Венец Прямиславы

– Дружба-то вся, выходит, врозь! – бормотала Зорчиха. – И дружба врозь, и родство все врозь.

Прямислава молчала. Родство тем и трудно, что родичи жаждут владеть наследством общего предка и все имеют право на одно и то же. Вокруг Киева, Новгорода, всех русских городов вечно кипит соперничество. Кто старше: младший брат прежнего князя или его сын? Один указывает на более близкую степень родства, а другой на свои седые волосы, и каждый отстаивает свое право старшинства. А так как дядя нередко бывает моложе племянника, а двоюродный дед может оказаться ровесником внука, то разобрать, кто ближе к вожделенному столу, порой мудрено. Кто мечом дотянется, тот и владей. И дерутся эти родичи с такой яростью, что за ними не угнаться и злейшим врагам.

* * *

Но вот Берестье давно осталось позади, густели сумерки, а отряд все ехал. Зорчиха дремала, Прямиславу же разбирало беспокойство. Судя по личику Крести, едва видному в темноте кибитки, по ее вздохам и по тому, как она елозила на месте, ей тоже было тревожно. За эти семь лет Прямислава ни одной ночи не провела вне стен Апраксина монастыря, а бедная Крестя давно свыклась с мыслью, что ни в каком другом месте ей отныне не жить – до тех самых пор, пока из кельи не переселят рабу Божью в домовинку. Оказаться ночью посреди чиста поля им обеим было непривычно и тревожно, и хотелось поскорее найти хоть какой-нибудь приют. Вид бескрайнего темнеющего неба, свежий ветер на просторе и далекие крики сов в роще сами по себе были для них приключением.

– Потерпи, княжна, скоро отдыхать будем! – К кибитке приблизился верхом боярин Милюта. – Ждет ведь нас князь, вот я и хочу засветло побольше проехать, чтобы завтра хоть к сумеркам на месте быть. По-хорошему тут дороги на три дня, да ведь поспешать надо! У нас еще Туров впереди.

– Бог милостив, поспеем! Торопливый! – ворчала Зорчиха, когда воевода ускакал к голове строя. – Не ехать же в такую темень, тут шею-то себе свернешь, не заметишь!

Но они все ехали, чуть ли не на ощупь, пока не добрались до сельца из пяти-шести дворов. Видно, кто-то из дружины знал, что оно здесь: в темноте приметить низкие избушки, где за окошками давно погасли лучины, было никак невозможно. Где-то внизу текла невидимая речка, над обрывом поднимались вершины огромных старых ив. Деревья качали на ночном ветру своими растрепанными головами, и непривычной к такому Прямиславе было жутко на них смотреть. Даже вспомнилась Баба-Яга, про которую Зорчиха рассказывала ей еще дома, в Смоленске. И убогие избушки под перекошенными соломенными кровлями казались такими же загадочными и жутковатыми, как жилье Бабы-Яги, где на каждом колу тына торчала человеческая голова…

Отроки Милюты спешились и принялись колотить во все двери разом. Везде давно спали и отворяли весьма неохотно. В моргающих со сна, хмурых смердах в длинных серых рубашках уже не было ничего жуткого или загадочного; нежданным гостям не слишком обрадовались, но с вооруженным отрядом не поспоришь. Вскоре Прямиславу, Крестю и Зорчиху уже ввели в какую-то хатенку. Полусонные, недовольные и встревоженные хозяева столпились в дальнем углу у печки. Мигая при свете зажженных лучин, дети таращили глаза на незнакомцев.

– Ступай во двор, отец, в телеге поспишь, не зима! – уверенно распоряжался Милюта. – Не ворчи, заплатим. Завтра на рассвете дальше поедем, никто вас не тронет. Ну, давай шевелись, у меня люди устали!

Было душно, утварь выглядела жалко, и Прямислава удивилась бы, если бы узнала, что для них выбрали самую лучшую избу во всем селе. Освобожденную хозяйскую лежанку предоставили женщинам, отроки заняли полати и лавки. Прямислава и Крестя с сомнением оглядывали тощие подушки и помятые одеяла, пахнущие чужими людьми, но выбирать не приходилось: очень хотелось спать. Не считая позабытого детства, та и другая впервые укладывались где-то, кроме старой привычной кельи. Крестя приткнулась к стенке, Прямислава улеглась в середине, а заботливый Милюта поверх жалкого хозяйского одеяла накрыл трех странниц двумя теплыми шерстяными плащами.

Огонь погасили, все стихло. Но Прямиславе не скоро удалось заснуть: непривычная обстановка, возбуждение от поездки, мысли о прошлом и догадки о будущем не давали ей покоя, и она лежала, чутко прислушиваясь ко всем звукам, скрипам и шорохам. Наверняка здесь водится домовой. Он – за печкой, а в подполе – кикимора, маленькая, тощенькая, с мышиной мордочкой и птичьими лапками… Воспитанная на древних поверьях и Священном Писании, Прямислава верила, что в монастыре мелкая нечисть жить не смеет, но жилища мирян кишат ею. И сейчас, ночуя в доме, не защищенном сенью монастырской церкви, она чувствовала себя так, будто находилась в стане врага. Ей даже было боязно открыть глаза, чтобы не увидеть на полу маленькую тень какого-нибудь бесовского отродья. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и Богоносных отец наших и всех святых… Чур меня! Молитв Прямислава знала много и под привычное успокоительное бормотание внутреннего голоса стала потихоньку погружаться в сон.

Назавтра тоже ехали целый день, только в обед остановились перекусить. Милюта торопился как мог, не жалел коней, но опять стемнело, и он был вынужден признать, что и сегодня они до Ивлянки не доедут.

– Вот ведь уже Припять! – Раздосадованный боярин показывал плетью куда-то в темноту, но Прямислава не могла разглядеть реку. – Чуть-чуть осталось ехать-то! Ну да делать нечего, придется опять у смердов ночевать.

Снова стучали в низкие двери, будили хозяев, но сегодня Прямислава так устала, что не было сил разглядывать избушки и утварь. Глаза слипались, голова клонилась, она не хотела даже есть, а мечтала только о том, чтобы быстрее оказаться на лежанке.

Она заснула даже раньше, чем Зорчиха сняла с нее обувь. А потом вдруг проснулась – казалось, лишь на миг и задремала. Что-то происходило: кто-то из мужчин метался по тесной избе, налетая в темноте на утварь и товарищей, кто-то бранился, а снаружи тоже слышался шум.

Первой на ум пришла мысль о кикиморе: вылезла-таки в темноте, и Прямислава обмерла от жути. Но потом сообразила: все куда хуже.

– Власко, живо! – распоряжался Милюта.

Отрок распахнул дверь; одной рукой он одергивал рубаху, а другой перехватывал поудобнее меч в ножнах, который среди прочего оружия с вечера был положен у изголовья.

Вместе с ночной свежестью внутрь ворвались голоса и стук копыт. До слуха долетали обрывки выкриков:

– Здесь! Вон кони!

Прямислава приподнялась, убежденная, что им эти новые гости ничего хорошего не принесут.

Чьи-то шаги звучали уже перед дверью; Власко, как был в одной рубахе, выхватил меч и грубо крикнул кому-то:

– Кто такие? Куда лезешь?

– Вот он, туровский! – ответили сразу несколько голосов. – Где княгиня?

При этом слове Прямислава вскочила, схватила платье и стала торопливо натягивать. В темноте она никак не могла разобраться с рукавами, понять, где зад, а где перед, и платье казалось ей слишком тесным – подол, что ли, за плечо зацепился? Она торопилась, сама не зная, то ли хочет пытаться бежать, то ли просто ей стыдно показываться на глаза чужим людям в сорочке. Растрепавшиеся волосы лезли в глаза, и, только одевшись, она уже на ощупь поняла, что схватила не свое платье, а Крестин подрясник. Крестя и Зорчиха тихо охали в темноте, но не смели встать, потому что Милютины отроки носились по избе, налетая друг на друга, торопливо хватали оружие и выбегали за дверь. Висела тьма, но выбивать или раздувать огонь времени не было, и только открытая дверь давала немного света. Со двора по-прежнему доносились крики и даже звон оружия.

– Кто такие? Что за люди? – кричал с порога в темноту Милюта, без сапог, но с мечом в одной руке и щитом в другой. – Кого леший принес?

– Ты, что ли, от Вячеслава? – спрашивал его незнакомец. – Ты Юрьеву княгиню везешь?

– Кто я и куда еду, сам знаю, а всякому черту не докладываюсь! – гневно отвечал Милюта. – Чего надо?

– Мы от князя Юрия берестейского, велено нам княгиню вернуть в Берестье! – слышалось в ответ. – Где она?

– Не твое собачье дело!

– Не говоришь, так мы сами найдем!

– Поищи, если такой скорый!

– Нехорошо, Милюта, жену от мужа увозить! – заговорил кто-то еще, видимо, знакомый с боярином. – Князь Юрий ее своим братьям оставил на сохраненье, вот-вот пришлет за женой, а ее нет! Увезли! Нехорошо! Нехорошо жену от мужа увозить! Отдай княгиню – и разойдемся мирно! Зачем нам биться, как будто мы половцы поганые? Зачем кровь христианскую проливать?

– Хорошо ты говоришь, Мирон, заслушаться можно! – Милюта хмыкнул, не сдвинувшись, однако, ни на волос. – Что твой епископ в соборе! А меня мой князь за дочерью послал, и я ему дочь привезу! И пусть у него Юрий спрашивает свою жену, если сумеет! Ты-то чего суешься, голову под меч подставляешь? Забыл, как встречались под Владимиром? Видно, раны твои зажили, коль опять на рожон лезешь, в чужое дело встреваешь?

– Отойди, Милюта, Богом тебя прошу, не толкай на грех! – ответил прежний голос, но теперь в нем слышалась явная угроза. – Не отдашь миром княгиню, кровь твоя на тебе же будет!

Вместо ответа Милюта бросился на него с мечом, и на дворе завязалась схватка. Прямислава сообразила: это люди не ее мужа, а другого князя Юрия, того, тринадцатилетнего, что остался в Берестье. Как видно, он все же догадался снарядить за ней погоню. А может, подсказал кто.

Изба почти опустела, стало тихо, и только Крестя шепотом причитала, шаря в темноте в поисках своего подрясника. Прямислава торопливо обувалась и приглаживала волосы. Она готова была бежать пешком в темную весеннюю ночь, только бы не попасть в руки берестейцев. Ее отец уже где-то близко, а значит, спасение рядом.

Зорчиха возилась у печки, пытаясь раздуть лучину. Прямислава, кое-как завязав ремешки черевьев, на ощупь стала пробираться к раскрытым дверям, чтобы выглянуть во двор. Вдруг в сенях мелькнул яркий свет – Прямислава отшатнулась, заслонив рукой глаза. На пороге стоял мужчина, держа в одной руке факел, а в другой – меч.

– Где княгиня Юрьева? – спросил он, в потемках не разглядев еще, где тут кто. – Здесь она?

Он прошел вперед, факел в его руке осветил лежанку, на которой сидела испуганная Крестя. Прямислава стояла, прижавшись к стене, в какой-то безумной надежде, что ее не заметят. При виде незнакомца Крестя схватила первое, что попалось под руку – платье Прямиславы, и прижала его к себе, не имея времени надеть.

Факел качнулся в сторону Зорчихи, которая так и замерла на коленях у печки. Потом пятно света упало на Прямиславу, застывшую у стены. Ее скособоченный подрясник и более явный испуг Крести, державшей в руках мирское платье, подсказали мужчине ответ на вопрос, который он им задал.

– Одевайся, княгиня, сейчас поедем! – обратился он к дрожавшей Кресте. – Не бойся, ни вреда, ни обиды тебе не будет. Мы от князя Юрия Ярославича берестейского. Он тебя уважает, да как бы беды не вышло – уедешь, а князь Юрий хватится…

Мужчина говорил отрывисто, ловя ртом воздух. Он еще не остыл после схватки во дворе. Было ему лет тридцать с небольшим, его лицо с маленькой бородкой выглядело неглупым и бойким, а выговор явно указывал на новгородское происхождение: он сказал не «сейчас», а «цицяс». Ничего удивительного в этом не было, поскольку князья, вечно кочуя с одного стола на другой, набирали в дружины выходцев из самых разных земель. Прямислава никогда раньше его не видела, но и он не знал в лицо Юрьеву княгиню. Должно быть, только слышал, что Юрий не живет с женой по причине ее крайней молодости, и потому из двух девушек выбрал в княгини ту, что на вид была моложе.

– А ты сам-то кто будешь? – спросила Прямислава, не давая заговорить Кресте.

Та явно растерялась, но могла неосторожным словом рассеять его заблуждение.

– Я-то? – Мужчина бросил на нее беглый взгляд, но ответил, обращаясь к Кресте: – Мироном меня крестили. А отец мой, Жирослав Буденич, в дружине у Ярослава Святополчича сотником служил. Я же теперь у князя Юрия сотню вожу. Спокойна будь, княгиня, мы люди крещеные, не разбойники какие-нибудь. Не обидим. Собирайся и выходи, до Ивлянки путь не близкий. Вся ночь, поди, уйдет.

«Вся ноць»… Однако, он сказал, до Ивлянки? Прямислава подумала, что ослышалась: ведь в селе Ивлянке должен быть ее отец! Но этот Мирон-сотник сказал, что он от князя Юрия, хоть и не того! Зачем же он повезет ее в Ивлянку, к Вячеславу? Стоило ли сражаться с дружиной Милюты, чтобы силой отвезти ее в то самое место, куда она направлялась добровольно?

Или князь Вячеслав уже не в Ивлянке?

Сотник Мирон, учтивый человек, тем временем ушел, закрыв за собой дверь, чтобы не мешать княгине собираться. Вот только оставить им свет он не догадался, и Зорчихе пришлось снова копаться в печке ради уголька. Когда нянька зажгла лучину, Прямислава бросилась к лежанке и выхватила у Крести из рук свое платье.

– Вставай! – Она встряхнула одежду, поправила рукава и бросила на лежанку. – Одевайся скорее, что глазищами хлопаешь!