Вилла розовых ангелов

– Мамочка, – обняла Нину Сергеевну Оля, – уверяю тебя, если Льву Мироновичу не удалось воспрепятствовать мне выйти на защиту, а ты сама знаешь, что он оказался чрезвычайно изобретательным и использовал все приемы – дозволенные, а по большей части недозволенные, – то теперь, в день защиты, бояться нечего!

Звонок домофона означал, что машина их ждет. Нина Сергеевна договорилась с одним из своих знакомых, владельцем старенького «Москвича», о том, чтобы он на протяжении всего дня выступал в роли шофера. Пришлось, конечно, заплатить, зато транспортная проблема была решена.

Нина Сергеевна и Ольга вышли из квартиры и подошли к лифту. Оля пошутила:

– Мама, представь, что мы сейчас застрянем, что тогда? Защиту придется переносить в связи с тем, что я сижу где-то между пятым и шестым этажом?

Двери лифта со скрежетом распахнулись, одинокая тусклая лампочка под потолком кабины освещала изрисованные стены. Нина Сергеевна, взяв дочь за руку, решительно произнесла:

– Пойдем пешком!

– Ты что, мама! – воскликнула Ольга. – Мы ведь живем на восьмом этаже, а нас ждут!

Несколько минут спустя мать с дочерью вышли из подъезда и заметили невдалеке темный автомобиль. Шофер, приветствуя их, просигналил. Расположившись на заднем сиденье, Оля прикрыла глаза, а затем в очередной раз раскрыла сумку и проверила, на месте ли папка с речью. В те несколько часов, которые она провела в тревожном сне, ей виделась какая-то ерунда. Почему-то запомнилось лицо сводной сестры Лорки: она куда-то бежала по диковинному лесу, словно спасаясь от преследователей.

«Москвич» тронулся с места, в салоне воцарилось молчание – каждый думал о своем. Путь до университета предстоял неблизкий.

2

Город Нерьяновск в начале двадцатого века был замшелым местечком, одним из провинциальных гнездышек на берегу Волги. С приходом советских времен все разительно переменилось: старинные церквушки, купеческие хоромы в псевдоготическом стиле и деревянные избы были сметены с лица земли, и на их месте возвели корпуса одного из самых крупных в мире тракторных заводов. В войну город был практически до основания разрушен, но еще до победы, после того, как захватчики покинули пепелище, начались работы по восстановлению Нерьяновска. Облик города стал совсем иным: появилась большая каменная набережная с огромной, в четыре пролета, лестницей к реке, широкие проспекты, дома, украшенные ликами вождей.

А в 1962 году Нерьяновск обрел и новое имя – Болотовск. Так было увековечено имя уроженца города Ивана Арсеньевича Болотова, члена ЦК КПСС. Иван Арсеньевич, покинув Нерьяновск еще юношей, с тех пор так и не бывал на своей родине, однако к его пятьдесят пятому дню рождения генсек Хрущев решил сделать приятное одному из своих верных друзей и соратников. Иван Арсеньевич был до слез тронут и даже почтил город коротким однодневным визитом. История умалчивает, изменил ли товарищ Хрущев свое мнение о «верном друге Ване» два года спустя, когда Иван Арсеньевич оказался одним из инициаторов переворота, приведшего к отставке и опале его благодетеля. Новый генсек чрезвычайно благоволил к Болотову – тот, как никто другой, умел рассказывать пикантные анекдоты, которых знал сотни, если не тысячи, был отличным охотником, да и пить умел, как настоящий русский мужик. Этого вполне хватило, чтобы в начале семидесятых Болотов был назначен министром энергетики, а через несколько лет – первым заместителем председателя Верховного Совета СССР.

В город, носящий его имя, Иван Арсеньевич больше не приезжал (в кругу приближенных он именовал родимое местечко «грязной дырой»), однако оказал протекцию группе ученых, которые посетили его в конце семидесятых. Представители элиты Болотовска загорелись идеей открыть университет: население достигло восьмисот пятидесяти тысяч, имелись педагогическое и медицинское училище, высшая музыкальная школа, политехнический и сельскохозяйственный институты, а вот университета в городе не было!

Престарелому Ивану Арсеньевичу польстило то, что ученые мужи ходатайствовали не только об открытии нового учебного заведения, но и о присвоении ему его имени. Болотов обещал помочь и не обманул – в 1981 году было решено: университету в городе быть. Правда, торжественное открытие вуза состоялось уже после смерти могущественного аппаратчика. Иван Арсеньевич ненадолго пережил «своего друга Леню» и скончался в апреле 1983 года. В начале года старший сын Болотова, заместитель министра внешней торговли, был обвинен в хищениях, арестован и предстал перед судом. Не понимая наступивших времен и проклиная нового руководителя страны и партии, Иван Арсеньевич, за несколько месяцев до того смещенный с поста заместителя председателя Верховного Совета, попытался попасть на прием к генсеку Андропову. Тот согласился принять его, но когда Болотов прибыл в Кремль, ему пришлось провести больше трех часов в приемной. Раньше «старый друг Леня» сам бы вышел к нему, по-братски обнял, и за бокалом раритетного французского коньяка все проблемы были бы улажены в течение четверти часа. Новый генсек не пил, скабрезные анекдоты терпеть не мог и всенародно объявил о том, что собирается искоренить мздоимство и злоупотребление служебным положением.

Когда молодой секретарь, который раньше, лебезя перед Болотовым, бросался выполнять каждое его желание, недовольным голосом объявил, что «Юрий Владимирович вас принять не может», старик ощутил тупую боль в сердце. С трудом шевеля языком, он спросил:

– А когда? Я подожду столько, сколько надо. Может быть, завтра или послезавтра? Мой сын...

И секретарь нагло ответил:

– Товарищ Болотов, вам самое время отправиться домой. У Юрия Владимировича не будет времени для вас ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра!

После этих слов у Болотова, который понял, что генсек никогда не станет для него «другом Юрой», потемнело в глазах и зазвенело в ушах. Иван Арсеньевич, потеряв сознание, повалился на бордовую ковровую дорожку. Его в спешном порядке доставили в Центральную Кремлевскую больницу, где он скончался ранним утром следующего дня в полном одиночестве. Основные газеты страны вопиюще замолчали факт смерти «выдающегося политического деятеля, дважды Героя Советского Союза, кавалера ордена Славы трех степеней...» и прочая, прочая, прочая. Болотову было отказано в погребении не только у Кремлевской стены, но и на престижных столичных кладбищах. Упокоение он нашел в родном и столь нелюбимом им Болотовске.

Впрочем, несколько лет спустя, в конце восьмидесятых, с карты исчезло и это имя: город снова стал Нерьяновском, а посещение могилы Ивана Арсеньевича – с мраморным бюстом, перед которым всегда были живые цветы, возлагаемые молодоженами, – вышло из моды. О некогда всесильном члене ЦК просто-напросто забыли. Единственное, что напоминало об Иване Арсеньевиче, так это государственный университет, открытый с его помощью.

Именно туда в четверг, семнадцатого декабря, и направлялись Оля Данилина и ее мама Нина Сергеевна. Данилины обитали на южной окраине Нерьяновска, и им понадобилось почти полчаса быстрой езды, чтобы оказаться перед бетонно-мраморным зданием университета. Гигантский бронзовый градусник на фронтоне показывал минус девятнадцать, стрелки огромных часов замерли на пяти минутах восьмого.

3

Оля выпрыгнула из машины и дала маме наказ:

– Не забывай, что заседание ученого совета начнется в десять.

– Я все поняла, дочка! – ответила Нина Сергеевна. – Доставим твоих оппонентов в университет, можешь не сомневаться!

Ольга знала, что мама приложит все силы для того, чтобы выполнить возложенное на нее поручение. Ей самой требовалось обсудить с профессором Милославским кое-какие вопросы и присутствовать на первой защите: в тот день их было назначено три, и ее собственная шла под номером два. Один из оппонентов, пожилая дама, доктор филологических наук, профессор, заведующая кафедрой, прибыла в Нерьяновск из Ярославля. Ольга сама встретила ее накануне на вокзале, проводила в гостиницу и пообещала, что на следующей день авто доставит профессоршу в университет к первой защите. Для этого и требовался автомобиль, а Нина Сергеевна специально взяла отгулы, чтобы обеспечить бесперебойную доставку, а затем отправку ученых дам по домам. Вторым оппонентом была кандидат наук и доцент, заведующая кафедрой иностранных языков в местной сельскохозяйственной академии. Но она сломала не так давно ногу и теперь передвигалась с трудом. Самостоятельно добраться до университета, расположенного в отдаленной части Нерьяновска, да еще в декабре, когда улицы покрыты снегом и льдом, было для женщины затруднительно. Да и неписаные законы повелевали аспиранту, выходящему на защиту, привезти-увезти, накормить-одарить и долго-долго благодарить оппонентов, согласившихся дать рецензии на диссертацию и лично зачитать их на заседании ученого совета. Посему Нина Сергеевна и выступала в почетной роли администратора-распорядителя.

Оля знала, что положиться на маму она может, как на саму себя. Нина Сергеевна горячо любила единственную дочь, сердечно переживала за нее, когда узнала о конфликте с первым научным руководителем, и, несмотря ни на что, оптимистично смотрела в будущее, заявляя: «Мы, Овны, боремся до победного конца!» Оля поднялась по засыпанной снегом мраморной лестнице и подошла к дверям университетского здания. Охранник удивленно посмотрел на высокую темноволосую девушку с зелеными глазами и испуганно-печальным выражением лица и произнес добродушно:

– Ты чего так рано? Ведь семь еще только, а занятия начинаются в половине девятого. Или приехала зачет пересдавать?

Оля тяжело вздохнула – ничего себе, она, кажется, производит впечатление нерадивой студентки! Ей требуется излучать уверенность в себе, но, похоже, этого у нее пока что не получается.

– Ну проходи, проходи, чего топчешься, – продолжил охранник.

Оля проскользнула мимо него и поспешила на четвертый этаж, в корпус Б, где располагалась кафедра теории и практики перевода, аспиранткой которой она являлась. Коридоры университета были пустынны, только вдалеке уборщицы гремели ведрами. Около двери кафедры горел красный огонек сигнализации – разумеется, в такую рань никого еще не было. Первые студенты и преподаватели начнут подтягиваться к восьми часам, а основной контингент появится минут в двадцать девятого, когда прибудут автобусы с доцентами и профессорами.

Ольга сняла шубку, оставшись в строгом сером костюме. Глава диссертационного совета, профессор, известный филолог, член Совета по проблемам русского языка при президенте России, была дамой строгих правил, посему экстравагантные одеяния на защите не поощрялись. Оля уселась на большой подоконник и, вынув из сумки свою речь, в очередной раз принялась ее просматривать. Выступать нужно было, читая текст, однако не уставившись в листки, а свободно. С другой стороны, тех, кто выучивал выступление наизусть, как стихотворение, считали зазнайками, поэтому во всем требовалось соблюдать меру.

Обычно считается, что раз человек диссертацию написал, то презентовать ее на заседании совета и получить одобрение, по сути, не так уж сложно. В истории университета, правда, не такой уж и длинной, не было ни единого случая, чтобы степень не была соискателю присуждена. Еще бы, ведь это означало бы провал не только самого аспиранта, но и тех, кто стоит за ним, – научного руководителя, оппонентов, давших положительные отзывы, председателя диссертационного совета, секретаря и вообще всего руководства вуза.

Однако, анализируя собственный случай, Ольга не была уверена, что все пройдет гладко.

Она завершила обучение на филологическом факультете университета два с половиной года назад, получив диплом с отличием (ни единой четверки!) и став переводчиком и преподавателем французского и испанского. С Львом Мироновичем Щубачом она познакомилась на третьем курсе – тот читал лекции по теории перевода. Лев Миронович был импозантным, громкоголосым и пузатым субъектом, который никогда не сомневался в собственной исключительности и считал, что единственно верным является мнение одного человека – его самого.

Так уж получилось, что Оля Данилина писала под его руководством курсовую работу. Точнее, она принесла Щубачу ее на подпись: в течение целого учебного года Лев Миронович, человек чрезвычайно занятой, преподающий сразу в нескольких вузах и, кроме этого, занимающийся бизнесом, уделил Оле и четырем другим студентам в общей сложности не более двадцати минут. Лениво пролистав Олину работу, он поставил на титульном листе свою закорючку-подпись и, взглянув на девушку исподлобья, назидательно произнес:

– Вот видишь, что значит попасть в руки такого специалиста, как я!

Лев Миронович не шутил. Он и в самом деле был уверен, что только благодаря его советам и объяснениям (довольно, надо сказать, бестолковым, сводившимся к заявлению: «Ну, все, что тебе понадобится, сама найдешь в библиотеке!») Оля и прочие студенты представили солидные работы.

4

В начале четвертого курса Щубач, в ту пору заведующий кафедрой романской филологии, вызвал к себе Олю. И, намеренно избегая называть ее по имени (наверняка Лев Миронович не помнил, как ее зовут: он пренебрегал такими мелочами, как имена студентов), провозгласил:

– Я вижу, что ты старательная студентка. Мне такие и нужны. Так и быть, будешь писать у меня диплом.

Вообще-то Оля намеревалась работать над дипломом под руководством профессора Милославского (кстати, он входил в число тех ученых, которые посетили Ивана Арсеньевича Болотова и просили его помочь с открытием в городе университета) – тот по праву считался самой светлой головой на отделении иностранных языков филологического факультета. Профессор Милославский был не чета Щубачу: остроумный, напрочь лишенный гонора и чванства и, что самое важное, чрезвычайно компетентный ученый. Милославский опекал студентов и аспирантов, деятельно помогая им в научной работе, в то время как Щубач раз в три месяца, случайно сталкиваясь между лекциями с кем-то из своих студентов в коридоре, по-барски ронял:

– Ну что, работаешь? Ну, работай, работай!

Если студент заикался о том, что у него имеется несколько вопросов по курсовой, Лев Миронович нетерпеливо отмахивался и заявлял:

– У меня нет времени! На следующей неделе загляни ко мне.

А на следующей неделе у Щубача опять не было времени. Зато профессор Мстислав Романович Милославский всегда находил время, чтобы подробно ответить на вопросы студентов, поощряя их к этому, задерживался допоздна с дипломниками и жертвовал законными выходными, субботами и воскресеньями для «мозговых штурмов» с аспирантами. Причем он никогда не повышал голос, всегда улучал момент для шутки, чтобы разрядить ситуацию, и с уважением относился к любому человеку, вне зависимости от его статуса.

Никто не знал, это ли кардинальное различие в характерах положило начало вражде между профессором Милославским и Щубачом, но факт оставался фактом: они не выносили друг друга на дух. Однако в университете ходили слухи о том, что когда-то оба корифея были закадычными друзьями, вместе ездили на рыбалку и даже писали совместно учебник-пособие по французскому языку. Щубач, не имевший в то время собственного авто, так и ластился к Милославскому, обладателю джипа. Лев Миронович милостиво разрешал ежедневно подвозить себя, а Мстислав Романович не понимал, что Щубач использует его как личного водителя, считая того своим лучшим другом.

Затем Милославский уехал на два года в Тулузу, где преподавал в университете. А когда вернулся, обнаружил, что «друг Лева» успел занять место заведующего кафедрой, совмещая его с должностью проректора. Щубач обзавелся собственной машиной и знать больше не хотел своего прежнего приятеля. Мстислав Романович, справедливо полагая, что его экс-другу (и экс-пассажиру) не следует сидеть одновременно на двух стульях, получил вскоре кафедру (ее передали под начало Милославского по инициативе ректора). Щубач, чувствуя себя несправедливо обделенным, принялся отчаянно интриговать, желая добиться одного: выжить Милославского из университета. До старого профессора быстро дошли слухи об активности со стороны Льва Мироновича, и на факультетском банкете по случаю Нового года состоялся «обмен любезностями», вошедший в анналы вуза. Те, кто стал свидетелем этой беседы, с удовольствием пересказывали фразы, которыми один ученый наградил другого. Тем самым «холодная война» между Милославским и Щубачом перешла в стадию весьма горячей.

Памятуя о ней, Оля Данилина была вынуждена согласиться с предложением, вернее, с волюнтаристским решением Льва Мироновича Щубача. Не могла же она сказать ему, что намеревается перейти в стан его самого ненавистного противника! А в начале пятого курса Щубач, защитивший докторскую диссертацию и ужасно этим кичившийся, заявил:

– Я говорил с ректором, мне открывают аспирантуру. Я, так и быть, возьму тебя к себе.