Опора Мироздания. Мировое древо и Скала Времён в традиционной культуре

Когда «тьма застит свет», происходят коренные изменения в миропорядке, нарушается привычный ход времени, Мир оборачивается иной стороной. Явное становится неявным, очевидное – неочевидным.

Человек способен не просто воспринимать свет внешний, он и сам содержит свет, а смерть человека сопровождается утратой им света.

Благодаря многочисленным в последние годы публикациям так называемой «Велесовой книги» в обиход вошли слова «явь», «навь» и «правь». Однако если первые два имеют прообразы в древнерусском языке, слово «правь», скорее всего, следует считать нововведением: такого слова древние не знали. Это, конечно не означает, что смысловой ряд понятий, которые ныне связывают с «правью», был им неизвестен.

Почитаемое дерево у храма. Вологодская область. Считалось, что его кора способна исцелить от зубной боли, поэтому шли к нему и грызли кору. Этот момент и запечатлён на фото. Обратите внимание на то, как мало её осталось (фото из собрания А. В. Алексеева)

В широком смысле набор слов с корнем *av/ev имеет значение «видеть», «воспринимать» (в этом смысле слово явь родственно и лат. audio – «слышать») (Фасмер). Иначе говоря, явь – воспринимаемая человеком действительность, очевидная реальность. Срезневский определяет слово «явь/ яве» и как «ясно-ясный, очевидный, явный-явственный, открытый, определённый». У В. И. Даля существительного «явь» нет, есть близкое по смыслу «наява», которое он использует для пояснения выражения «наяву». Д. Н. Ушаков и вслед за ним С. И. Ожегов уже в первой половине двадцатого века толкуют «явь» как «реальная действительность в противоположность сну, бреду, мечте».

Итак, явь – в первую очередь наша повседневность, обыденность, противоположность Мира Иного – необычной, нереальной Нави. Можно сказать, что это обыкновенный мир людей.

Навь – мир «не явленный», невидимый, «не-явь»; часто – «мир мёртвых» или собственно сам мертвец (Срезневский, 1989) от навье (навие) – «мертвецы». Упоминаются в древнерусских летописях (под 1089 – приход митрополита Иоанна, про которого говорили «се навье пришел», и 1092, когда «невидимые, но слышимые духи ранили многих людей в Полоцке» – «яко навье бьють полочаны»), а также в церковных поучениях «О посте к невежам в понеделок второй недели», редакциях «Слова о том, како первое погани суще языци кланялися идолом», в других древнерусских памятниках (в частности, в «Повести о Петре и Февронии»).

Написание слов «навь» и его производных разнообразно: навье, на яве, навы и т. д., что косвенно может указывать на неоднозначность понятия или на его древность и широкое распространение. А. Н. Афанасьев обратил внимание на верования славян (малорусов) в «блаженную страну навов». Он пришёл к выводу, что навы есть славянское обозначение душ умерших, ушедших в иной светлый мир. Другая точка зрения гласит, что навьи – враждебные души умерших, души чужеплеменников, позднее иноверцев. Иначе говоря – «не свои», чужие.

Само слово «навь» имеет общеиндоевропейский корень, знакомый многим по таким словам, как «навигация» (лат. navis – море), а также по одному из вариантов именования руны n Need/Nautiz («Нужда»).

Возможно, первоначально под навьями или навами понимали души людей (в том числе и предков), находящихся в потустороннем мире вообще. Однако под воздействием христианства это понятие приобрело сугубо отрицательный оттенок. На миниатюре к Радзивилловской летописи (лист 124) навьи весьма похожи на людей.

Признанный специалист О. Смирницкая по отношению к хозяину Вальхаллы, потустороннего мира древних германцев, богу Одину – Вальфэдру, то есть «отцу павших, властителю мёртвых», использовала перевод «Навь-бог». В русском народном предании местонахождение Иного мира обозначено по-разному. Это может быть труднодоступная область пространства далеко за горами, непроходимыми лесами, глубокими морями, за краем Белого Света, то есть «за горизонтом событий».

Подобное представление является весьма древним.

У древних греков царство Аида находилось за рекой Океан, а своего рода «рай» (царство Крона) – на островах блаженных (куда отправился и Менелай с Еленой).

По народным представлениям, в укромных глухих уголках существуют прямые проходы из мира людей в мир иной (например, колодец или дупло, расщелина или пещера, дыра под священным камнем или даже нора, а то и запретная дверь. Во всех случаях это – своеобразная «дырка, прогрызенная в пространстве». Необходимо пройти через область, уже лишённую Света. Зрение там не помогает, отказывают и прочие чувства.

Выход за пределы освоенного пространства нередко сопровождался сложными обрядовыми действиями (ван Геннеп, 2002). Вполне понятные опасности путешествия объединялись в сознании человека прошлого с опасностями потусторонними, ибо там, возможно, жили не люди, а некие загадочные и опасные существа, лишь напоминающие людей (ср. «своё – чужое»; пережитки подобного отношения можно наблюдать и поныне. Требовалось оберегаться от этих действительных и мнимых напастей, в том числе – магическим образом.

Чем дальше от Центра (например, поселения), тем меньше порядка (космоса) и больше необустроенного хаоса. Отдаляясь от центра, мир деградирует. Линейное время людей растворяется в не-времени. Бегущее по кругу время богов рассыпается на части. Пробывший там минуты, теряет на этом свете дни. Интересно, что это – общеевропейское (и не только) представление. Лишь в особые моменты годового круга «часы» миров совпадают. Например, в так называемые «навьи дни» или «Деды» проходы между мирами открываются и параллельные пространства сближаются (подробнее см. Ермаков, Гаврилов, 2009а).

В Иномирье действуют законы субъективной, а не объективной реальности, то есть магические законы, когда самые маловероятные события случаются, а очевидные с позиций логики простого человека – нет.

Сегодня благодаря прежде всего трудам Б. А. Рыбакова более всего распространено представление о том, что названием одного из пространств Иномирья было кощное. Предпосылкою к тому служит прежде всего летописное свидетельство о низвержении идола Перуна: «И плыл (идол) из света во кощное, сиречь во тьму кромешнюю» (Новгородская Софийская летопись). Таким образом, вслед за Рыбаковым «кощ» принято понимать как уровень славянского мироздания, схожий с безрадостным Аидом эллинов или с Хель древних германцев. Иначе говоря, с Нижним миром. В свою очередь, этот мир, согласно более поздним волшебным сказкам, троичен – медное царство, серебряное царство и золотое царство.

Мотив «Древа Жизни» на поздней русской вышивке

Позволим себе толику сомнения и осторожно попробуем разобраться с оттенками и смыслами слов с основой *кощ-.

У М. Фасмера «кощей – род. п. – ея 1. “худой, тощий человек, ходячий скелет”; 2. “скряга”. Вероятно, от кость; см. Mi. EW 133 и сл.; Бернекер 1, 583. Напротив, др. – русск. кощеи, кощии “отрок, мальчик, пленник, раб” (СПИ) – из тюрк. ko?ci «невольник» от ko? “лагерь, стоянка”… Менее вероятно сближение Соболевского (ЖМНП, 1886, сент., стр. 152) с костить “бранить”».

Однако слово «кощун» авторитетный этимолог даже не пытается, хотя такое сравнение вроде бы напрашивается, сопоставить с «кощеем». Кощун у него – «”насмешник, богохульник”, укр. кощун, болг. кощун – то же, кощуня “хитрю, интригую, насмехаюсь”. Вероятно, от костить… В отличие от них Младенов (254) толкует кощун как заимств. из тюрк. – булг.; ср. соответствующее ему тат. ko?tan “корыстный человек”» (Фасмер).

Однако понимание соотношений кажется весьма важным, исходя из того, что «культуру можно определить как то, ЧТО данное общество делает и думает. Язык же есть то, КАК думают» (Сепир, 1993, с. 193).

Б. А. Рыбаков обращает внимание на то, что в древнерусских письменных памятниках «словом “кощуны” переводилось греческое ?????», то есть мифы в значении предания (Рыбаков, 1988, с. 315). Одновременно слово имеет и смысловой оттенок басен, баек. И если задаться целью проследить контекст употребления переводных значений и исходных смыслов, так и получится: не только «предание», но и «побасёнка, россказни».

Выходит, есть несколько разных значений одного слова? Или, быть может, в русском языке имелось три разных по происхождению и смыслу, но сходно звучавших слова?

Не будучи языковедами, мы ни в коем случае не претендуем на правильность наших толкований, более того, хотим воздержаться от скоропалительных выводов.

Вот возможные варианты.

Во-первых, «кощей» – «мелкий, щуплый, а также поражённый в правах человек». К нему примыкает известное из памятников XI–XII в. именование «кощеем» того, кто ведает лошадьми в дружине, ведёт запасную лошадь князя.

Во-вторых, единогласно (и не только вслед за Фасмером) признаваемое заимствованным из тюркских слово «кощун» в значении «оскорбительные, идущие против принятых правил и норм (прежде всего церковных) речи». Слово распространено именно в тех регионах славянского мира, где в древности происходили активные взаимодействия с тюркоязычными кочевниками.

В-третьих, можно проследить интересное оттеночное значение несомненно родственного «кощунам» слова «кощунство». Встречаются предположения, что оно восходит к слову кость и имеет отношение к тому, что на костях на Руси, как «и в некоторых других странах, гадали, совершали какие-то магические действия» (св. Я. Кротов).

В то же время в поучении XVI в. «Еже не плакати о умерших», привязанном к Троицким Дедам (суббота Троицкой седмицы), подвергаются яростной критике те, что «тщеславия деля плачются, а отшедше упиваются и кощуны деют» (Гальковский, 1913, с. 183). Здесь кощуны приравниваются к действиям неприличным: «кощуны и играния неподобные»; пьяные «глумятся и кощюнять» (там же, с. 168–171). Вместе с тем этот текст восходит к древнерусскому переводу на церковнославянский текста Иоанна Златоуста, выполненному в XIV в., являя собою буквально подстрочное переложение оригинала. Правомерно ли на основе греческого источника в русском средневековом переводе делать выводы о славянском язычестве? Сомнительно.

Можно ли найти более или менее логичное объяснение выявленным нестыковкам? Полагаем, да.

С точки зрения христианина всё, связанное с язычеством, является бесовским, относящимся к преисподней, а все боги язычников – бесы, и не могут быть кем-то иным. По большому счёту, даже религии, считающиеся с ветхозаветным преданием, являются бесовским наущением.

Естественно было бы думать, что автор текста в Софийской летописи считал всё Иномирье преисподней. Ведь, будучи некрещёными, языческие предки славян находятся именно в аду, а не где-либо ещё.

Там же, где, с его точки зрения, пребывают и все бесы (боги славянского язычества).

И как устроено согласно языческим же (то есть «от лукавого») воззрениям Иномирье, сочинителя нисколько не волновало.

Получается, кощное [царство] – это, если можно так сказать, иной мир вообще.

Слово «кощуны» действительно может иметь смысл речей мифологического содержания, будь то космогонические мифы или представления о посмертной судьбе усопшего. Кстати, большинство упоминаний о кощунах встречаются в контексте либо переходных точек годового круга, либо обрядов перехода.

Тогда слова «кощей» и «кощуна» созвучны, но не родственны (см. выше). Это, честно говоря, заставляет отказаться от ряда устоявшихся представлений, в том числе о том, что «кощным» правит некий Кощей и что он является своего рода славянским Аидом. Или что налицо довольно распространённое явление наложения смыслов по созвучию самих слов. И тогда Ирий, к которому и восходит современное восточнославянское «рай» – не оппозиция кощного [царства], но лишь его составная часть[5 - В этом отношении мы вынуждены пересмотреть свои взгляды, изложенные ранее в работе «Русское языческое мировоззрение: пространство смыслов. Опыт словаря с пояснениями» (М.: Ладога-100, 2008) на с. 149. Первоначальный вариант текста книги доступен на сайте http://northernwind.ru.].

При таком толковании новый смысл приобретают и упомянутые в начале раздела «царства» из русских народных сказок. Размышление над этим образом вызывает как ассоциации с мирами скандинавской и кельтской традиции, так и предположение об описании с их помощью той самой иерархии Иномирья[6 - Авторы благодарят за подробные языковедческие консультации в области древнерусского языка и литературы и доброжелательную помощь при написании этого раздела доктора филологических наук В. В. Калугина (МГУ).].

В Иной мир попадали души усопших и лишь в исключительных случаях – живые люди. Душа славянина могла направиться туда в клюве ворона, что выклёвывал глаза, зеркало души, на крыльях ласточки. До сих пор у русских сохранилось суеверие, что птица, залетевшая в дом – к смерти.

Считалось, что были и иные способы: через пламя погребального костра, при помощи животных-посредников – волка или медведя, на погребальной ладье или на санях. Точно так же у эллинов душа переправлялась в Аид через реку Стикс на лодке старого неумолимого Харона, да и скандинавский Один порою выступал навьим лодочником («Сага о Волсунгах», X). В русской народной сказке о купце Марко-богатом показывается сходный древнейший образ старца-перевозчика в Иномирье через реку Смородину или море Дон. Образ реки (моря) не случаен, ведь земная твердь по ряду представлений плавала в водах первоначального космического Океана. И лишь в центре этой тверди, в начале начал незыблемо высилась ось – опора Мира, к которой мы ещё не раз вернёмся.

Домовины – надгробные памятники, сохранившие своё название и, отчасти, антропоморфный вид со глубокой древности. Домовина некогда представляла собою модель жилого дома на столпе (Древе?)

«Образы чужого мира чрезвычайно противоречивы и многообразны, даже если речь идет о какой-то конкретной сфере чужого, например о мире мертвых. Имеющийся в изобилии материал не столько проясняет, сколько усложняет картину. Он может описываться с помощью таких признаков, как темнота и, наоборот, постоянный свет; несоразмерность человеку и аномальность; отсутствие смены времен года (постоянный холод или постоянное тепло); связь с водой и сыростью; зеркальность (все как у людей, только наоборот); область плодородия или бесплодная пустыня. Наконец, иной мир может характеризоваться как раз отсутствием каких бы то ни было характеристик, представляться “никаким” локусом, миром небытия, невещей, несобытий, неявлений (Страхов, 1988, с. 92–93). По справедливому выводу В. Я. Проппа, в изображении иного мира “никакого единообразия нет. Есть многообразие. Скажем вперед, что народов, имеющих совершенно единообразное представление о потустороннем мире, вообще не существует. Эти представления всегда многообразны и часто противоречивы” (Пропп, 1946, с. 266).

Характерный пример – представления о локализации иного мира. Фольклорные и мифологические тексты, как правило, указывают его “точные” координаты: под землей, под водой, на небе, за горами, на Севере или на Западе и т. д. Основным признаком его местонахождения, судя по такого рода источникам, является удаленность. Но вместе с тем человек постоянно ощущал его “физическую” близость.

Этот мир мог начинаться сразу за порогом дома или даже внутри дома (подпол, запечье). Особенно близко граница своего и чужого подступает в похоронной и поминальной обрядности, когда можно даже говорить о временном снятии границ (ср. призывание родителей на трапезу, угощение покойников в почетном углу дома, оставление еды на окне и т. д.).

В других ритуализованных ситуациях она может отступать дальше от центра освоенного человеком пространства (ср. маргинальную роль бани, овина, реки и т. п.). Таким образом, эта граница подвижна. По мере конкретизации своего мира граница приближается к центру, а сфера чужого все более абстрагируется. И наоборот, детализация чужого мира означает проникновение в него (пусть даже мысленное) и расширение своего.

Расписная северорусская прялка с мотивом цветка – Мирового древа. Усть-Кичменьга Вологодской обл. (фото А. В. Алексеева)

Чужое начинается там, где кончается свое, и эта граница путешествует вместе с человеком. Это особенно проявляется в тех ритуалах (и соответствующих фольклорных и мифологических текстах), в которых реализуется схема проникновения субъекта (героя) в чужой мир. Такое путешествие представляется как последовательное преодоление серии границ, каждая из которых расценивается как главная, но, будучи пройденной, перестает быть таковой, и главной становится та, которая впереди.

Указанные особенности позволяют говорить о двух противоположных типах представлений о чужом мире, реализующихся в соответствующих текстах.