Тотем и табу

Вундт пишет, что понятие табу «охватывает все употребления, в которых оно выражает боязнь определенных предметов, связанных с представлениями культа или с относящимися к ним действиями». В другом месте он говорит: «Если понимать под ним (табу. – Авт.), соответственно общему значению слова, всякий запрет – утвержденный обычаем и нравами или посредством ясно изложенного закона – прикасаться к какому-либо предмету, пользоваться им для собственной выгоды или произносить какие-то запретные слова… то вообще нет ни одного народа и ни одной ступени культуры, свободных от вреда, наносимого табу».

Далее Вундт объясняет, почему, на его взгляд, полезно изучать природу табу в примитивных условиях жизни австралийских дикарей, а не в более высокой культуре полинезийских народов. У австралийцев он распределяет запреты табу на три класса в зависимости от того, касаются ли они животных, людей или других объектов. Табу на животных, состоящее главным образом в запрете убивать и употреблять в пищу те или иные породы, составляет ядро тотемизма[100 - Ср. первый и четвертый очерки данной работы. – Примеч. авт.]. Табу второго класса, направленное на человека, совершенно иное по своей сути. Оно исходно ограничивается условиями, в силу которых человек, подверженный табуированию, оказывается в нетипичных обстоятельствах. Например, юноши объявляются табу на церемонии посвящения во взрослую жизнь, женщины – при менструации или непосредственно после родов, и то же самое можно сказать о новорожденных, больных и, прежде всего, о мертвецах. Имущество человека, находящееся в постоянном употреблении, неизменно остается табуированным для всех остальных, будь то одежда, оружие или орудия труда. В Австралии к личной собственности человека относится также новое имя, получаемое мальчиком при инициации; оно табуируется и должно сохраняться в тайне. Табу третьего класса, когда объектами выступают деревья, растения, дома и местности, менее устойчивы и определяются, по-видимому, тем правилом, что все, вызывающее опасение или внушающее страх, признается запретным.

Изменения, которые табу претерпевает в более богатой культуре полинезийцев и на Малайском архипелаге, сам Вундт не считает по-настоящему глубокими. Заметная социальная дифференциация у этих народов проявляется в том, что вожди, цари и жрецы налагают более действенные табу, но сами уязвимы перед запретами со стороны высших сил.

Вундт добавляет, что подлинные источники табуирования находятся за пределами интересов привилегированных классов: «Они возникают там же, где берут свое начало наиболее примитивные и в то же время самые длительные человеческие влечения, – их порождает страх перед демоническими силами. <…> Будучи первоначально не чем иным, как объективированным страхом перед демонической силой, якобы скрытой в табуированном предмете, такой запрет возбраняет дразнить эту силу и требует мер предупреждения против мести со стороны демона, когда запрет нарушается, сознательно или нечаянно».

Постепенно, как нам сообщают, табу вырастает в самостоятельную силу, освобождаясь от веры в демонов. Оно превращается в совокупность нравов и обычаев, а затем закрепляется в законе. «Но неизреченная заповедь в основе всех запретов табу с обилием их вариантов под влиянием места и времени первоначально всего одна: берегись гнева демонов».

Вундт сообщает затем, что табу есть выражение и производное веры первобытных народов в демонические силы. Впоследствии табу, говорит он, отделилось от своих корней и осталось господствовать просто потому, что оно было некоей силой – вследствие своего рода психической косности; таким образом, оно само сделалось основой наших нравственных устоев и наших законов. Первое из этих утверждений почти не вызывает возражений, но я все же полагаю, что выскажу общее мнение многих читателей, если заявлю, что объяснения Вундта разочаровывают. Он вовсе не прослеживает историю возникновения понятия табу и не выявляет его глубинные корни. Ни страх, ни демоны в психологии не могут считаться «наидревнейшими» причинами, которые не поддаются дальнейшему уточнению. Разумеется, все было бы иначе, существуй демоны в действительности, однако мы знаем, что они, как и божества, суть творения человеческого разума – созданы посредством чего-то и из чего-то.

О двояком значении табу Вундт высказывает существенные, пусть и не совсем ясные соображения. В примитивных зачатках табу, по его мнению, еще не было разделения на святое и нечистое. Именно поэтому в них вообще отсутствовали эти представления в том виде, какой они приобрели, будучи противопоставленными друг другу. Животные, люди и места, на которые налагается табу, являются демоническими; они еще не священны и потому лишены нечистоты в более позднем смысле. Вот почему это нейтральное, промежуточное значение – «демоническое», или «то, к чему нельзя прикасаться», – надлежащим образом передается словом «табу», ибо оно подчеркивает признак, общий во все времена для святого и для нечистого, то есть боязнь соприкоснуться с ним. При этом неизменность указанного важного признака служит доказательством того, что здесь налицо первоначальное единство обеих областей, разделившихся лишь вследствие возникновения новых влияний, благодаря которым эти области в конце концов сделались противоположностями.

Согласно Вундту, исходно присущая табу вера в демоническую силу, скрытую в предмете и мстящую тому, кто прикоснется к этому предмету или употребит вопреки правилам (месть обрушит на нарушителя магическую кару), все же остается целиком и полностью «объективированным страхом». Этот страх еще не разделился на две вышеназванные формы, какие он принимает впоследствии, то есть на благоговение и на отвращение.

Но каким образом создается такое разделение? По Вундту, это происходит благодаря перенесению предписаний табу из области демонического в область представлений о богах. Противоположность святого и нечистого совпадает с последовательностью двух мифологических ступеней, из которых первая не до конца исчезает ко времени появления второй: она продолжает существовать в форме низшей веры, которая мало-помалу удостаивается снисходительной оценки. Общий закон мифологии, говорит Вундт, гласит, что предыдущая ступень – именно потому, что она преодолена и оттеснена следующей, более высокой, – сохраняется наряду с позднейшей в «низшей» форме, из-за чего объекты ее почитания превращаются в объекты отвращения.

Дальнейшие рассуждения Вундта касаются связи понятия «табу» с ритуалами очищения и жертвоприношения.

II

Всякий, кто подходит к рассмотрению табу со стороны психоанализа, то есть кто намерен исследовать бессознательную часть душевной жизни индивидуума, должен после недолгого размышления признать, что эти явления вполне ему знакомы. Он встречал людей, вводивших для себя индивидуальные запреты-табу и строго их соблюдавших, в точности как дикари соблюдают общие для всего племени или сообщества ограничения. Не будь у такого человека привычки именовать подобных индивидуумов «пациентами, страдающими навязчивостью», он наверняка посчитал бы подходящим для их состояния определение «болезнь табу». Впрочем, узнав благодаря психоаналитическому методу клиническую этиологию и сущность психологического механизма этой болезни навязчивости, такой человек вряд ли способен удержаться от того, чтобы не использовать свои познания для объяснения соответствующих явлений в психологии народов.

Правда, стоит предупредить, что сходство табу с болезнью навязчивости может быть сугубо внешним, может относиться лишь к проявлениям того и другого, но не затрагивать сущность. Природа любит пользоваться одинаковыми формами при самых разнообразных биологических соотношениях – к примеру, вспомним ветвистый облик кораллов и растений, сходный с «ветвлением» ряда кристаллов или при образовании некоторых химических осадков. Будет слишком поспешно и малополезно обосновывать выводы, относящиеся к внутреннему сродству, подобным внешним сходством, вытекающим из общности механических условий. Держа в уме это предупреждение, мы все же ни в коем случае не должны отказываться от нашего намерения прибегнуть к сравнению.

* * *

Наиболее очевидное и бросающееся в глаза сходство навязчивых запретов у нервнобольных с запретами-табу состоит в том, что в обоих случаях отсутствуют мотивировки, а происхождение ограничений загадочно. Они возникают в некий неустановленный момент времени и должны соблюдаться вследствие непреодолимого страха. Тут не требуется угрозы наказания извне, поскольку присутствует внутренняя уверенность, моральная убежденность в том, что нарушение приведет к непереносимому страданию. Больные, страдающие навязчивостью, признаются в смутном чувстве, будто из-за нарушения запрета пострадает кто-то из людей, их окружающих. Какого рода будет вред, им неведомо, да и указанные скудные сведения получаешь чаще всего при искупительных и предохранительных действиях, о которых будет сказано далее, а не при самих запретах.

Как и для табу, главным запретом и ядром невроза является прикосновение, а потому его порой называют боязнью прикосновения – dеlire de toucher. Этот запрет распространяется не только на непосредственное телесное прикосновение, но и на всякое другое «вступление в контакт», в переносном смысле слова. Все, что направляет мысли пациента на запретный объект, все, что устанавливает мысленное соприкосновение, запрещено в той же степени, что и прямое физическое касание. То же самое расширение понятия наблюдается у табу.

Отчасти цель запретов представляется совершенно понятной, однако отчасти она выглядит непостижимой, нелепой и бессмысленной. Запреты второго вида мы называем «ритуальными»; схожее различение присуще опять-таки и табу.

Навязчивым запретам свойственна чрезвычайная подвижность, они переносятся с одного объекта на другой какими угодно путями при любых условиях, из-за чего новые объекты, по удачному выражению одной моей больной, становятся «невозможными». В итоге целый мир приобретает отпечаток «невозможности». Больные навязчивостью ведут себя так, как если бы «невозможные» люди и вещи были носителями опасной заразы, способной распространяться посредством контакта на все, находящееся по соседству. Те же признаки способности к заражению и перенесению отмечались выше при описании табу. Мы знаем также, что нарушители табу, прикоснувшиеся к запретному объекту, сами табуируются, и никому не позволено к ним прикасаться.

Приведу для наглядности два примера перенесения (правильнее будет сказать – смещения) запретов. Один пример взят из жизни маори, а другой – из моего наблюдения над женщиной, страдавшей навязчивостью.

«Вождь маори не станет раздувать огонь своим дыханием, потому что священное дыхание его уст передаст святость огню, огонь далее – горшку над костром, горшок – пище, которая в нем готовится, а пища – тому, кто ее съест; в результате едок, проглотивший пищу, зараженную дыханием вождя, непременно умрет»[101 - Фрэзер (1911b) со ссылкой на Тайлора (1870). – Примеч. авт.].

Муж моей пациентки купил некую утварь и принес покупку домой. Пациентка требует убрать этот предмет домашнего обихода, иначе он сделает «невозможным» помещение, в котором она живет. Она слышала, что утварь приобрели в лавке, которая находится, скажем, на Оленьей улице (Hirschengasse). А фамилию Олень (Hirsch) получила в замужестве ее подруга, которая ныне живет в другом городе и которую она в молодости знала под девичьей фамилией. Эта подруга теперь для нее «невозможна» (табу), и предмет, купленный в Вене, тоже табуируется, как и сама подруга, с которой пациентка больше не желает поддерживать отношения.

Навязчивые запреты вносят строгое воздержание и множество ограничений в жизнь тех, кто им следует, подобно предписаниям табу. Но от некоторых можно избавиться посредством выполнения определенных действий; следовательно, эти действия необходимо совершить, и они навязываются человеку, становятся обсессивными (вне всякого сомнения, они по своей природе суть покаяния, меры защиты и очищения). Самым распространенным из этих навязчивых действий является омовение («мания умывания»). Отдельные предписания табу также возможно заменить – точнее, их нарушение возможно искупить сходным «ритуалом», среди которых особым предпочтением пользуется все то же омовение.

Подытожим, в каких пунктах выражается ярче всего сходство обычаев табу с симптомами невроза навязчивости: 1) полная немотивированность запретов; 2) стойкость запретов благодаря внутреннему принуждению; 3) способность легко смещаться и опасность заражения от запретного объекта; 4) запреты подталкивают к совершению ритуальных действий.

* * *

Клиническая история и психический механизм навязчивого невроза стали нам известными благодаря психоанализу. История болезни в типичном случае страха перед прикосновением такова: в самом начале, в раннем детстве, у пациента проявляется сильное желание прикосновения, цель которого гораздо более специфична, чем можно было бы ожидать. Этому наслаждению вскоре противопоставляется извне запрет на подобные прикосновения[102 - Как желание, так и запрет относятся к собственным гениталиям ребенка. – Примеч. авт.]. Запрет усваивается, поскольку находит поддержку у могущественных внутренних сил[103 - Имеется в виду привязанность ребенка к лицам, от которых исходит запрет. – Примеч. авт.], и оказывается сильнее влечения, которое стремилось выразиться в прикосновениях. Но вследствие примитивной психической конституции ребенка запрет не в состоянии уничтожить влечение окончательно. В результате влечение – наслаждение от прикосновения – подвергается вытеснению и перемещается в область бессознательного. Налицо сохранение запрета и влечения; второе лишь вытесняется, а не уничтожается, тогда как первый служит преградой для влечения, которое иначе проникло бы в сознание и осуществилось. Возникает неустойчивое положение, психическая фиксация, а из непрерывного конфликта между запретом и влечением вытекает все остальное.

Основной признак психологической констелляции[104 - В аналитической (юнгианской) психологии констелляция – объединение психических содержаний; здесь автор говорит, скорее, о накоплении и уплотнении таких содержаний. – Примеч. пер.], зафиксированной таким образом, состоит в том, что можно описать как амбивалентное[105 - Заимствую удачное выражение Блейлера (1910). – Примеч. авт. Э. Блейлер – швейцарский психиатр, ввел в употребление понятия шизофрении и аутизма. – Примеч. пер.] отношение индивидуума к объекту (вернее, к определенному действию в связи с этим объектом). Индивидуум постоянно желает повторять это действие (прикосновение). Конфликт между двумя позывами невозможно удовлетворительно примирить, поскольку (тут по-другому не скажешь) они располагаются в душевной жизни человека так, что попросту не могут сосуществовать. Запрет болезненно осознается, тогда как упорное желание прикосновений бессознательно, и человек о нем не догадывается. В отсутствие этого психологического фактора подобная амбивалентность не может длиться долго и не приводит к указанным последствиям.

В нашей клинической истории мы придаем решающее значение вмешательству запрета в самом раннем детстве; позднее в жизни схожее влияние оказывает в своем развитии механизм вытеснения. Из-за вытеснения, которое навязывается и которое подразумевает забывание (амнезию), мотивировка осознаваемого запрета остается неизвестной, а все попытки интеллектуально преодолеть запрет терпят неудачу, ибо они лишены какой бы то ни было точки опоры. Запрет обязан своей силой и навязчивым характером именно бессознательной противоположности, то есть скрытому и неудовлетворенному желанию, иначе говоря, внутренней необходимости, недоступной осознанному восприятию. Та легкость, с которой запрет переносится и распространяется, отражает процесс, обусловленный бессознательным желанием и немало облегченный психологическими условиями бессознательного. Инстинктивное желание постоянно смещается, дабы избежать impasse[106 - Тупика (фр.). – Примеч. ред.], и старается подобрать замену запретному, будь то объекты или действия. В результате смещается сам запрет, который распространяется на новые цели, доступные для запретного побуждения. На каждую новую попытку вытесненного либидо прорваться запрет лишь усиливается. Взаимная задержка этих противоположностей порождает потребность в разряде, в уменьшении господствующего в душе напряжения; этому обстоятельству можно приписать причину навязчивых действий. В неврозе перед нами предстают явно компромиссные действия: с одной точки зрения, это доказательства раскаяния, проявления искупления и т. п., а с другой – замещающие действия, которые восполняют влечению недоступность запрещенного. Закон невротического заболевания гласит, что эти навязчивые действия все больше и больше поддаются влечению и приближаются все неуклоннее к первоначально запрещенной деятельности.

* * *

Поставим теперь эксперимент: будем рассматривать табу так, словно оно по своей природе схоже с навязчивыми запретами наших больных. При этом следует изначально прояснить, что многие наблюдаемые нами запреты-табу принадлежат к явлениям вторичным, к плодам смещения и искажения, так что мы должны быть довольны, если нам удастся пролить некоторый свет на некоторые исходные и самые значительные из запретов. Кроме того, различия в положении дикаря и невротика, вне сомнения, достаточно существенны, исключают полное совпадение и не допускают полного отождествления обеих ситуаций во всех пунктах.

В первую очередь отметим, что нет смысла расспрашивать дикарей о подлинных мотивах запретов, то есть о происхождении табу. Мы обоснованно предполагаем, что они не в состоянии что-либо рассказать, поскольку их фактическая мотивировка должна быть «бессознательной». Зато вполне возможно реконструировать историю табу по образцу навязчивых запретов. Табу, по нашему мнению, суть очень древние запреты, когда-то наложенные извне на целое поколение первобытных людей, насильственно навязанные ему предыдущим поколением. Эти запреты затрагивали деятельность, к которой первобытные люди имели немалую склонность. Далее они сохранялись из поколения в поколение – быть может, только вследствие традиции, при передаче родительской и общественной власти. В поздних поколениях они, не исключено, сделались «упорядоченными», как часть унаследованного психического богатства. Кто сможет ответить на вопрос, существуют ли такие «врожденные» идеи или воплощаются ли они именно в этом случае – в сочетании с воспитанием или сами по себе – для фиксации табу? Но из факта сохранности табу следует, что первоначальное желание совершить запретное действие до сих пор существует у народов, которые придерживаются табу. У них должно иметься амбивалентное отношение к табу: в своем бессознательном они наверняка больше всего хотят нарушить запреты, однако боятся своего желания, и страх пересиливает искушение. Желание у каждого представителя первобытных народов бессознательное, как и у невротиков.

К древнейшим и важнейшим запретам принадлежат оба главных правила тотемизма – не убивать животное-тотем и избегать половой близости с членами того же клана другого пола.

Оба правила, по всей видимости, можно счесть наиболее древними и самыми сильными людскими соблазнами. Нам не дано уже этого понять, и мы не можем проверить правоту наших предположений на этих примерах до тех пор, пока нам совершенно неведомы смысл и происхождение тотемической системы. Но описание указанных табу и их совпадение напомнят всякому, кто знаком с психоаналитическими исследованиями индивидуумов, что здесь обнаруживается нечто определенное – как выражаются психоаналитики, центральное звено инфантильных желаний и ядро неврозов[107 - См. мою работу о тотемизме, на которую я неоднократно ссылался и буду ссылаться впредь (четвертый очерк в настоящем издании. – Ред.). – Примеч. авт.].

Разнообразие проявлений табу, которое вылилось в попытки их классификации, как я упоминал выше, сводится в итоге к единственному выводу: основанием табу служит запретное действие, к совершению которого побуждает сильная склонность в бессознательном.

Мы уже видели, но пока не осознали, что всякий, кто совершает запретное действие, сам табуируется. Как увязать этот факт с тем обстоятельством, что табу затрагивает не только человека, посягнувшего на запрет, но и тех, кто пребывает в особом физическом состоянии, а также сами эти состояния и безличные предметы? Что за опасное свойство остается неизменным при всех различных условиях? Оно может быть лишь вот чем: речь идет о способности возбуждать амбивалентность и соблазнять человека нарушением запрета.

Тот, кто нарушил табу, сам становится табу, ибо приобретает опасное свойство вводить других в искушение своим примером. Почему ему позволяется то, что запрещено другим? То есть он действительно становится заразным, поскольку всякий пример заражает желанием подражать; отсюда необходимость избегать такого человека.

Но и тот, кто не нарушал табу, рискует табуироваться, временно или даже постоянно, угодив в состояние, которое способно пробуждать запретные желания у других и вызывать амбивалентный конфликт. Большинство исключительных положений и ситуаций подпадает под определение таких состояний и внушает опасную силу. Царь и вождь возбуждают зависть своими привилегиями; полагаю, никто не откажется однажды стать царем или королем. Мертвецы, новорожденные, женщины в период кровотечений или при родах – все они искушают особой беспомощностью; только что достигший зрелости юноша вступает в пору новых удовольствий от жизни. Потому все эти лица и все эти состояния составляют табу, ведь искушению нельзя поддаваться.

Теперь мы понимаем и то, почему величина маны у различных лиц взаимно уменьшается и даже может быть частично взаимно уничтожена. Царское табу слишком велико для подданного, ибо социальное различие между ними чрезмерно. Но священник или жрец может стать удобным посредником между ними. В переводе с языка табу на язык нормальной психологии это означает, что подданный, опасаясь громадного искушения, которым чревато общение с государем, вполне может вытерпеть общение с чиновником, ибо последнему завидуют куда меньше, а положение чиновника и вовсе кажется достижимым. Сам придворный может умерить свою зависть к правителю, употребляя власть, которой он обладает. Так менее значительные различия в величине соблазнительной магической силы вызывают меньше опасений, нежели различия существенные.

Ясно также и то, каким образом нарушение определенных табу несет угрозу и почему все члены общества должны наказывать или искупать это нарушение, чтобы не пострадать самим. Если заменить сознательные душевные движения бессознательными желаниями, мы поймем, что опасность и вправду существует. Она заключается в риске подражания, стремительно ведущего к распаду общества. Если другие не станут наказывать за нарушения табу, им придется признать, что в них имеется то же устремление, что и у преступника.

Нас не должен удивлять тот факт, что прикосновение в ограничениях табу играет ту же роль, что и при dеlire de toucher, пусть тайный смысл запрета при табу отличается по своему содержанию от смысла при неврозе. Прикосновение есть первый шаг к установлению обладания, к попытке подчинить себе человека или предмет.

Заразительную силу, присущую табу, мы объяснили способностью – посредством ряда качеств – вводить в искушение или побуждать к подражанию. С этим утверждением как будто плохо сочетается заявление, что заразительность табу выражается преимущественно в его перенесении на материальные предметы, которые затем сами становятся носителями табу.

Способность табу к перенесению отражает доказанную при неврозах склонность бессознательного влечения смещаться ассоциативным путем, обращаться на все новые объекты. Так наше внимание вынуждено согласиться с тем, что опасной магической силе маны соответствуют две реальные способности – способность напоминать человеку о его собственных запретных желаниях и способность, явно более важная, соблазнять его нарушением запретов в пользу этих желаний. Обе способности возможно свести к одной, если мы допустим, что в первобытной душевной жизни пробуждение воспоминания о запретном действии связано с пробуждением склонности к осуществлению этого действия. В таком случае воспоминание и искушение снова сливаются. Нужно еще признать, что если пример человека, нарушившего табу, соблазняет другого к такому же поступку, то непослушание распространяется, как зараза, подобно тому, как табу переносится с человека на предмет и с одного материального объекта на другой.

Если нарушение табу возможно исправить покаянием или искуплением, означающим, по сути, отказ от какого-либо блага или свободы, это доказывает, что выполнение предписаний табу само есть отказ – от чего-то крайне желанного. Невыполнение одного отказа подменяется отказом в другом. Отсюда напрашивается вывод, что раскаяние важнее очищения в ритуалах табу.

* * *

Позволю себе подытожить то понимание, какое появилось у нас в результате уподобления табу навязчивым запретам невротиков. Табу – древнейший запрет, принудительно налагавшийся извне (какой-нибудь властью) и направленный против сильнейших людских вожделений. Желание нарушить этот запрет пребывает в бессознательном. Люди, подчиняющиеся табу, испытывают двойственное (амбивалентное) отношение к тому, что табуируется. Приписываемая табу магическая сила опирается на способность вводить в искушение; она действует сродни заразе, ибо пример заразителен, ибо запрещенное вожделение в бессознательном переносится с чего-то одного на что-то другое. Искупление нарушения табу посредством воздержания доказывает, что в основе соблюдения табу лежит именно воздержание.

III

Теперь желательно выяснить, какова ценность нашего уподобления табу навязчивому неврозу – и какова польза от предложенного на основании этого уподобления понимания табу. Очевидно, что все здесь сводится к следующему: наше новое понимание ценно в том случае, если предоставляет какие-либо преимущества перед иными толкованиями, если оно объясняет табу лучше, чем при других разъяснениях. Велико искушение посчитать, что мы уже привели достаточно доказательств выше, однако нелишним будет подкрепить наши утверждения дополнительными подробными примерами применения запретов табу.