лишь его стершиеся следы могли бы ответить на этот вопрос. Какая сила вела его? Какая мечта? Мудрость? Фантазия? Вечное беспокойство? Ненасытная жадность до знаний? Он приходил, уходил, вновь появлялся через годы и годы. И везде, где он останавливался, он рассказывал новые чудесные истории. Откуда он черпал все свои знания? Его никогда не видели за книгой. А между тем он, казалось, сохранил в памяти все события многовековой истории Афганистана и имена всех людей, громко прозвучавших в здешних степях, горах и на перевалах. Он говорил о Заратустре, как если бы был его учеником, об Искандере,[3] как если бы следовал за ним от победы к победе, о Балхе, матери всех городов, как если бы был его гражданином, о гекатомбах Чингисхана, как если бы сам был обагрен кровью покоренных народов и похоронен под обломками разрушенных крепостей.

Он рассказывал также и о жизни в наши дни, и тогда образы пастухов и погонщиков верблюдов, чеканщиков по оружию и мастеров ковроткачества, исполнителей на домбре и горшечников из Иссталифа получались у него такими же выпуклыми и яркими, как и легендарные герои и вожди.

Подведя гостя к грубому топчану у стены, хозяин чайханы смиренно произнес:

– Нет у меня ни подушек, ни одеял, чтобы уложить и накрыть тебя, о Пращур… Здесь, на Шибаре, мы очень бедно живем.

Гуарди Гуэдж сел на краешек примитивного ложа, поставил палку перед собой и оперся на нее подбородком.

– Не беспокойся, – успокоил он его тихим голосом. – Мне лишь бы прислонить голову.

Тут в тишине раздался огрубевший и в то же время полный неожиданной нежности голос:

– Знаю, знаю. В тебе ведь веса, как в перепелке, не больше.

И все находившиеся поблизости увидели, как грубое лицо кузнеца покраснело, и от смущения даже его голова как-то втянулась в могучие плечи. Все вокруг засмеялись. А хозяин чайханы посмотрел на Гуарди Гуэджа: