Как это случилось

Лето проходило и прошло. И я приехал в Петербург. Прощанье с семьей было тяжело. Выяснилось, между прочим, что средства мои к жизни крайне ограничены: отец при всем желании не мог мне уделить более тридцати рублей в месяц. Я же слышал, что в Петербурге жизнь дорога. Жить «по-студенчески» я не привык, а привыкать не имел охоты. Мне был необходим хороший стол, я имел вкус к лучшим винам, пил их с детства и не знал, как обойдусь без всего этого.

Однако делать было нечего.

В Петербурге я нашел себе комнату в Троицком переулке. Товарищи селились ближе к университету, но мне сразу не понравился Васильевский остров: захолустное место, непривлекательное.

Комната была недорога, там же я условился и насчет обеда. Ужасен мне показался этот обед, одинокий, невкусный, в моей почти пустой и холодной комнате, окно выходило на двор. Но я решил быть стойким и не приходил сразу в отчаяние.

Университет тоже готовил мне много разочарований. Признаюсь, я надеялся, что среди студентов царит единодушие, что найдутся люди развитые, интересующиеся многим, как и я, и ничего этого не оказалось. Конечно, может быть, и были такие люди, но я как-то их не видел. Я ходил на лекции, слушал профессоров, гулял по бесконечному коридору, в котором есть какая-то безнадежность и особенный, унылый холод, а товарищей, друзей и единомышленников не находил. Мне даже казалось, что меня чуждаются. Впрочем, думаю, что это мне только казалось.

Побывал у родственников. Что за странные люди! Живут в Петербурге, а совершенные провинциалы. Дядюшка какой-то самодур. Приняли меня совсем не так, как я и ожидал. И я решил, выходя, бывать у них как можно реже и вообще иметь самые холодные официальные отношения.

От Порфировых я не получал никаких известий. Но я был спокоен – ведь Лея сказала мне, что они едут в Петербург. Каково же было мое удивление и негодование, когда я узнал из письма отца, что Порфиров переведен в Киев! Я не верил своим глазам, я не знал, что подумать. Я скорее готов был допустить, что это – неверное известие.

У меня даже сделалась лихорадка. Я велел подать себе чаю, лег в постель и накрылся пледом. Никогда еще мне не случалось до такой степени тосковать. На улице стояла мокрая погода, шел дождь и снег, тротуары блестели. Свет из окна, противоположного моему, падал вниз и отражался на мокрых камнях мостовой, на дворе. Я в первый раз почувствовал тоску одиночества, особенную тоску, которой нет равной в мире.

На другой день тоска прошла, осталось возмущение. Что это такое? Обман? Я решил написать письмо – но кому? Конечно, Ване Безмятежникову. Он узнает и напишет мне все подробно.

Хорошо, что я не написал сейчас же этого письма. Я получил странное и неожиданное разъяснение несколько дней спустя.

Вспоминаю это время теперь – и оно мне кажется ужасно далеким, хотя прошло только около двух лет. Нет, я очень изменился. Сравнительно – я был еще ребенок. Хотя душа у меня и тогда чувствовала глубоко.

Мне принесли письмо по городской почте.

Я удивился: кто мог писать мне по городской почте? Бумага очень толстая, желтоватая. Почерк крупный и порывистый, незнакомый.

Я распечатал письмо. Оно было от Леи. Я едва понял, что читал, так странно было содержание ее недлинного письма. Вот оно целиком:

«Милый Петя (ведь вы не сердитесь, что я называю вас по-прежнему?). Вас письмо мое должно удивить, но не огорчить, этого я не хочу. Потому что, несмотря на случившееся, мы останемся самыми лучшими, самыми близкими друзьями, и даже еще теснее сойдемся, я верю, вы должны мне это обещать. А случилось вот что, милый Петя: я вышла замуж за графа Рынина. Я писала вам об этом раньше, летом, но я знаю, что письмо до вас не дошло. Граф недурной человек и наверное не искал моих денег (которые, кстати сказать, остались в моем исключительном распоряжении) – у него достаточно своих. И вообще, милый Петя, так сделать, как я сделала, самое разумное. При свидании я вам расскажу много, а писать, право, не умею. Приходите завтра вечером, в половине десятого. У меня никого не будет, и мы наговоримся всласть. Приходите же непременно.

Адрес мой: Фурштадтская, 24.

    Ваша душой Лея Р.

P.S. Порфировы-то в Киеве! Ну хорошо ли бы я сделала, если б поехала с ними!»

Не могу описать точно моих ощущений, когда я вник и понял письмо. Кажется, первое чувство было-злоба и справедливая жалость к себе. А потом – ничего не стало впереди видно. Зачем я в Петербурге? Что я делаю? К чему все это нужно? Я учусь, а когда выучусь – что дальше? Для чего? Что будет достигнуто?

Стыжусь этих минут слабости. Признаюсь откровенно, что все прежние мысли и мечты о том, как сложится моя жизнь, мое дело, вся моя карьера – вылетели у меня из головы. Я чувствовал, что у меня отняли воскресенье в конце недели.

Мало-помалу я стал соображать и приноравливать мои будущие планы и намерения к изменившимся обстоятельствам.

У меня каждая мелочь было обдумана на фоне моей любви и возможных отношений к Лее – теперь все приходилось переделывать сызнова. Я не хотел, чтобы все вдруг сделалось для меня бесцельным, я боролся против этого чувства. Конечно, я решил сначала, что не пойду к ней. Я не игрушка. Но потом я вспомнил, желая быть добросовестным, что ведь, в сущности, Лея никогда не давала мне прямого обещания выйти за меня. Граф Рынин… Он неприятный, важный… Но ведь я его не увижу… Пожалуй, будет глупо не пойти. Я поступлю по-детски. Нужно уметь держать себя в руках. Если она поступила неправильно, нехорошо – пусть же она сама это видит. Я настолько горд, что ни сам скрываться, ни чувств своих (если я ее еще люблю) скрывать не стану.

И на другой день в девять часов я отправился на Фурштадтскую. Я робел и стеснялся, как всегда, и даже больше, чем всегда, потому что боялся видеть Лею, боялся видеть графа, боялся их дома, их прислуги, боялся роскоши, которую предполагал в столь богатом доме.

К удивлению моему, я никакой роскоши не заметил. Дом был небольшой, двухэтажный, очень красивый, правда, с цельными окнами. Швейцар, одетый в темную ливрею, дал куда-то звонок, сказав (как странно было это слышать!), что графиня меня ждет. На звонок явилась горничная, одетая просто и опрятно, в белом чепчике, и пригласила меня следовать за нею.

Мы поднялись на второй этаж по темному мягкому ковру и вошли в очень высокую комнату с темными обоями и мебелью, так же устланную ковром. Освещение было не сильное – и я мог только заметить, что комнату переполняли цветы. Она скорее была похожа на оранжерею. И воздух мне даже показался влажным и теплым.

Горничная подошла к двери направо, постучалась и что-то сказала.

В ту же секунду портьера широко распахнулась. Лея стояла на пороге. Она была в темно-синем суконном платье. Коса по-прежнему висели за спиной.

– Это вы, Петя? – крикнула она громко и весело. – Ну, слава Богу, вы пришли! А я боялась… Здравствуйте, здравствуйте, идите ко мне.

Ее порывистость была та же. Она подбежала ко мне, схватила меня за руки и потащила в следующую комнату. Портьера упала за нами.

В этой комнате было теплее и уютнее. Мебель, низкая и светлая, освещенная пламенем камина, казалась особенно удобной. Розовато-кирпичный шелковый абажур на лампе, стоявшей на полу, давал приятный полусвет.

– Вы не смотрите, как у меня, Петя, – говорила Лея. – Это все ужасно безвкусно, это не я устраивала, даже не граф, это все так было. Мы купили дом случайно со всем, что здесь находится. Я все хочу переделать по-своему, да право… скучно как-то, Петя. К чему нужно? Не все ли равно?

Я ее решительно не понимал. Мне казалось, что было превосходно, уютно, особенно хорошо. Никакого безвкусия я не видел.

– Петя, ну неужели я похожа на… графиню? Неужели я не прежняя Лея? Петя, я для вас уже не та?

Что я мог ей ответить? Она сама все знала. Но моя злоба на нее проходила, я чувствовал, что смягчаюсь, во всем ей готов уступить и простить ее. Однако я хмурил брови и молчал.

– Вы сердитесь, Петя? Ну послушайте, за что? Рассудите сами: к чему вам было жениться? Вы студент, когда-то еще кончите, да что впереди будет… Я все это время должна бы у Порфировых жить, которые мне и теперь надоели… Ждали бы мы, ждали (удивительно это в моем характере: ждать!), и что же в конце концов? Любовь ваша ко мне очень рассудительная, милая, благоразумная… Я, Петя, не этого хотела. Но все равно, чего я хотела, ничего я не получила, потому что не могла получить – и скорей с балкона вниз головой… Смешно, пожалуй. Неразумно – пускай. Лучше на быстрой лошади в один миг доскакать до края… жизни, чем на кляче тащиться долгие годы. Мы с вами разные люди, Петя. Мы будем хорошими, очень хорошими друзьями, но если бы вздумал кто-нибудь нас в одну телегу впрячь… ничего бы доброго не вышло, милый Петя. Как мы устроим нашу жизнь славно! Вы ко мне будете часто приходить, вместе будем гулять, кататься… Граф очень любезный человек. Он сильно занят – и я постоянно одна. Сказать правду, у нас с графом мало общего. Это я и раньше знала и выговорила себе большую свободу. Да я бы и не умела быть не свободной.

Я начинал ей верить и понимать ее мысли. В самом деле, не лучше ли так? Меня соблазняла перспектива совместных прогулок, жизни сообща… Лучше ли было бы жениться на ней при ее странностях, при ее требованиях, непонятной беспокойности? Ведь она меня, конечно, любить не может (еще бы она меня любила!). Я был всегда особенно скромен, да и вообще понимает любовь как-то дико. Кто знает? А если она права?

Я невольно улыбнулся – она засмеялась, поняв, что я побежден ее доводами. И мы весело проболтали целый вечер.

В двенадцать принесли чай. На минуту зашел граф, откуда-то вернувшийся. Он мне показался постаревшим, утомленным, несмотря на прежнюю корректность. Со мной по здоровался вежливо, почти ласково, без того затаенного презрения, которое я в нем раньше замечал.

Жену он вежливо поцеловал в лоб – и она взглянула на него без всякого неудовольствия. Очевидно, что они были хорошими друзьями.

Лея проводила меня до лестницы.

– А что князь Сардорелли? – спросил я ее на прощанье. – Видали вы его после?

Лея сдвинула брови, и лицо ее вспыхнуло.

– Сардорелли? – повторила она. – Мне кажется порой, что Сардорелли – пятно на моей жизни. Не оттого, что я к нему приценилась, сторговалась и купила его, а оттого, что я сомневалась… одно время… что его можно купить и продать.

Она крепко пожала мне руку и вернулась к себе.

VII

Потянулись дни – сначала мокрые, потом снежные, потом морозные и ветреные. Я ходил на лекции, мерз, обедал дурно и скудно – и все-таки часто не имел денег на извозчика, чтобы переехать, а не перейти через мост, когда дул северный ветер.

Чем дальше шло время, тем яснее было, что жизнь, о которой я мечтал вблизи Леи, не устраивается. Все чаще и чаще, приходя к ней, я не заставал ее дома. «Графиня в магазинах», «графиня в театре», «графиня на благотворительном базаре» или, наконец, просто «графиня выехала» – эти ответы надоели мне ужасно. Жизнь ее, очевидно, становилась суетной и шумной, а она тяготела к суетности.

После каждого моего неудачного визита было письмо с извинениями, с просьбой прийти в другой раз. Назначались часы, которые потом отменялись. Лея пробовала звать меня на свои собрания – но и тут ничего не выходило. Я, по обыкновению, молчаливо и угрюмо сидел в углу, старые чиновники, дамы, шелестящие платьями (дам было не очень много), косились на мой студенческий мундир, граф здоровался со мной рассеянно, а Лея не имела минутки перекинуться со мной словом.

Ее жизнь шла своим чередом, в стороне от моей – и связать ее время с моим никак не удавалось. И понемногу мы расходились все дальше и дальше.

Но чувство мое к ней от этого не уменьшилось. Напротив, в те редкие вечера, когда мне удавалось видеть ее одну в ее светлой шелковой комнате у камина – мне чудилось, что я ее особенно люблю и особенно страдаю от этих урывочных свиданий. Ведь было ясно, что я в ее жизни – ничто. Порой прежняя злоба возвращалась ко мне, я начинал ненавидеть графа и негодовать против Леи, отнявшей у меня лучшие мечты. Я решал тогда бежать, скрыться, бросить ее совсем, чтобы не волноваться понапрасну.