Светлое озеро

Облака, грустные и нежные, жемчужные, затягивали безветренное небо. Их тонкая тень падала на озеро. Мне вспомнилась итальянская Мантуя, родина Вергилия, такой же сырой, плоский городок среди безбрежных озер. Но великий Р-в серее, холоднее и, главное, строже. Строже.

Пили чай у Деевых, которые и отвезли нас на вокзал. Решаем ехать в Петербург послезавтра, в три часа дня, а завтра дали слово обедать у баронов, с которыми возвращаемся в X.

У нас в гостинице – письмо от губернатора: зовет обедать завтра. А мы обещали Z! А к губернатору завтра вечером должен приехать, из Р. на пароходе, один из популярнейших священников, о. Иаков, с которым нам – мне – очень хотелось бы познакомиться!

Ну, посмотрим, как выйдет.

2 июля

Обедаем у баронов, в собственном их «домике». Тут же и губернатор, успевший утром съездить в Р-ск и вернуться. После обеда губернатор спросил:

– Не будет ли вам интересно видеть о. Иакова? Я ожидаю его часам к одиннадцати вечера, у себя.

Мы очень довольны. Губернатор уезжает раньше, мы отправляемся к нему часов в десять.

Еще никого. Только полицмейстер. У подъезда – губернаторские и полицмейстерские лошади, чтобы ехать на пристань, когда дадут знать по телефону, что пароход о. Иакова подходит.

Ждем, пьем чай.

Губернатор показывал мне интересный шкаф с масонскими одеждами и знаками, – остались от деда. Затем – громадную книгу автографов. Есть Екатерина, Петр I. Очень любопытны неизвестные письма Тургенева.

О. Иакова мы не дождались. Он приехал, говорят, уже в два часа и ночевал на пароходе. Так и не увидим?

3 июля. Среда (день нашего отъезда)

Утром (мы еще спали) заезжал губернатор и написал на одной из оставленных карточек: «о. Иаков служит в церкви Св. Духа. К 11 кончит. Лошади через пять минут будут у вас».

Я, конечно, в восторге, поеду непременно, – но спутник мой, с утра расстроенный перспективой нашего возвращения в Петербург, капризничает.

– Нет, нет, я не поеду. Только усталость. В сущности – это абсолютно неинтересно.

Уговариваю. Мой спутник насмешливо протестует:

– Что же, ты хочешь «в выдающемся роде помолиться?». Побеждаю, однако, и Лескова. Выбираемся – уже без четверти одиннадцать. День хороший, ясный, безветренный, не очень жаркий.

У церкви Св. Духа – ограда с зеленой поляной и высокими деревьями. Не перед папертью (главный вход с улицы), а сбоку, у ограды, на улице, толпа. Толпа невероятная – море народа. Множество изнемогающих, бессильных полицейских. Нас, однако, трое, с усилиями, провели вперед. Шло причастие детей.

Губернатор сказал мне тихо:

– Видите о. Иакова? Теперь детей, а то больших причащал, студенты были.

Дети плакали и смеялись. Некоторые казались важными и тихо довольными. Лицо у о. Иакова – розовое, издали молодое, деловитое. Движения не медленные.

Когда обедня уже совсем кончилась, губернатор, мы и вице-губернатор протолкались к выходу, на улицу, потом взяли вправо, по ограде и вошли в ограду (народ туда старались не пустить) и подошли к боковым дверям, церкви.

Полиция, как могла, удерживала тихо и властно ломившуюся в ограду толпу; кое-кто, однако, проломился.

Вот и поляна, и боковые двери. Ждем. Сейчас выйдет о. Иаков. Он поедет с губернатором сначала в приют, потом к старичку, духовскому священнику. Мы с вице-губернатором – всюду за ними.

Ждали не долго. Вышел веселый старичок с розовым лицом и гладкими волосами. Голова непокрытая, ряса бархатная, алая, – чудесная; на груди, мешался с крестами, звезды орденов.

У всего народа в эту минуту, на эту минуту, стала – не одна душа, я думаю, – но одинаковое устремление душ в одну общую точку, тянунье, вытягиванье душ к этой точке. Чрезвычайно непонятное, – но бесспорное явление.

И ничего в этом не было противного, а трогательное, захватывающее равенство, сила – и беспомощность. А он, гладенький, голубоглазый, грубоватый и быстрый старичок, точно и на себя это не брал, – никакой важности и самодовольства. Невинность и привычливость.

Это самое яркое и точное – что и толпа, и он, оба знали (конечно, без сознания) одно: тут не он, сам, важен и нужен, а Кто-то другой, к кому, кажется им, – можно дотянуться сквозь этого бархатного старичка.

Бархатный старичок – самый прозрачный и проницаемый, и все одной волной, с ревом, устремляются в этот просвет из тьмы и холода.

Почему именно он для них самый проницаемый? И на чем это видно? Пытаться определить, понять – можно; решить – вряд ли! но это так. Равность ощущения всех, всей толпы, – лучшее доказательство, что это, для нее, так.

О. Иаков шел быстро, оглядываясь по сторонам. Не дойдя до губернатора, он вдруг, через голову какой-то монашенки, протягивает мне руку и крепко пожимает с веселым «Здравствуйте!», точно встретил старого знакомого. Удивляюсь немного, но так же весело отвечаю на приветствие.

За о. Иаковом шел старенький белобородый духовской батюшка, которого мы раньше знали. Стены народа, пробравшегося за ограду, грозно сдвигались. Кто-то подходил, подбегал, подкатывался, с какими-то невнятными, тихими звуками, порывался вперед, потом тем же движением назад. Подвинулась женщина, вся средняя, не «баба» и не «дама», вся серовато-желтоватая от серединности во всем – в одежде, в лице, в годах. И шляпка (на ней шляпка) тоже условная, серединная. В эту женщину точно пенка толпы воплотилась.

Она подошла со стоном устремления и вдруг дернулась вниз – на колени. Это была одна секунда. О. Иаков молча и ровно отстранил ее, оттолкнул за шею (она уже тогда поднялась) с грубою лаской – или с ласковой грубостью. Мы двигались к воротам, а народ так и приливал, так и заливал гладковолосого старичка неудержимо, – точно вода, крутясь и урча, устремляется в одно узкое отверстие.

За каретой о. Иакова ехали мы, за нами вице-губернатор. Были вместе в приюте, потом поехали к духовскому священнику.

Везде, на лестнице, в зальце, в крошечной «гостиной», – стены народа; но это еще «избранные», умолившие «матушку» позволить им постоять у сторонки.

В гостиной у печки – закуска, вино. Рядом с печкой – диван, на который и сел, за овальный столик, о. Иаков. Направо от него сидели губернатор и вице-губернатор, мы – как раз против о. Иакова. Кроме нас пяти за этим овальным столом не сидел никто; кресло по левую руку от о. Иакова занималось попеременно различными людьми, которые устремлялись ненасытно; добрый духовской батюшка уступал им свое место.

На столе стояло пять тарелок: две с викторией, одна с лесной земляникой, одна с клубникой и одна с морошкой. О. Иаков чрезвычайно обрадовался ягодам:

– Ягодки, ягодки! Вот хорошо в летний день! Я и чай забуду с ними. Первую зрелую ягодку вижу нынче!

Пожилая, тающая попадья, подходя, все клала ему, и он ел. И сам клал, и все ел. Не то он веселенький, не то пьяненький, и все одинаковый, живой – и без «самости». Но и без «разумения», хорошо, если «без ответа»…

На кресло села древняя старуха, в древней черной шляпе. Посидела, потряслась.

– Ну, прощай, батюшка. Пойду я. Не можется мне.

– Прощай, мать. Давай тебе Бог. Всего тебе хорошего. И царство тебе небесное.

– Хвораю я все, о. Иаков.

– Ну, мать, и покой нужен. И покой нужен.

На кресло сел бравый генерал и стал объяснять, что он церковь задумал строить, сам сборщиком, просит благословения.

– Церковь? Что ж, я вам денег пожертвую. Это очень хорошо, что такой почтенный генерал…

Вышел с ним, пожертвовал, вернулся.

Опять сидим. Губернатор старается навести разговор на близко интересующие нас темы, на Толстого, на религиозное движение в Петербурге, – напрасно. О. Иакову это не нужно.

И чувствуется, войди он в это, начни рассуждать, размышлять, судить или писать об этом, – он изменит себе, утратит свое сияние, слова его – будут общечеловеческими словами с общими всеми ошибками и промахами, быть может, еще худшими, чем у многих. А так – он весь светится, – и грубо и блистающе, своими земляничками, пурпуром рясы, голубыми, – как небеса утром, – глазами, и свежими – и пьяными. И весь он – подлинный. Подлинно проницаемый, – хотя бы лишь для «старого и малого», – чтобы приблизиться к Вечному. Даже особенно «православия» тут у него не чувствуется, православного рабьего «смирения и отречения», так же, как и католической хитрости и сентиментального экстаза.