Лунные муравьи

Каменная села. Она была крупная, бледная, неподвижная, но без малейшей угрюмости.

– С коньяком угощаете? – спросила она густо.

– Ну хоть и с коньяком. Матара угодливо вмешалась.

– Вот господин давно интересуется, с чего ты травилась. Катька повела на меня глазами.

– Да я что ж… Меня тоже многие спрашивали. Люботинка подхватила.

– Ишь, небось теперь богатейка, собрали тебе в больнице денег. Теперь надолго. А вот Наталья весной померла, из окошка выбросилась. Новенький жакет, ну совсем новенький, украли. Понятно, досадно.

– Нет, что ж, – опять сказала Каменная. – Я так…

– От жизни, – пояснила Матара. – Ну, конечно, какая же наша жизнь…

Выкрест хихикнул.

– Какая ни на есть. Ишь ты, фу ты, перския принцессы! Не ндравится, так и не нужно.

Мне Катя Каменная казалась совершенно такой же, как все. Точно она так же не убивала себя, как Варя, Люботинка, я и Хан.

– Значит, ни из-за чего? – спросил я ее. – Просто, так себе?

Каменная неожиданно захохотала, так неожиданно, что я даже вздрогнул.

– От коньяку у меня теперь сейчас голова кружится. Отвыкла. Чего из-за чего? Глотнула-то? Про это вы? А я уж и позабыла. Как стали меня отхаживать, пристают об причине. Мне нутро жжет, а они – причина. Я и говорю: отвяжитесь, нет никакой причины, вот и весь сказ!

Все девицы захохотали, а Ванька-Хан и Выкрест, уже успевшие под шумок выхлестать всю бутылку коньяку, неистово заругались.

Мне надоело, я ушел. К тому же Люботинка стала ко мне наивно приставать. Она, очевидно, не верила, что я ищу каких-то разговоров. Да и не выходило разговоров.

Пойду еще как-нибудь к ним, только не сейчас. Или я чего-то не вижу, не понимаю, или везде люди одинаковы. И никакой самоубийственной психологии нет. Жакетку украли – одна причина. Жизнь такая – еще причина. Нет причины – тоже причина.

Решительно ничего не понимаю.

20-го ноября

Пытался взяться за работу, ходил к профессору, был в университетской библиотеке. Видел кое-кого. Глядел с любопытством. Может быть, некоторые уже убивали себя, другие завтра убьют, – и ни на ком ничего не видно. Так же обыкновенно держат себя, как и я. И физиономии такие же скучные, как у меня, вероятно.

Грязь желтая на улице, по колено, душит теплым навозом, – развезло. С утра темно. Штукатуры, что в Старой Деревне кого-то убили, ограбили на один рубль и рубль пропили, с быстротой молнии уже осуждены и уже повешены. Они, впрочем, держали себя все время с крайним равнодушием. Вспомнился мне Иван-Хан: «Безразлично, в смысле результата».

Пожалуй, и у них, и у Хана и Выкреста, все одна – штукатурная психология.

А мужичонка мой – утопленник?

21-го ноября

Сегодня в половине десятого мне подали письмо. Я еще лежал в постели. Была такая темнота, что я должен был зажечь свечку.

Прочитал. Не понял сразу. Опять прочитал.

Вот оно что!

Письмо от Лебедева, старенького секретаря «Казанских Вестей». Я его знаю так же давно, как и Толмачевых, мужа и жену. Он – редактор, она – верная ему помощница. Немолодые, хлопотливые, милые работники. В сентябре оба приезжали в Петербург, по делам газеты своей, я их видел часто, помогал здесь кое в чем… Уж очень их затеснили. Жаловались они, конечно, и на время, и на провинцию… Жаловались, как всегда, но… я ничего не заметил.

Ничего! А Никанор Саввич пишет, что они оба, муж и жена, на прошлой неделе отравились. Из одного стакана. Я не знал, я пропустил… или о провинции даже и не пишут?

Письмо удивительно спокойнее, тихо пришибленное.

«…Дела шли все хуже… Просто невозможно было бороться… Не выдержали…»

Дела. Так. Отравились мои «честные» старички. А что, если б вместо «Рекорда» я отправился в Казань? Вот теперь, неделю тому назад? Да нет, вздор. Они были бы такие же, как и в сентябре. Просидел бы я у них вечер, они бы жаловались, совсем как всегда, – а ночью, может быть, отравились бы. Дела шли худо. Работать было невозможно.

Подкосились старички.

Меня это как-то не потрясло. Даже странно, точно я ждал; или я привык, что случается нежданное?

Думаю о них, впрочем. На душе тоска, но тоска эта и от темной оттепели. Не выношу оттепели.

Думаю и о себе. Моя жизнь идет сравнительно недурно. Я молод, одинок, денег мало, но хватает, потому что я невзыскателен. Я оставлен при университете, готовлюсь к магистерскому экзамену, занимаюсь работой, которую люблю… т. е. всегда любил. «Переворотные» годы (которые ничего не перевернули) – закрутили меня, схватили меня тогда, и я… впрочем, не надо, не надо этого вспоминать. Я не хочу, не люблю. Все прошло, все изменилось. Я так спокоен. Мирно занимаюсь делом. И почему это вдруг взбрели мне на ум самоубийцы? Сам не знаю. А уж к чему начнешь приглядываться – то само на тебя полезет. Вот теперь казанские старички… Причина – дела плохие. Причина – жакет новенький украли. Причина… что еще?

Нет причины. И «в смысле результата» – какая разница? Никакой.

24-го ноября

Пошел сегодня в «психометафизическое» общество. Никогда не любил обществ, а тут потянуло. Народу – тьма. Чего их всех потянуло?

Много знакомых. Да я избегаю знакомых. Разговорился только с одним товарищем, которого всегда любил, – молодым юристом, причастным к литературе.

Болтали с ним о недавней комичной дуэли между двумя третьестепенными поэтами.

– С чего это они? – говорю. – Только людей насмешили и калошу потеряли.

– Да… Но, знаете, как-никак, я присматривался: ужасно им жизнь надоела. Опротивела.

Это было неожиданно и маловероятно. Я улыбнулся.

– И результат – потеря калоши?

– Ну, уж как сумели. Но уверяю вас, это в них чувствуется.

Я отошел. Издали еще поглядел на приятеля. Ничего, стоит, и с веселым лицом. Но стоит слабовато, опущенно, точно ноги у него слегка подгибаются. Хотел я вернуться, спросить: «Ему-то жизнь не опротивела?» Да не вернулся. Все равно ведь не знает. Лицо – веселое. И совсем не в том штука, что жизнь опротивела! Я пошел в зал. Стал у дверей.

Ни реферата, ни прений я не слушал. А все смотрел, как сидят и слушают. Сидят, ничего. Тихо. Двигаются мало. И как-то осторожно, будто стеклянные. В первый раз заметил я эту новую, вялую успокоенность в толпе, – осторожную и безразличную тихость. И не то, чтобы скучали – нет! А просто, сидят себе.

Их так много. Кто из них завтра свернется, не вынесши, если не украденной жакетки, так чего-нибудь другого? Кто из них вчера свертывался и случайно спасся на время, как моя Катя Каменная?

Не знаю. И они сами не знают. Ни те, в «Рекорде», ни эти, здесь… Ведь и казанские мои работники до последнего часа не знали, что выпьют, что выпили.