Роялистская заговорщица

– Друг мой, брат мой, может быть, мне не следовало говорить с вами в таком тоне, но накануне последней борьбы, перед разлукой с вами…

Он вскрикнул:

– Разлука со мной! Что вы хотите сказать этим?

У него замерло сердце.

Она продолжала, взяв его за руку:

– Наша разлука будет недолгой, поверьте, но у меня есть обязанности, и вы знаете, я не признаю никаких сделок. Да, я должна буду уехать.

– Когда?

– Завтра, после Шан-де-Мэ.

– Куда? Разве я не могу вас сопровождать, ехать с вами?

– Нет, я должна быть одна… действовать одна… должна взять на себя известную ответственность, слишком тяжелую для мужчины. Вот отчего, Жорж, обращаюсь к вам, к вашей совести. Быть может, теперь наш крест покажется вам слишком тяжелым. Если только это так, если вера в вас поколебалась, если труд вам не под силу, сознайтесь в этом, этого требует ваша честь. Я протяну вам руку и скажу: брат мой, каждому свой путь – не мешайте мне идти моей дорогой.

– И вы думаете, что во мне найдется достаточно подлости, чтобы позволить вам подвергать себя опасности, которую я не буду разделять с вами? Так-то вы верите в мою любовь? Регина, дайте мне клятву, что вы не уедете одна, что вы не покинете меня. Куда бы вы ни шли, я иду за вами… исполняя ваши приказания, как преданный раб… Ах, Регина, неужели вы в самом деле усомнились во мне? – во мне, который живет, дышит только вами?

Она положила ему руку на уста:

– Если бы вы знали, как я желаю вам верить!

Настал вечер. Последние лучи солнца, врываясь в окно, скользили по ней, окружая ее блестящим сиянием.

– Я ваш, – проговорил он, – навсегда, навеки… Я желаю одного только – быть достойным вас.

– Благодарю вас, теперь уходите… О, ненадолго. Через час вернитесь, у нас вечером важное собрание. Будут обсуждаться серьезные решения. Я рассчитываю на вас.

– Но вы не уедете?

Она улыбнулась.

– Разве это хваленая преданность? Я ваша Регина или нет?

Жорж хотел было сказать что-то. Слова лились потоками из его сердца, но на устах для них не было выражений. Он склонился к протянутым к нему рукам, приложился к ним долгим поцелуем и вышел.

Регина оставалась неподвижной.

Она была глубоко тронута этой молодой, восторженной любовью и, вопреки ее уверениям, гордилась, что ее ставят выше всех и всего.

Регина никогда не любила: все силы ее сконцентрировались в политических страстях, которые заменили ей иллюзии действительной жизни.

По временам ей казалось, что силы изменяют ей. Но она себя помнила; гордость снова приковывала ее к ее неизменной верности; нет, она не имела права быть женщиной, недаром девизом их рода было: «Non sibi, sed regi».

И, проведя рукой по лбу, она отправилась в свой рабочий кабинет, к капитану Лавердьеру, который ее ожидал.

VI

Не прошло часа, как Жорж Лорис был снова в отеле де Люсьен.

Он пережил за этот час тяжкие опасения, невыразимые тревоги. Всемогущая любовь снова овладела им, и он искренно допрашивал себя, достоин ли он Регины, не дал ли он ей своей слабостью, нерешительностью повода сомневаться в нем.

Если в ее присутствии он и был неспокоен, говорил бессвязные речи, то как только он отошел от нее, она предстала ему во всей своей неумолимой, безгрешной красоте героини. Каким он должен был казаться ей подлым трусом! Но отчего сегодня ее энтузиазм удивил, испугал его больше, чем в другие дни? Разве он не был все тот же верный рыцарь за правое дело – за Бога и за короля? Что за нерешительность заставляла лавировать его совесть между столькими чувствами? Отчего некоторые слова, столько раз уже слышанные, заставляли его страдать?

На улицах, по которым он бродил, чтобы убить время, было чрезвычайно оживленно. Направляясь к Марсову полю, где на другой день должна была происходить церемония, но он видел целые роты солдат; у всех ружейных штыков были приколоты трехцветные букеты. Гулом стояли в воздухе звуки «Марсельезы»; какой-то пьянчуга, среди улицы, с красной опухшей физиономией, кричал: «Долой иностранцев!»

Жорж, скорее печальный, чем сердитый, шел торопливыми шагами.

Он старался попасть в уединенные улицы, чтобы снова отдаться своим мыслям, чтобы снова вызвать образ Регины, и он чувствовал себя счастливым, что снова был в ее власти, под обаянием ее личности.

Разве он не был щедро вознагражден самым желанным образом за то отречение, которого она требовала? Разве она не была повелительницей его души, его совести, его жизни? Он чувствовал потребность снова стать перед ней на колени, отрешиться от всяких попыток сопротивления.

Затем он с ужасом повторял себе, что она уедет. Не окончательный ли это разрыв? Быть может, она не хотела сказать прямо, что не любит его. Он боялся сойти с ума от горя и беспокойства.

Не была ли уже признаком того, что он не в уме, его безумная попытка сопротивления?

Час прошел, он направился к отелю. Салон маркизы был уже почти полон.

При свете свечей блестели мундиры и костюмы придворных. Великосветское собрание. Все радостно встретили молодого человека, все жали ему руки.

Тут вместе с графом Тремовилем были офицеры, о которых он упоминал и которые принадлежали к главному штабу генерала Бурмона: маркиз де Трезек, барон Водеваль, граф Гишемон; старые эмигранты, с которыми Лорис был еще раньше знаком, когда рыскал по свету со своим дядей, бароном Тиссаком, все старички, которые верили с гордостью в несомненное возмездие в будущем.

От утренней размолвки с Тремовилем – никаких видимых следов.

Все разговаривали совершенно непринужденно, третируя узурпатора и его приверженцев самым смелым, дерзким образом. Вдруг раздался громко чей-то голос:

– Я стыжусь, что вижу в Париже этих негодяев, которые разбили австрийцев под Аустерлицем, пруссаков в Вене, русских под Москвой. Мое сердце возмущается при мысли, что эти разбойники проявили столько храбрости, столько пыла, такую выдержку в неудаче, которая со стороны других, а не этих чудовищ, была бы просто величественна. Какие разбойники!

Лорис быстро обернулся.

– Вы, милейший аббат! – воскликнул он, простирая к нему объятия. – Как я счастлив вас видеть! Как поживаете?

Аббат Блаш, – это был он, все такой же тоненький, в напудренном парике, во французском сюртуке, все такой же забавный, с профилем фантоша, с маленькими, мигающими глазками, – дружески обнял своего воспитанника.

– Да, да, это я сам! – проговорил он. – Я приехал посмотреть, как этот негодяй, – я подразумеваю Бонапарта, – выберется из этого дела. Это просто чудеса, какая-то дьявольщина это завоевание Франции от залива Фрежюс до колокольни Нотр Дам. Наш король, с подобающим ему величием, достоинством, конечно, не остался, чтобы его встретить на пороге дворца. Великолепно! С людьми такого сорта не знаются! Я знаю, что есть сумасброды, увлекающиеся этим беглецом, этим неисправимым человеком, который в два месяца организовал себе армию, с которой, чего доброго, добьется того, что народ его завтра провозгласит императором. Ведь это куча глупцов, которые не в состоянии понять, какими прелестями сопровождалось бы это нашествие! Все это, надо сознаться, не лишено сатанинского величия, и Франция бесспорно была бы самой прекрасной страной мира, если бы она не была так преступна.

И маленький аббат, с иронией, этим обоюдоострым оружием, так хорошо знакомым Лорису, распространялся о самых сумасбродных мыслях.

Он говорил вполголоса, повышая его только для бранных возгласов.

Все смеялись, делая вид, что одобряют его. В эту минуту произошло общее смятение. Вошел господин, царедворец на вид, лет сорока, худой, высокий, чрезвычайно изящный, все бросились к нему. Аббат Блаш, вместе с другими, направился в его сторону. Лорис остался один. Из любопытства он подошел ближе.

Новый гость со снисхождением, полным достоинства, относился к выражениям почтения, какое ему воздавалось, очевидно, по заслугам.

Лорис дотронулся до плеча Тремовиля.