Открытие Индии (сборник)

– Да вы, оказывается, шалун! Специализируетесь по девичьим грудкам?

– Ну что вы! – смутился Алексеев. Затем, впрочем, нашёлся: – Скорей по птичьему молоку.

Репей с удовольствием захохотал. Пётр Семёнович улыбнулся и спросил:

– Я могу к ним прикоснуться?

Проводник взялся пальцами за нижнюю губу, собрал лоб морщинами и издал переливчатое курлыканье. Алконост кивнул, тряхнув роскошным гребнем.

– Можете.

Алексеев энергично растёр подрагивающие руки и дотронулся до крайнего яйца. Оно было пустым. Тогда Пётр Семёнович коснулся малахитового. Тёплая нежность и ощущение небывалой жизненной силы хлынули через пальцы. Алексеев упал на колени и разрыдался.

– Оно? – зачем-то спросил Репей.

Алексеев, счастливо смеясь, затряс головой так, что слёзы полетели во все стороны.

– Надо же! – Проводник наклонился к зверьку-самураю. – Ты верил, что у нас это получится?

Тот ответил непристойным куплетом и шумно затрещал хвостом-веером.

– А ты? – Репей взглянул на алконоста. – Хотя ты-то должен был верить.

– Я знал, – сказал алконост.

В это время треснула малахитовая скорлупа.

Птенец был уродлив, как все птенцы хищных птиц. Несоразмерно большие головы бессильно мотались на мокрых тонких шейках, клювы разевались, демонстрируя яично-жёлтое нутро, слепо таращились затянутые белёсой плёнкой глазки, разъезжались слабые лапы, – и только металлическая бляшка на груди яростно горела имперским золотом.

– Кажется, у этого чуда должна быть корона, – заметил Репей.

– Будет! – пообещал Пётр Семёнович.

* * *

Через два дня птенец вовсю жрал мух и червяков, пронзительно орал, если кормёжка задерживалась, и больно лупил клювами по подставленному пальцу. Ножки и шейки у него окрепли, глазки прояснились, на зачатках крыльев начали появляться крошечные пёрышки, а коготки отвердели. Алексеев вился над ним, как орлица над орлёнком, соревнуясь в проявлениях материнского инстинкта с алконостом. Тот так больше и не проронил ни слова, сколько Репей ни пытался его разговорить.

Проводник скучал. От ловли насекомых он сразу отказался, объявив, что в оговорённые функции это не входит. Он вообще относился к птенцу без приязни и едва ли не настороженно. Когда Алексеев допытывался, почему так, отвечал уклончиво, а после особенно настоятельных расспросов признался, что всегда был в принципиальных неладах с государственной властью, отчего и сбежал однажды сюда.

– С одной стороны, вроде, в Отечестве живёшь, а с другой – поодаль.

Пётр Семёнович неодобрительно хмыкнул и, размахивая сачком, побежал ловить кузнечиков.

Ещё через день Алексеев засобирался в дорогу. Он соорудил на дне своего рюкзака пуховую берложку и наловил полный садок всевозможной летающей, прыгающей и ползающей живности.

– Пора выдвигаться, – сказал он Репью, усадив возмущённо пищащего на два голоса птенца в подготовленное гнёздышко.

– Родина заждалась? – Проводник посмотрел на бравого «туриста» с иронией.

– Не нужно так, Виталий, – мягко попросил Алексеев.

– Хорошо, не буду, – серьёзно сказал Репей и переглянулся с алконостом. – Откроешь окно?

Алконост захлопал крыльями и пронзительно заклекотал. В нескольких метрах от гнезда закрутился маленький горизонтальный смерч, начал укорачиваться, одновременно расширяясь и как бы выворачиваясь наизнанку. Наконец раздался хлопок, и на месте исчезнувшего смерча появилось багровое, словно печной зев, жерло «окна».

– С ума сойти! – воскликнул Алексеев, запоздало опомнился и прикрыл рот рукой. – Простите, Виталий.

– Да ладно. Я и сам когда в первый раз увидел, не сдержался.

– Слушайте, но если можно вот так, запросто… какого чёрта мы тащились сюда так долго?

– А это, дорогой Пётр Семёнович, пусть останется для вас загадкой. Если разгадаете, вернётесь. По рукам?

– По рукам! Так я могу идти?

– Вперёд! – сказал Репей. – Да садок не забудьте. Наши-то букашки проверенные, экологически чистые, а у вас там цыплёнка ещё неизвестно чем кормить будут. Заработает расстройство желудка – вся страна передрищется.

Алексеев натужно рассмеялся.

* * *

Усик антенны колебался медленно, словно преодолевая сопротивление жидкости. На его конце сидела большая, очень красивая – белая с алым – бабочка. Репей присел рядом с вешкой на корточки. Девушка лежала в коконе собственных русых волос как пасхальное яичко в гнезде алконоста. Репей посмотрел на её ступни. Татуировки исчезли без следа, пяточки были младенчески-розовыми. Мёд в чашечке пупка приобрёл золотистый цвет. Репей опустился на четвереньки и лизнул мёд языком.

Девушка поёжилась от щекотки и хихикнула.

– Я жениться собираюсь, – сообщил Репей её светящемуся лицу. – Сказали, что у вас, в Медведевском уезде, лучшие невесты.

– Ну и как, правда? – спросила девушка, открывая глаза.

– Похоже на то, – сказал Репей и подал ей руку.

Высоко в лазурном небе, невидимый с земли, истошно пел жаворонок.

На излёте

Готово. Началось.

    Борис Пастернак

Ахалтекинец главнокомандующего шёл как по струнке. Свита, несмотря на снеговые плюмажи, золотые аксельбанты, солнечные кирасы, несмотря на коней и оружие, рядом с богатырём Михаилом Александровичем казалась стайкой воробьев, вприскочку следующих за хозяином двора кочетом.

Тит испугался несуразных крестьянских мыслей и вытянулся сильней, хотя только что казалось – сильней некуда. За ребрами, где у православного положено жить сердцу, возник тяжелый, горячий, толчками раздувающийся желвак. Когда великий князь остановил тонконогого Черемиса напротив батареи Тита, желвак в груди взорвался.

Шрапнелью.

– Четвёртая? – коротко справился Михаил Александрович у графа Курамышева-Дербентского.

– Она, – с гордостью ответствовал граф.