Семейный альбом с титрами

– Я сыграл здесь свадьбу, все думают, что это моя комната, как теперь быть, куда я пойду?

И бабуля, думаю, поскандалив, смирилась и ушла.

Возвращалась ли бабуля в Батуми с надеждой помириться с мужем и восстановить брак?

Даже если это было бы так, она никогда бы не призналась в таком унижении.

Как-то раз, правда, прозвучало в их воспоминаниях, что мама очень просилась обратно, на юг, к папе, вот бабушка послушалась дочь и вернулась. И к тому же, я как-то не верю, что не было у бабули какой-нибудь близкой сердобольной приятельницы, которая не написала бы бабуле, что ее муж женился. Расстояния расстояниями, но почта тогда работала исправно, а бабуля письма писать любила и подружек себе находила таких же. Телефонов не было, компьютеров тоже, и только почта, единственная, давала возможность общаться на расстоянии.

Бабушка сняла комнату в частном доме на улице Тельмана, где они с мамой прожили до конца второй мировой войны, до маминого распределения после института на Северный Кавказ.

Вот фотографии Батуми тех времен, базарная площадь, нет вдали построенных в 70-ые годы многоэтажек, мостовые выложены крупными морскими булыжниками, которыми завален многокилометровый батумский пляж. Очень экологически чисто, но население отбывало трудовую повинность – каждый должен был у своего дома выдергать траву, прораставшую между камнями.

После возвращения мама пошла в русскую школу. Не могла бабушка, русская, воспитывать дочь-грузинку. Думаю, что в свое время грузинская школа для мамы возникла из-за отсутствия выбора – в Озургети могло и не быть в русской школы, не было ни учителей, ни детей, говорящих по-русски.

6—7 класс мама училась в седьмой школе, а в восьмой класс их перевели в школу номер три.

Мама вспоминала, что они с Тамаркой (вот уже и появилась Тамара Лашхи, школьная подруга, и дружба эта сохранялась у мамы в течение всей жизни), так вот они с Тамаркой сидят на корточках под палящими лучами солнца и выдергивают грубую, не желающую вылезать из щелей между камнями траву.

Нищее довоенное детство, ситцевые платья, и колодки на ногах. Делали такие деревянные колодки, т.е., как я понимаю, никогда их не видевшая, подошву из деревянной доски, а к ней прибивалась парусина или кусок кожи или еще что-нибудь, и получалась обувь, возможно, похожая на сабо, модные в восьмидесятые годы. Только в сабо была легкая синтетическая подошва, а колодки э были тяжелые и отбивали ноги, особенно, если бегать в них по булыжным мостовым.

В маминых воспоминаниях детства мало моря, но много бульвара, много смешных школьных историй и проделок, но вспоминается мне только один случай.

В шестом классе задали сочинение на тему гигиены, кто как моется, и Тамарка написала:

«Лицо и руки каждый день, а шею и уши от бани до бани».

Эта искренность ребенка очень позабавила остальных детей.

Каждую неделю ходили в баню, мама любила баньку возле тети Тамары, недалеко от пионерского парка, но я там была один раз, в номере, и плохо ее помню. Я, в основном, бегала в портовые турецкие бани, и в восьмидесятые годы, приезжая из Москвы, туда же ходила. Во всех банях были как общие отделения, так и номера, стоившие дороже, а в тех провинциальных городах России, где мне приходилось жить, номеров в банях не было.

Жизнь в небольшом южном городе, залитом солнечным светом, вспоминается темными вечерами холодной русской осени как сплошной праздник. Так происходит у меня, так было и у мамы.

Училась она в третьей школе, далеко от дома, зато рядом с бульваром, и после занятий школьницы бегали на бульвар, фотографировались, гуляли, ели знаменитые пирожные, которыми славился Батум до войны. Медленно шли домой, лениво тащили сумки с книжками. Бабушка работала, она тогда, кажется, работала в вокзальном медпункте, а в аптеке она работала позже, во время войны.

Бабушка любит вспоминать, как она спасла от хирургического ножа мужчину. Возможно, это произошло во время пребывания бабушки и мамы в Сибири. Шесть дней у него не было стула, и его в тяжелом состоянии сняли с поезда, поставили диагноз – заворот кишок – и приготовились оперировать. Бабушка пришла дежурить в ночь, он ей и пожаловался, что стула не было шесть дней.

– Крупный был такой мужчина, – рассказывала бабуля, – и я, как представила, что он шесть дней ел, пил, и ни разу в дороге не опорожнялся, да там у него черт знает что.

Она пошла, взяла касторку с поста, ее оказалось мало, она сходила на другие посты, набрала почти литр касторки и сделала ему клизму.

Боже, что тут началось, как его стало нести, горшок за горшком выносила бабушка, и по мере того, как он освобождался, прошли боли, упала температура, и к утру он был здоровехонек и радостно приветствовал пришедших осматривать его врачей.

– Вот она, спасительница моя, – кричал он, указывая на бабушку.

Главврач поманил бабулю пальцем:

– Что здесь написано? – он ткнул пальцем в строчку карточки больного, где был написан его диагноз:

– Заворот кишок, – прочитала бабуля.

– И что противопоказано при завороте?

– Клизма, – тихо ответила бабуля.

– Клизма…, – передразнил врач. – А ты что делала? Ну, да победителей не судят.

Это было, когда бабуля работала медсестрой в стационаре.

Бабушка работала, и мама все дни после школы была предоставлена себе самой.

Развод родителей не мешал Нонне часто бывать у отца, играть с братом Резо, сыном самсон Николаевича от второго брака. Есть фотография мамы в школьные годы с папой. Она была перенесена на картон и висела в комнате у Самсон Николаевича.

Мама общалась с Резо довольно много, во всяком случае, достаточно, чтобы описывать его как совершенно невозможного ребенка, шаловливого и подвижного.

Мама моя, в детстве просто Нонка Хучуа, тяготилась деспотичным характером своей матери, льнула больше к отцу, находила его веселым, остроумным и образованным человеком, прекрасным педагогом, отлично знающим русскую литературу, и в разводе всегда винила бабушку. Спустя более десяти лет после смерти Самсона Николаевича (мне проще называть его так, чем дедом, дедом на моей сознательной жизни он мне не был), все еще причиной раздоров между мамой, которая сама к тому времени давно развелась, и бабушкой, было бегство бабушки от мужа, и получается, что дочь никогда не простила своей матери развода с отцом, замечательным человеком, а вот ее собственный развод с моим отцом в счет не шел, мой папа был невыносим, вот она и сбежала, так что тут все правильно. Дед подвернулся бабушке в подходящий момент, и я часто думаю, какими чертами характера должен обладать мужчина, чтобы «подвернуться» женщине. Во всяком случае, я должна признать некоторую справедливость мамы, мой-то папа никак не мог подвернуться кому бы то ни было, он мог только свалиться на голову, и даже если в первый момент покажется, что он подвернулся, уже во второй станет ясно, что нет, упал как снег на голову.

Я любила бабушку и была равнодушной к чуждому мне деду, и я вижу то, что всю жизнь не замечала моя мама: отъезд бабули никак не подкосил моего деда. Брошенный женой дед, к тому времени лысый, как коленка, не предавался пустым терзаниям, не убивался, проливая слезы по сбежавшей женушке, с которой прожил ни мало, ни много, двенадцать лет, а попросту быстрехонько женился, не дал себе времени отдохнуть от властолюбивого характера своей подруги жизни, так что о трагедии со стороны деда и говорить не приходится. А что насчет прекрасных свойств деда, так видимо, это правда, он был хороший товарищ, остроумный и веселый, не склочный в коллективе, но никак это не означает, что он был хороший муж. К тому же бабуля всю жизнь имела обидчивый характер, не выносила иронии, направленной на нее, и дедово остроумие у нее характеризовалось так: «яд с языка капал» и она (Нонка) в него.

Не думаю, что мама в детстве высказывала претензии к своей матери за то, что та лишила ее отца, нет, я думаю, все это пришло позже, в связи с собственной неудачной жизнью, а тогда мама была, по рассказам своим и бабушки, веселой кудрявой девчонкой, немного стесняющейся своего высокого роста и большой худобы, но меньше, чем в раннем детстве, когда она расковыряла на фотокарточке свое лицо, чтобы ее никто не узнал, дылду такую.

По маминым рассказам выходило, что они с Тамаркой непрерывно хохотали, и эта их смешливость и была основным стержнем дружбы, им было хорошо вдвоем, и они обхихикивали, как подруг, так и мальчишек.

И часто бегали на бульвар фотографироваться. Много маленьких черно-белых фотокарточек в альбоме и всюду на них девушка с пушистой шевелюрой и белозубой улыбкой, моя мама.

Мама была ярой кошатницей, и у них постоянно жили коты, сменявшие друг друга: один потеряется, сгинет куда-то, другой приблудится. Кстати о котах. Не знаю, как выглядели мамины коты, но в Батуми я встречала таких тощих, прямо-таки двумерных котов, будто это просто тень кота, вырезанная из картона и раскрашенная. Московские здоровенные котищи просто тигры против батумских драных, тощих и голосистых котяр. Ночные кошачьи разборки в начале лета не давали спокойно спать по ночам. Темные теплые, наполненные душным ароматом цветущих деревьев южные ночи вдруг обрушивали на спящих людей пронзительный душераздирающий вой. Вой этот заполнял все пространство от земли до темного неба, и не было ему конца и края. Он длился и длился, пока вдруг не раздавался удар чего-то тяжелого по булыжной мостовой, звон разбитого стекла, визг убегающего кота и последний, торжествующий всхрип увернувшегося от метко запущенного булыжника или бутылки победителя. После этого появлялась возможность поспать часика два, а потом все повторялось.

Живущие в квартире коты признавали только маму, а бабушку – нет. Как-то кот подавился рыбьей костью. Она застряла у него в горле вертикально, и он не мог есть, не мог пить и пасть закрыть тоже не мог. Так и ходил с разинутой пастью и жалобно мяукал, пока мама не пришла из школы.

– Ловко так зажала его между колен и вытащила кость, а меня он даже и не подпустил, – рассказывала бабуля.

Другой кот был отличный крысолов, великолепно ловил крыс, душил их, но не ел, а приносил и торжественно раскладывал у мамы на постели.

Утро, осень, моросит мелкий Батумский дождик, нудный, навевающий дрему. Спит молодая девушка, золотистые кудри рассыпались по подушке, а на краю подушки, на белой накрахмаленной наволочке, дохлая мокрая крыса лежит, и кот внизу на полу возле кровати сидит. Круглыми зелеными глазами смотрит, поощрения ждет, похвалы своим ночным трудам. И сколько он у них прожил, не известно, но от привычки класть добычу хозяйке на постель они его не смогли отучить, а крыс в Батуми хватало.

Мама занималась музыкой три или четыре года. Есть даже фотография: мама у пианино. А вот почему это все заглохло, не знаю, музыкальный слух у мамы был.

Училась мама в общеобразовательной школе неважно. Гуманитарные предметы, за исключением географии, по которой у нее была свирепая учительница по прозвищу «Галинка», шли у мамы хорошо, а вот к математике не было у нее никакой склонности, и геометрия особенно ее мучила.

Так и жила мама свои молодые годы, любила читать, сходить в кино, сфотографироваться на бульваре. И очень любила юг, свой город. Позднее она и мне старалась привить эту любовь к югу, к этому торжеству и вечному празднику природы, зеленой и яркой, даже когда шлепает зимний дождик.

В первый приезд наш в Батуми из пыльного Карталы, расположенного в пустынных бескрайних степях на границе с Казахстаном, мама вернулась к своим детским играм. Мы делали шапочки из листьев магнолий – подбирали их с мелкой гальки в тени этих могучих и коварно ароматных деревьев, соединяли жесткие несгибаемые листья спичками и вот уже красивый блестящий шлем красуется на моей кудлатой голове; копались в прибрежном песке, выискивая прозрачные, обточенные морем халцедоны – слезки, называла их мама и тут же вспоминала, сколько времени проводили они с Тамаркой за этим утомительным занятием, таким скучным в описании и таким прекрасным в действительности. Сидишь на берегу, волны омывают тебе ноги, ты роешь ямки, сдвинув крупные камни в сторону, копаешь песок с галькой, а прибрежная волна, такая разная по силе, неожиданно с тихим шипением заливает твою ямку водой.

И главное, море вокруг тебя, незабываемый запах моря, нагретых камней, запах слегка обоженной солнцем кожи на плечах.

И я ковыряю и ковыряю руками берег, забивая мелкий песок под ногти, и не столько мне хочется найти слезки, сколько прикоснуться к далекому маминому детству, рассказы о котором всегда начинались словами:

«А когда мы жили на Тельмана…».