– А иной раз и не выйдет.
– Выйдет.
– Выйдет.
Келья стояла в сторонке, на полянке, вся под солнцем, и тени здесь не было.
Ждали, под солнцем ждали, ждали долго, тихой толпой. Наконец вышел.
Сначала дверь стукнула, отворилась, и вышел. Маленький, седенький, подпоясанный, весь под солнцем.
Толпа заволновалась, сжалась, потянулись руки с чем-то, с платочками, со свечками, а то пустые, горсточкой, молящие благословения.
– Батюшка.
– Прими, батюшка.
– Батюшка наш.
Руки, трясущиеся, корявые, темные, тянулись к о. Памфилию. Он широко благословлял, иным говорил что-то, давал что-то, принимал что-то.
– Во имя Отца… Во имя Отца… Духа… Сына и Духа. Раба Божья… Во имя Отца…
Купчиха, сама не зная как, осмелела:
– Батюшка! Отец Памфилий! Прими ты меня, грешную… Побеседовать с тобой… Батюшка!
О. Памфилий обернул к ней светлое маленькое личико.
– Иди, иди. Иди, милая, в келейку. Пожди. Сейчас я.
Купчиха, тяжело дыша от внезапно охватившего ее умиления, пошла в дверь. Внутри было темновато и тесно. Пахло деревом, воском, маслом. В углу три лампады горели перед образами. На столе лежали кипа тонких свечей и книга.
Купчиха долго ждала, не смея присесть на толстый обрубок перед столом. Она уже привыкла к сумраку кельи, и, когда старец вошел, он ей показался таким же светлым, каким был под солнцем.
Она грузно стала на колена и ловила его сухенькую ручку.
– Батюшка… Батюшка…
– Богу кланяйся, – сказал старичок строго, впрочем, сейчас же опять просветлел.
– Батюшка… Прозорливец наш… Научи меня, глупую… Греха боюсь… Сын у меня, Васюта, один-разъединственный…
И она было начала, торопясь, теми же словами, как о. Леонтию, рассказывать свое «дело», но вдруг точно забыла его и не досказала, а старец не дослушал, глядел поверх, но ласково-ласково, утешительно, сказал:
– Богу молись, раба Божия… Как имя-то?
– Анна, батюшка.
– Богу молись, раба Божия Анна. Молись Ему, милосердому, Он простит грехи… Пуще всего Господу молись.
– Батюшка, сын у меня…
– Как имя-то?
– Василий, батюшка, а невестка Аксиния.
Старец что-то зашептал, поминая Василия и Аксинью. И такое сияние шло от его лика на купчиху, что она уже ничего не помнила, кроме своего радостного, истомляющего умиления, и вся исходила сладкими, хорошими слезами.
– Спасет Господь, спасет, молись Ему прилежнее, о грехах думай, спасет Господь Всеблагий-Всемилостивый, – шептал старец, благословляя плачущую. – Во имя Отца и Сына… Вот кусочек просфорки возьми… Возьми, милая… Богу-то молись… Приезжая, говоришь? Из Твери, говоришь? Вот вечерню отстой и поезжай нынче же с миром. Поезжай, поезжай… Господь да благословит.
Купчиха шла от старца по монастырской аллее, вся заплаканная, вся умиленная, все забывшая; лицо у нее было в красных пятнах. Ей навстречу попался о. Леонтий.
– От старца, матушка?
Она взглянула на о. Леонтия круглыми, счастливыми, непонимающими глазами.
– Что ж, сказал он вам что? Подал совет?
– Сказал? Сказал, сказал! Ах, Господи, сподобилась я, грешная! Святой старец, воистину святой! Так он во мне всю душу святостью своей восколыхнул! Я перед ним стою, как дура, плачу, плачу, вот исхожу слезами, слова не могу вымолвить, а он это мне: Богу, говорит, молись… Спасет, говорит, Господь. Об именах спросил, его-то молитвы до Бога доходчивы… Мы-то Бога забыли…
– Еще пойдете к нему, матушка?
– Не велел, домой велел в ночь ехать. Вот вечерню отстою… Господи, и сподобилась же я…
Слезы у нее опять полились; круглые счастливые глаза скоро-скоро замигали.
Когда она пошла, торопясь, по аллее к монастырской гостинице, о. Леонтий посмотрел ей вслед с привычно-равнодушным соболезнованием, покачал головой и вздохнул.