Ведьма

Привет тебе, суровая свобода одиноких!

Вся земля еще кажется одетой в белый саван, скованной ледяным покровом, застывшей в безжалостных, однообразных, острых и жестоких кристаллах. В особенности после 1200 г. мир точно положен в прозрачный гроб, в котором все, к ужасу зрителя, застыло в неподвижности.

Было высказано мнение, что готическая церковь есть своего рода кристаллизация. И это верно. В начале XIV в. архитектура жертвует всем, что в ней было живого, капризного, разнообразного, и, до бесконечности повторяясь, соперничает с однообразными призмами Шпицберга. Точный и страшный символ того застывшего кристального города, в котором безжалостное учение пыталось замуровать жизнь.

Однако сколько бы опор и подпорок ни поддерживало здание, что-то заставляет его колебаться. То не шумные удары извне, а что-то доброе и нежное, что заключено в самом строении, что, незаметно действуя, заставляет застывший кристалл оттаивать. То кроткая река горячих слез, пролитых миром, целое море слез. То дуновение будущего, победоносное, непобедимо рвущееся наверх воскресение естественной жизни. И думает про себя фантастическое здание, одна часть которого рушится за другой: «То дуновение Сатаны».

Точно ледник Геклы стоит на вулкане, которому нет надобности извергаться, потому что теплый очаг медленно и незаметно растапливает его, зовет и тихо говорит: «Упади».

Когда ведьма, сидя в тени, видит, как там при ясном свете Данте и святой Фома не понимают положения вещей, ей есть над чем посмеяться. Они воображают, будто Сатана прокладывает себе дорогу среди ужасов и хитростей. Они изображают его смешным и неуклюжим, каким он был в дни детства, когда Христос заставил его вселиться в свиней. Или же они рисуют его хитроумным, схоластом и логиком, хулителем-юристом. Если бы он был только зверем или спорщиком, если бы он воплощал только грязь или пустые логические тонкости, он скоро умер бы с голода.

Слишком уж просто торжествовать над ним, заставляя Деву отказать ему в иске и присудить его еще к уплате судебных издержек. На деле происходит нечто противоположное: ловким маневром он перетягивает на свою сторону истицу, женщину, свою прекрасную противницу, соблазняет ее аргументом не словесным, а совершенно реальным, прекрасным и неотразимым. Он кладет ей в руку плод знания природы.

Нет надобности в стольких спорах. Не нужно тяжб. Он прямо объявляет себя. То – восток, то – вновь найденный рай. Из Азии, которую хотели уничтожить, поднялась несравненная заря, свет которой пронизывает густой туман, окутавший запад. То целый мир природы и искусства, заклейменный невежеством, – теперь он надвигается вперед, чтобы покорить своего покорителя нежной любовью и материнскими добрыми соблазнами. Все побеждены им, все безумно в него влюблены. Хотят только то, что создано Азией. Она идет к нам с полными руками. Ткани, шали и ковры, ласкающие, мягкие, полные таинственной гармонии, сверкающая щегольская сталь выложенного золотом оружия, – все наглядно доказывает нам нашу отсталость. И это еще не все. Эти проклятые страны, населенные неверными, где Сатана воздвиг свой трон, находятся под явным благословением неба, производят редчайшие продукты природы, эликсиры божественной силы, первое из всех растений, первое из всех животных: кофе и арабских коней. Но и это еще не все. Там целый мир сокровищ: шелк, сахар, могучие травы, бодрящие наши сердца, утешающие нас, смягчающие наши физические страдания.

Все это проявляется в начале XIV в.

Сама Испания, вновь завоеванная варварами, сыновьями готов, но имеющая свой мозг в лице мавров и евреев, свидетельствует в пользу неверных. Везде там, где работают мусульмане, дети Сатаны, все процветает, бьют из почвы источники, земля покрывается цветами… Почтенный и невинный труд украшает страну чудесными виноградниками, где человек забывается, отдыхает и точно пьет вместе с влагой благость и милосердие неба.

* * *

Кому несет Сатана пенящийся кубок жизни?

Существует ли в этом мире поста человек сильный, который примет эти дары без головокружения, не опьяняясь, не рискуя лишиться рассудка. Найдется ли еще хоть один мозг, который не окаменел бы, не кристаллизовался бы под рукой святого Фомы, который еще доступен жизни, растительным силам!

Три мага напрягают в этом направлении свои силы[3 - Альберт Великий, Роджер Бэкон и Арно де Вилльнев.]. Путем целого ряда подвигов они доходят до изучения природы, но эти мощные гении стоят далеко от народа. Сатана возвращается поэтому к женщине.

Она осталась наиболее естественным созданием в мире. В ней сохранилась некоторая лукавая невинность, свойственная кошке или слишком умному ребенку. Она поэтому лучше годится для мировой комедии, для великой игры, в которой выявит себя мировой Протей.

И однако какая она, эта изгнанница, вросшая в свою дикую пустошь, вдали от мира, легкомысленная и непостоянная, когда ее не разъедает и не пронизывает скорбь? Сумеет ли она, оскорбленная и озлобленная, с душой, изъеденной ненавистью, войти в природу, пойти по ровным путям жизни? Если она сумеет это сделать, то, без сомнения, без всякой внутренней гармонии и часто обходными путями зла. Она испугана и тем более неистова, чем слабее она под напором урагана.

Когда теплой весной она чувствует, как отовсюду к ней несется откровение: из воздуха, из недр земли, от цветов и их лепета, у нее сначала кружится голова. Ее грудь грозит разорваться от избытка сил. Сивилла науки испытывает муки, как некогда другая сивилла – Кумейская, Дельфийская. Схоластику, конечно, ничего не стоит сказать: «То – аура, дьявольские пары, которые ее вздувают, и больше ничего. Ее любовник, князь воздуха, наполнил ее снами и ложью, ветром, паром, ничем».

Глупая ирония!

Истинной причиной ее опьянения является, напротив, не ничто, а – сама реальность, субстанция, слишком быстро собой наполнившая ее грудь.

* * *

Видали ли вы когда-нибудь агаву, это суровое, африканское растение, остроконечное, душу раздирающее, вместо листьев имеющее огромные стрелы? Оно любит и умирает каждые десять лет. Любовная энергия, накоплявшаяся так долго в этом грубом создании, вырывается в одно прекрасное утро с шумом выстрела навстречу небу. И энергия превращается в дерево, не менее тридцати футов вышины, унизанное печальными цветами.

Нечто подобное испытывает мрачная Сивилла, когда в одно запоздавшее и тем более бурное весеннее утро вокруг нее властно вырывается наружу жизнь.

И вся эта жизнь смотрит на нее, и вся она для нее. Ибо каждое создание и каждое растение говорят ей неслышно: «Я принадлежу тому, кто понял меня». Какой контраст!

Она, супруга пустыни и отчаяния, питавшаяся ненавистью и жаждой мести, окружена заставляющими ее улыбаться невинными созданиями. Склоняясь под южным ветром, тихо кланяются ей деревья. Полевые травы, обладающие разными способностями, разным благоуханием, яды и лекарства (что чаще всего одно и то же) отдаются ей: «Сорви меня».

Все, видимо, исполнены любовью.

«Какая странная насмешка! Я готовилась принадлежать аду и не думала о таком своеобразном празднике. В самом ли деле дух, которого я знала, жестокий след которого, как горящую рану, я все еще ношу в себе, в самом ли деле он дух ужаса?

О нет! Это не тот дух, о котором я мечтала в припадках ярости, не тот, „что всегда отрицает“. Нет, он принес мне любовь, опьянение, экстаз. Что с ним? Быть может, он безумная, испуганная душа жизни?»

Везде, где она появляется, она – единственный предмет любви. Все следуют за нею и все ради нее отрекаются от собственного рода. Почему говорят только о черном козле, ее мнимом любимце? Все так относятся к ней. Приветствуя ее, ржет конь и мчится стремглав к ней, подвергая ее жизнь опасности. Когда она проходит мимо и исчезает, от горя ревет страшный царь лугов, черный бык. Птица покидает свою самку и, трепеща крыльями, спускается на нее в порыве любви.

То новое проявление деспотической власти господина, самым фантастическим образом превращающегося из царя мертвых в царя жизни. «Нет, – думает она, – оставь мне мою ненависть! Я ни о чем другом не просила. Пусть меня боятся, пусть буду я страшной. Подобная красота больше идет к моим черным змеиным волосам, к моему лицу, изборожденному скорбью и следами молний».

А царь зла тихо-тихо из-за угла нашептывает ей: «Как ты прекрасна, как ты чувствительна в твоем гневе! Кричи! Проклинай! Одна буря вызовет ответный гром другой. Незаметен и быстр переход от бешенства к сладострастию».

Она во власти чисто женского желания. Желания чего? Всего, всего универсума. Сатана не предвидел, что ее не удовлетворишь ни единым созданием. Что не смог сделать он, сделало нечто, название которого трудно сказать. Она падает под бременем этого огромного и глубокого желания, безбрежного, как море, и погружается в дремоту. В это мгновение она спит, забыв обо всем, о ненависти и мести, невинная против собственного желания, на лугу, как овца или голубка, тихим, радостным сном влюбленной.

Она спит и грезит.

Чудный сон! Как выразить его? Чудесное чудовище универсальной жизни вошло в нее и отныне все: жизнь и смерть в ней самой.

Ценою страданий она постигла природу.

IX. Сатана-врач

Немая мрачная сцена коринфской невесты буквально возрождается в XIII и XV вв.

Еще продолжается ночь, еще не наступила заря, и оба любящих, человек и природа, вновь находят друг друга, горячо обнимаются и (о ужас!) видят вдруг, что по ним ударяют ужасные бичи. Кажется, точно слышишь, как возлюбленная говорит возлюбленному: «Свершилось! Завтра твои волосы поседеют. Я умерла. Умрешь и ты».

В три столетия – три страшных удара. Сначала отвратительная внешняя метаморфоза: болезни кожи, проказа. Затем внутренние недуги, странное нервное возбуждение, эпилептические пляски. Наконец, наступает успокоение, но кровь испорчена, изъязвления подготовляют сифилис, этот бич XV в.

Насколько теперь можно судить о средневековых болезнях, главнейшими из них были голод, бессилие и малокровие, этизия (исхудание), которая поражает нас на скульптурных произведениях эпохи. Кровь походила на воду. Золотушные болезни были, вероятно, общераспространенными. Если не считать арабских и еврейских врачей, дорого оплачиваемых королями, обыкновенно лечение происходило на церковной паперти, возле кропильницы.