Последние желания

Она взволнованно умолкла. Вышло как-то не то, не так, как она себе представляла. Странным, непонятным казалось ее вмешательство, и неловким. Прошла минута молчания.

– Еще раз благодарю вас за участие, – сказал очень мягко Николай Константинович. – Я вполне верю в вашу проницательность, я сам заметил кое-что… Но… я не понимаю, почему вам кажется, что это меня касается?

– Как… не касается?

– Право же, это совсем не мое дело, – с ленивым убеждением проговорил Радунцев. – Это дело отца. Если ему это нравится, если барышня ему нравится, почему бы ему и не жениться? Я не вижу препятствий. Он одинок…

– Но позвольте… – проговорила пораженная Маргарита. – Вы… говорите, что вас не касается… Но даже… если взять вопрос состояния…

Она совсем потерялась и забылась. Радунцев усмехнулся нагло и добродушно.

– Вы прямы, Маргарита Анатольевна, да и я по натуре откровенен. И вам я даже обязан откровенностью. Видите ли, отец давно выделил мне и сестре наш капитал. Сестра замужем в Париже и ни в чем не нуждается – о, менее всего! У меня состояние тоже прекрасное, а может быть, в недалеком будущем я буду втрое богаче, чем сестра, и вдесятеро, чем отец. Мне его наследства не нужно, оно бы мне ничего не дало. К тому же и завещание его уже сделано и, по соглашению, не в нашу пользу. Зачем? Я не жаден, лишние пустяки меня не прельщают. А если отец, – прибавил он уже с полным ленивым добродушием, – найдет себе в ней любящую жену, если она ему нравится – слава Богу. Зачем мешать? Всякому надо давать жить, пока живется.

– Но ведь это смешно, комично! – почти кричала Маргарита. – Ведь он старик, он не видит, он в глупом положении… Ваш долг…

– Почему в глупом положении? Он еще ничего… И барышня не молода, и, кажется, искренняя… Мой долг, если уж вы о нем заговорили, не мешать чужим удовольствиям. Вы, кажется, иных убеждений придерживаетесь, но у меня доброе сердце от природы, и, право, это выгоднее…

– Значит, конец, – прошептала почти про себя Маргарита.

– Конец? Чему конец? Нашему свиданью? Зачем? Пусть лучше будет начало! Брр, как холодно! А хорошо. Ну неужели мы с вами сошлись здесь, чтобы рассуждать о чужих делах? Что вам до них? Я сегодня целый вечер думал о ваших глазах… Я их увидал прежде вас. Помните, в тумане, вы подошли… Милая, красивая какая…

Он незаметно приблизился и незаметно, точно нечаянно, без всякой резкости, плавным, мягким движением обнял ее, легко опрокинул ее голову к себе на плечо и близко смотрел в ее бледное лицо, похорошевшее под лунными лучами. Это случилось так быстро, так неожиданно и само собою, что Маргарита оцепенела, в самом деле не понимая, что с нею делают. Она бессознательно шептала:

– Что это?.. Нет… нет… нет…

Радунцев еще приблизил свое лицо. В голосе его слышалась нежная настойчивость, он был переливчатый, грудной, похожий на воркованье, какой всегда бывает у сильного, здорового и привычного мужчины, когда он начинает слегка волноваться.

– Милая… Нет? Почему нет? Почему? Почему?..

Прикосновение, легкое, полузаметное, его свежей от вечернего воздуха, выбритой щеки вдруг привело Маргариту в себя. Холод страха и отвращения вдруг пробежал по ее телу. Радунцев ей и не нравился. Внутренний голос насмешливо подсказал ей: а ведь он на тебе ни за что не женится!

Маргарита с силой вырвалась из объятий кавалергарда и вскочила со скамьи.

– Вы с ума сошли… – проговорила она, задыхаясь, не находя никакой фразы, кроме этой, такой обычной. – Кто вам позволил? Я пришла говорить с вами о деле… Как с порядочным человеком… Я вам доверилась… А вы…

– Ну, полноте, полноте, – возразил Радунцев, хмурясь. – Что за дела! Дела покончили. И какие были дела! Из-за участия к моему состоянию ночью вы мне свидание назначили? Да еще в такую чудную ночь? И с такими глазами? Разве вы не знали, что этими глазами… нельзя… смотреть… безнаказанно…

Он опять охватил ее, на этот раз крепко, властно, сильными и ловкими руками. Но Маргарита больше не потерялась. Несколько мгновений длилась безмолвная борьба, слышалась только тяжесть дыханья. Наконец Маргарита резко вырвалась и отскочила в сторону.

– Какая наглость, – проговорила она полушепотом, прислоняясь к столбу беседки… – Вы… со мной, как с горничной, как…

Радунцев с каждой секундой становился мрачнее, досада и ярость ослепили его. Он сделал два шага вперед и произнес с откровенной и цельной наглостью:

– А все-таки ты любишь меня немножко, да? Я это знаю. Маргарита вдруг выпрямилась.

Радунцев отступил.

– Николай Константинович, – произнесла она громко, – вы непорядочный человек. Вы ведете себя так, думая, что за меня некому заступиться. Вы ошибаетесь. Я могла бы рассказать эту сцену моему жениху Фортунату Модестовичу Пшеничке. Я не сделаю этого, жалея вас и не желая впутывать вас ни во что, меня касающееся. Будьте впредь сообразительнее. Опыт вам полезен.

Она ушла, как королева, очень торжественная и немного смешная. Радунцев, оставшись один, скоро опомнился, добродушно расхохотался над собою и над ней и поторопился в дом, где уже садились ужинать.

За ужином пили здоровье жениха и невесты. Маргарита, возвращаясь из парка, поняла, что ее корабли сожжены, что сказанное ее слово, сказанное неожиданно для нее самой, превращалось во что-то существующее, неизбежное, и она уже хотела этого неизбежного, хотела, чтобы все так и было, как она сказала. Ей почти радостно было чувствовать себя не одинокой, точно на того, другого, она складывала половину тяжести от нанесенной ей обиды. Пшеничка радовался, но тревожно; он чувствовал, что что-то случилось, и очень заботился также скрыть свое удивление. Он делал вид, что скрывал до сих пор свое счастье лишь по воле невесты. Андрей Нилыч радовался и тревожился: он не знал, извещен ли отец Маргариты. Вава, генерал и сестра баронессы (которая решительно была в скверном настроении) радовались и поздравляли искренно. Старик Радунцев припомнил даже какой-то очень красивый, тусклый мадригал на случай. Шампанское, по счастью, оказалось, и это вышло очень хорошо, точно вся вечеринка была затеяна с целью объявить Маргариту невестой.

Нюра снисходительно и тонко улыбалась. Она не знала, в чем дело, но многое угадывала. Впрочем, ей было все равно.

Молодой Радунцев подошел поздравить Маргариту и поцеловал ей руку. Вася стоял рядом. Он вспомнил записку, потом свое мучение, потом, как он видел офицера, идущего в парк; перевел глаза на потный лоб Пшенички с торчащими белокурыми вихрами. Вася ничего не понимал, ничего не предполагал; но на душе у него было тошно и под ложечкой нестерпимо сосало. А с соседнего стула на него опять глядели пристально и упорно четыре собачьих глаза.

XIX

– Вставай! Вставай! Чего заспалась? – будила няня Кузьминишна Ваву в одно сумрачное ноябрьское утро. – Все уже давно повставали, чай пьют! Уж что деется, глядь-ка!

Вава простонала и открыла глаза. С некоторых пор ей было мучительно трудно и тяжело просыпаться. Впрочем, она скоро привыкла к сознанию и веселела.

– Нездорова, что ли? – спросила няня, открывая занавеску и вглядываясь в бледное лицо Вавы, в беспомощное выражение сжатых губ.

Но при первом луче мутного дня Вава опомнилась, вскочила, села на постели и улыбнулась. Она вспомнила все хорошее и важное, что с ней было и будет. Все кругом милые, хорошие, счастливые! С Константином Павловичем ничего решенного еще нет, то есть словами, но разве все не решено без слов, не слишком ясно? И разве бы могла она жить, дышать, если б было не ясно?

Через несколько дней свадьба Пшенички и Маргариты. Отец Маргариты прислал сначала телеграмму, а потом письмо, где писал, что болен, приехать не может, полагается во всем на Андрея Нилыча, и благословлял дочь. Маргарита должна была венчаться здесь, а после свадьбы они ехали вдвоем к отцу, в Киев. Как ни трудно было Пшеничке вырваться от своих больных на две недели, но он решился это устроить, основательно рассуждая, что женишься не каждый год, можно побаловаться отпуском и угодить молодой жене.

Вава знала, что, может быть, генералу придется ехать в Москву. Это не Пшеничка, который может жениться в три дня. Маргарита и хотела было затянуть свадьбу – да жених и заикнуться не дал: ему проволочки неудобны. Генерал – другое дело. Что ж, пусть уедет. Они будут переписываться. И до отъезда, конечно, все будет условлено и кончено.

– Я совсем здорова, няня! – весело крикнула Вава, одеваясь. – Что это вы все заладили, больна да больна! И Фортунат Модестович вчера спрашивал, почему я кашляю. А я совсем и не кашляла. Это я очень торопилась из города, на гору нашу одним духом взбежала, так потом я никак отдышаться не могла, все хрипела. Это ведь, ты знаешь, у меня с самого детства.

– Правда, – согласилась няня. – Я тебе всегда говорила, чтоб ты не больно быстро бегала. А ты, как на грех, вон какая скорая: Ну и задохнешься сейчас. И вчера тоже! Нет, чтоб потихоньку.

– Ну, няня, не ворчи. Нянечка, туман-то какой на дворе! – продолжала она, подходя полуодетая к окну. – Совсем осенний. Едва видать красные верхушки деревьев. А облетели как деревья-то! Конец, няня, конец лету!

– Чего ж ты радуешься, глупая? Осенняя пора – последняя пора. Солнышко уходит, листочки желтеют…

– Я не радуюсь, няня, что солнце уходит, я радуюсь, что оно уходит – и опять придет. Вот я чему радуюсь. Лето было славное, милое, чудное! И осень славная, мне осенью всегда весело, потому что осенью всего больше веришь, что весна придет. А, нянечка, – прибавила она вдруг быстро, перескочив на другие мысли, – как тебе кажется, правда, он очень, очень хороший, сын-то? Добрый, милый, родной такой! Я его сразу полюбила. Если б ты знала, няня, как он на прощанье мне руку поцеловал, в глаза поглядел – и говорит, так выразительно: «Желаю вам счастья». Ей-Богу, так и сказал.

Она подумала и вдруг громко расхохоталась.

– Чего ты? – недовольно спросила няня.

– Как чего? А помнишь, ты мне каркала: «Дети взрослые, вступятся, не позволят, сын приедет, брось лучше…» Вот и сын приехал. Да он очень доволен! Думаешь, не понял?

– Понял-то понял, да только ему наплевать. Он вон, говорят, на хромуле, на купеческой дочке женится, семь миллионов берет, так что ему? Очень ему нужно ввязываться. А ты, опять же скажу, хвосты-то больно не распускай. Не дело затеяно, не дело. Сын там не сын, а чего это Катерина-то при нем неотлучно? Генерал-то без нее ни шагу. А она вон как нос поднимает. И в кухне намедни язвила: высоко, мол, ваша барышня летает, как бы не ушиблась, падавши. Да. Меня увидала – замолчала, только нос еще выше подняла и с усмешкой, так, мимо прошествовала. Зазналась тоже. А все, Вавинька, не дело ты, матушка, затеяла. Чует мое сердце, не быть из этого добру.

– Няня! Не каркай ты, Бога ради, не страши ты меня! Ну что тебе? Я его люблю, люблю и вечно буду любить! Ведь это унижение, горничной там или кухарки бояться! Скажу ему, что б он ее прогнал, вот и все.

– Скажи. Так он ее и прогонит. Это еще бабушка надвое говорила. Не стала бы она даром нос задирать. А лучше брось-ка думать. Послушай, какие дела у нас делаются. В столовой баталия идет – не приведи Господи! Нюрка перед отцом смелая, бесстыдная такая. И родятся же нынешние! Прямо страм.

– А что такое? – с любопытством спросила Варвара Ниловна. Она торопливо причесывала волосы.

– В Петербург, слышь, хочет ехать, – таинственно сказала няня. – У энтой верченой Любови Карповны жить будет и на каких-то там курсах учиться. Знаем мы ученье-то это!

А не кто, как этот студентик ее сбил, читали они все в гул да разговоры этакие такие разговаривали. Девка-то и закозлила. Постегать бы ее маленько родительской властью, небось бы унялась. Одна, в Петербург! Фасоны, нечего сказать.