Чудеса

Леша крепко-крепко сжал рот, зажмурился на секунду, потом повел глазами вверх, остановил их на чайнике и тихо, но явственно произнес нужные слова. Произнес – и побледнел: крышка чайника шевельнулась и стала потихоньку подпрыгивать.

Леша после этого случая не возгордился; он знал, что веру всегда и потерять можно. Что делать, чтобы не потерять? Посоветовался с Анной. Ну, да. Кроме постоянной молитвы, еще постоянное помышление о грехах. Усиленно стал искать их, опять с Анной советовался, думал и наизусть твердил, чтобы не забыть малейшего: теперь помышление, а через неделю Успенский пост, все на духу, кстати, скажет. Бабушку не послушался. Черносливом объелся. В соборе, за «оглашении изыдите» – чихнул громко. Ну и еще другое такое, многое. А кроме помышления и покаяния, – что? Вспомнил еще – «не заботьтесь»… Положим, и так не заботился, Бог сам сделает, если захочет.

На узком плоту, мостике, далеко вдававшемся в неширокий, но очень глубокий пруд под горой, Леша полюбил сидеть часами, ловить рыбу. Самые святые ведь были рыбаки. У него, однако, рыба не поймалась ни одна до сих пор. Попросту рассуждая, трудно ей было пойматься: удочку Леша сам соорудил, – на палку привязал тонкую бечевку, а на бечевку – шпильку Эммы Федоровны: вот и крючок. Приманки не было никакой. Зачем же. Если с верой, рыба и так поймается. А забота – уж нехорошо.

Но рыба не ловилась. Ее, может быть, и вовсе не было в пруде. Это, впрочем, значения иметь не могло.

– А вели ей теперь ты, – сказал Леша. – Вместе ведь молились.

В Анниной вере он также мало сомневался, как и в своей.

– Главное, не надо впадать в уныние, – сказала Анна. – Уныние большой грех.

Леша знал, что грех.

– Вот видишь. Надо терпеть до конца. Хоть сто дней сидеть и надеяться. Или так: укрепи удочку, когда домой надо, а потом будем приходить и смотреть, словилась ли.

– Хорошо, – с готовностью согласился Леша и тотчас стал привязывать палку к перилам мостика. – Мы вечером… А до того будем еще сегодня молиться в даче.

Анна покачала головой.

– Нельзя. У нас огарков больше нет. Как же без свечек?

– Без свечек нельзя молебна, – испугался Леша и чуть не впал в уныние. Растерянно поглядел на Анну. Она сидела на узких перилах, качая длинными, тонкими ногами. Вдруг спрыгнула.

– Ну, пойдем. Все равно, сейчас обедать позовут. Ты все-таки неразумный. Надо прозревать.

Леша поплелся за ней, по крутой тенистой аллее, к дому. У самого цветника Анна остановилась, обернулась. Но смотрела на него молча.

– А, может, есть свечки, Анна? – сказал он робко.

– Ты же сам помнишь, догорели последние. Нету.

– А, может… если с верой… так окажутся. Ничего, что догорели.

И просиял весь надеждой.

– Ну… это с чем пойдешь. Ты пойди туда после обеда, чуть смеркнется, один. А я потом приду.

3

Еще было светло, когда кончили обедать. Леша сбежал со ступенек балкона, подпрыгнул, было, – и сам испугался: разве так можно? Не торопясь, надо, приготовление души надо, – сама Анна говорила.

Исполняя должное, он мерным шагом направился – не туда, к пустой даче, а в противоположную сторону. В липовую аллею, что вела к церкви.

В узкой ограде никого. Тихо. Леша взошел на паперть, остановился перед глухо запертой дверью, крестясь и стараясь помышлять о грехах. Под сводом паперти уже темнело, и большого образа над дверью рассмотреть было нельзя; но Леша видел его раньше, каждый день видал и знал, что он – непрерывное чудо. Анна показала: если справа зайти, – на нем Бог Отец. Слева – Иисус Христос. А глядеть прямо – на нем же один Дух Святой, голубь, и никого больше.

Леша вглядывался, крестясь, и как будто разглядел в темноте широкие крылья. Еще покрестился и сошел со ступеней. Липы стояли уже черные, между ними зеленело небо. Пора. Стараясь не торопиться, все тем же мерным шагом, Леша направился через парк, в обход, к заветной даче, заросшей акациями. Завидев ее, не удержался, побежал.

Влез в маленькое, припертое снаружи, окно. Там, в белой комнатке, все было на своих местах. На стене образки, – бумажные, правда, но хорошие; на гвоздике, сбоку, – «одеяния»: Аннин белый капот, тальма для Леши.

А на четырехугольном столике посередине, покрытом старой ковровой скатертью и маминой кружевной салфеткой, стояло в ряд целых семь больших стеариновых огарков. Целых семь. И около – даже спички.

Леша не удивился. Если бы удивился – значит, не верил бы. А он с верой шел, что явятся.

Когда зашуршали кусты, и в то же окно влезла Анна, все огарки уже были зажжены. Позолота на образках так и сияла.

Отпели молебен, даже два, один за другим. Разоблачились, Леша растроганным шепотом сказал:

– Теперь идти?

– Куда? – позабыв, рассеянно спросила Анна. Уж очень хорошо они молебствовали, и Леша так пел хорошо.

Но спохватилась:

– На мостик.

– Ну да же. Там поймалась. Посмотреть, что поймалось.

– Нет, Леша, погоди, – зашептала Анна. – Раньше надо так: я и ты, мы оба должны еще в уединении молча побдеть. Лучше всего на коленях. Ты побди здесь, потуши свечки, и один. В молчании. Понимаешь. А я внизу, под акациями. Когда довольно – я тебе постучу в окно, и мы побежим.

– Хорошо, – сейчас же согласился Леша и двумя пальцами стал тушить стеариновые огарки. Он знал, что ночное бдение – очень важно.

Анна легко спрыгнула в кусты, в теплую, почти жаркую, темную ночь, и приперла окно. От звезд, впрочем, в комнате совсем темно не было; привыкнув, Леша уже различал пятно стола и синеватый оконный четырехугольник.

Сначала Леша стоял на коленях, но потом как-то незаметно сел на пятки и замер. Он не очень хорошо знал, о чем надо думать при ночном бдении; а потому вышло, что совсем перестал думать, просто сидел, не двигаясь и не замечая времени. Но вот стукнуло окошко, и Анна прерывистым шепотом позвала:

– Скорее вылезай! Пора!

К пруду они побежали кружной левой дорожкой. Она не тенистая, на ней светлее. Леша два раза споткнулся, так скоро мчалась вниз, таща его за руку, запыхавшаяся Анна (будто не вниз, а на гору только что взбежала).

Вот и берег. По берегу надо к мостику уже без дорожки. Но совсем светло здесь, и пруд светлый: должно быть, луна, еще невидная, подымается. На узком мостике они точно на прудовой середине: со всех сторон вода.

– Отцепляй! Палку, палку сначала от перил отвяжи! Потом тащи.

Леша отвязал палку. Что-то темное взметнулось в воздухе на конце мокрой веревки и шлепнулось о доски плота.

– Я знал, я знал, – взвизгнул Леша, задыхаясь и присел на корточки рассмотреть, что такое поймалось.

– Рак! – в восхищении произнес он. – Не рыба, целый рак! Правда, Анна? И уж не живой.

– Ну и лучше, что не живой, – сказала Анна, быстро сцепив рака со шпильки. – А то подумай, убивать, жалко было бы.

– И какой красивый, – продолжал Леша, рассматривая рака в посветлевшем воздухе.

Рак был красный.

– Я знал, что не могло не пойматься. Сегодня – он, значит завтра, или потом, и рыба!