Открытие Индии (сборник)

Двигатели запустились с пол-оборота. Один за другим грохнули разрывы гранат, а Толедо уже нависал над пилотским креслом и орал: «Взлетайте же, Черемша! Взлетайте!»

– Не удалась робинзонада, – без капли иронии посочувствовал ему Черемша, когда самолет уже оторвался от воды.

– Кисмет, значит, моя такой, – вздохнул Толедо, прищурив по-татарски глазки. – Чему, значит, быть…

* * *

Невидящим взглядом Черемша смотрел на приборы. Криков или стонов кромсающего себя Толедо не было слышно – он, по-видимому, накачался морфием под завязку и боли не чувствовал. Черемша поглаживал одной рукою потерянный Инге шерстяной носок, невзначай обнаруженный им под штурманским креслом, и ему казалось, что он гладит нежную рыженькую шерстку на ее лобке. Он вспоминал почему-то только это – ее аккуратный лобок, да ещё, пожалуй, пухлые губы с зажатой в них дымящейся самокруткой. И яркую вспышку, в которой девушка исчезла, устремляясь к «штурвалу, управляющему миром».

Дверь, ведущая в кабину, медленно открылась. Толедо, гнусаво и нечленораздельно завывая, шатаясь, блестя выпученными глазами, голый, окровавленный, с пистолетом в левой руке и омерзительно липким гусиным крылышком в правой, прохромал вперед и уставился в лобовое стекло, опершись на приборную доску.

– Поосторожнее, – прикрикнул на него Валерий, без особой, впрочем, надежды, что тот его услышит.

Толедо рывком обернулся.

– Пойдем, Черемша. Жги пакет и пойдем. Всего два выстрела – в грудь… и в грудь… Я знаю, ты сможешь. Ты сильный мужик! Уважаю тебя, – он бросил Валерию на колени пистолет. – Я бы и сам стрельнулся… да только в распятом виде несподручно, понимаешь. А это тебе на память, – он помахал гусиным крылышком, и выронил его из пальцев. Крылышко мокро шлепнулось на пол. – Дарю!

Пока Валерий привязывал Толедо к треугольному каркасу, тот со счастливой улыбкой пел: «Ухожу! Ухожу! Уходим! Выхожу! Выхожу! Выходим!» Вдруг замолк, улыбка, словно макаронина втянулась в глубь его черного рта, и Толедо сказал:

– Знаешь, Черемша, кем была малышка Ингеборга там, у нас? Ни в жизнь не поверишь. Мужиком! Прикинь, монахом-расстригой! Башковитым таким расстригой, языки разные тот расстрига знал… все о любви толмачил – совсем как она. Он келью покинул, пошел воевать… пардон, добро и Божий свет проповедовать. Тут-то мы его и ангажировали, полиглота нашего. Не отказался в страшное время культа личности погрузиться, нет. Мучеником думал стать. А стал, – вишь как, – бабой! Так что ты у нас сейчас вроде как мужеложец, Черемша. – Толедо хихикнул. – А настоящей-то бабой я был! Вилы, а?! – он даже взвизгнул от удовольствия. – Хочешь, Черемша, меня напоследок трахнуть? Я не про…

Валерий выстрелил.

* * *

Параллельным «Альбатросу» курсом с ревом проносились стремительные крылатые машины, похожие на наконечники копий, разворачивались вдалеке и возвращались к небесному тихоходу. Их действия совершенно недвусмысленно указывали на желательность посадки гидросамолета в указанном ими районе. Черемша не возражал.

Посадочная полоса была искусственно подготовлена к приему – засыпана ровным, матово-голубым снегом. А вокруг снеговой дорожки зеленела свежая, чистая июньская трава.

Черемша посадил самолет и, не дожидаясь остановки моторов, направился к выходу. Его уже не удивило исчезновение из рамы трупа, а со стен – кровавых иероглифов. Он приказал себе быть хладнокровным, быть готовым к чему угодно, зная, что мир стараниями экспедиции изменился кардинально, и что с момента вылета на Большой Земле промчались десятилетия…

И все-таки при виде встречающих у него отвисла челюсть.

Здоровенный круглолицый киргиз – яркие толстые губы, румяные тугие щеки, висячие усы и глазки-трещинки – был облачен в черную поповскую рясу, туго перетянутую военной портупеей; на его плечах возлежали белогвардейские золотые погоны с двумя просветами и тремя косыми крестиками. Поп-офицер. В звании, как минимум, полковника. Черная фуражка с высоченной тульей несла золото-эмалевую кокарду: шестикрылый серафим с чрезвычайно строгим лицом, окаймленный стилизованными стрелами молний. Выпяченную борцовскую грудь киргиза осенял крупный православный крест, а пояс оттягивал огромный пистолет из серо-желтой нержавейки в полуоткрытой кобуре.

По бокам полковника возвышались румяные воины-иноки рангом пониже, ростом повыше и со славянскими лицами, а за спиной выстроился почетный караул из рядовой братии саженой вышины: блестящие лаком и сталью карабины с примкнутыми штыками – у ноги. Да ещё поодаль стоял большой черный автомобиль, в котором маячило несколько смутных силуэтов.

Случись Черемше наблюдать такое зрелище в прошлом, он принял бы его за богато костюмированную комедию-буфф. Или за маскарад подозрительной направленности.

Впрочем, сейчас ни маскарадом, ни буффонадой не пахло.

Главный поп расплылся в улыбке и хорошо поставленным голосом нараспев, отчетливо «окая», молвил:

– Не Черемша ли ты Валерий Павлович, возлюбленный сын мой?

Черемша хмуро кивнул.

– Возрадуемся, братие! – взревел безупречным оперным басом поп. – Сокол, летавший к Свету, – воротился!

Грянул туш. Братие возрадовались, чеканно выполнили упражнение с оружием, взяв его «на караул» и снова замерли, устремившись лицами ввысь. Гвардейские иноки шагнули в ногу к Черемше и крепко ухватили его под белы ручки. Главный поп троекратно облобызал ошарашенному Валерию давно не бритые щеки и отступил в сторону.

– Идём, сокол, – сказал один из гвардейцев в ранге, кажется, прапорщика. – Покамест отец-настоятель с экзархатом о твоей судьбе совещаться станет, в пещерах посидишь, покаешься, а дале… А дале – видно будет.

– Келью ему посуше выберите, да накормить-напоить не забудьте, – сказал деловито полковник им вслед. – Ибо герой.

– Истинно так, святой отец, – отрывисто рявкнули гвардейцы, согласованно поворотившись к полковнику.

Черемша, скованный их чугунной хваткой и не успевший своевременно отреагировать на мгновенную перегруппировку свято чтящих устав иноков, проскоблил носками унтов по земле. Главный поп величаво кивнул, мол, идите-идите, Бог с вами, и размашисто их перекрестил.

– Слушайте, братия, – спросил гвардейцев Черемша, когда они вошли в длинную кирпичную казарму и сжимавшие его руки чуть ослабли, – просветите: в какие такие пещеры вы меня волочете?

– Знамо в какие: на губу, – ответил прапорщик. – Ты чай, сокол, грешил в прежней жизни, скоромное ел, когда пост, али кровь людскую лил, так? А раз так, каяться надобно.

– Воистину, – сказал второй инок высоким и пронзительным бабьим голосом.

– Я не умею, – попробовал возразить Черемша.

– Не беда, сокол, научишься. Какие твои годы?..

* * *

Дверь медленно-медленно закрывалась – словно иноки ждали от него чего-то и не спешили уходить. Черемша скользнул рассеянным взглядом по узкой, строго заправленной койке, из-под которой выглядывал бок боксерской груши, по буфету, по белому гудящему шкафчику непонятного назначения, фаянсовой раковине с латунным краном, однотумбовому столу, полумягкому стулу, спохватился и крикнул в уменьшающийся просвет:

– Эй, божие люди, чья хоть власть-то в мире нынче?

– Дак, любови! – донеслось из-за двери. – Любови, сокол!..

[– Воистину! – Начальник третьей Индийской, Его Преосвященства патриарха всея Евразии, Северной Африки и Австралии и его Возлюбленной Супруги, экспедиции – отец Никон. В миру – Джаггернаутов И.И.]

…Только в профиль

Улочка была косой, словно почерк левши. Бешено цветущие палисадники скрывали дома по самую крышу, глухие заборы казались бесконечными. Слева от выложенной «торцами» мостовой тянулась заросшая иван-чаем канава. Высоко в лазурном небе, невидимый с земли, истошно пел жаворонок.

Из канавы торчали голые ноги с украшенными татуировкой узкими ступнями. Наколка на левой изображала улыбающуюся кошку, на правой скалился питбуль в шипастом ошейнике. Над ногами кружились пчелы.

– Шикарно! И над трупами у вас не мухи! – с радостью первооткрывателя воскликнул Алексеев. – Им там что, мёдом намазано?

– Мёдом, – согласился Репей. Прошагал к телу, наклонился, обмакнул два пальца в тягучую розоватую жидкость, сочащуюся из пупка. – Хотите попробовать?

Алексеев, переменившись в лице, отшатнулся.

– Ну, как знаете, – сказал Репей и облизал пальцы. Мёд слегка горчил. – Недозрелый.

– С ума сойти!

– Мы же договорились, – мягко пожурил его проводник. – Ни слова о сумасшествии, галлюцинациях и так далее.

– Да-да, простите. – Алексеев скорчил покаянную гримасу. – Трудно удержаться, когда такое…