Еврей в России больше, чем еврей, и больше он, чем русский

– Человек идет.

Женщина посмотрела долгим внимательным взглядом и, поправив прическу, кокетливо улыбнулась:

– Мужчина.

А бабушка-старушка сверкнула очками и уточнила:

– Магометанин, – потом, посмотрев многозначительно на дочь, добавила: – …или иудей.

Так, поднимем бокалы за дальнозоркое видение разности людей и за дальновидную мудрость не придавать ей излишнее значение, туманящее разум и затемняющее зрение!

Глава 1. Евреями в России не рождаются

Евреями в России становятся

Человек не появляется на свет мужчиной или женщиной, украинцем или евреем. Только у горшка в яслях он начинает интересоваться, как могут девочки писать, если у них нет такой специальной штучки. И лишь в 3-м классе узнает, что его сосед по парте Лученко – хохол, а, сидящий впереди Борик – жид.

Вот и пятилетний Женя знал лишь то, что он – Жека, Жеканька. А, когда подрастет, будет Евгением Зайдманом. Но вот, кто есть еще кто, совсем не разбирался.

В то прохладное июньское утро он бродил по двору своего дома, лениво освещенному рано проснувшимся солнцем, которое нехотя вылезло из-под ватного одеяла серых кучевых облаков. Было скучно, так как никто из ребят во дворе больше не гулял, если не считать девочки Сары с первого этажа, которая сидела у окна и разглядывала картинки в книжке дедушки Крылова. Женя несколько раз останавливался возле нее, но она никакого желания взглянуть в его сторону не проявляла. А он, как раз наоборот, очень хотел обратить на себя внимание. И для того, чтобы устранить это несоответствие, у него на язык вдруг очень кстати вспрыгнула старая детская тараторка:

– Сколько время? Два еврея, третий жид, по веревочке бежит. Веревка лопнула, и жида прихлопнула.

Это была одна из многих скороговорок, которыми дворовые мальчишки часто дразнили сар и абрамов, в том числе и его самого.

…Только через несколько лет, уже перейдя в средне-детский возраст, Женя сообразил, что та соседская девочка Измайлова, хотя и звалась Сарой, но была татаркой, и к тем постыдным абрамам-сарам, как и ее братья Ахметка и Ристюк, никакого отношения не имела.

А те принадлежали к шумной ватаге соседских ребят, задиристых и драчливых. По их понятиям шуткой было «втихоря» подкрасться сзади и долбануть по голове тяжелой авоськой с батоном хлеба или с кочаном капусты. А всякие глупые подначки, подколки, насмешки, издевки означали чуть ли не приятельское отношение.

Среди них были безобидные смешилки, вроде такой дурацкой: «рыжий патый-конопатый лупил дедушку лопатой, а дедушка топором – рыжий пёрнул за столом» или, хотя, казалось бы, тоже беззлобной, но уже антисемитской: «ты еще не жид, жиденок, но ты сраный поросенок».

Почти с такими же юными хулиганами-юдофобами встретился Женя и в школе. Так же, как их дворовые собратья, они не были отягощены какими-то морально-нравственными гирями-грузилами.

* * *

Может быть, поэтому, а, возможно, по какому-то таинственному зову крови Женю в классе сразу потянуло совсем в другую компанию. А та была всего лишь двумя мальчиками из интеллигентских семей, живших в соседнем четырехэтажном доме.

Женя особенно плотно слипся с ними уже в подростковые годы, о которых известно, что они, как никакие другие, у каждого отмечены крепкой дружбой с такими же тинейджерами. Наверно, потому, что именно в этом возрасте поиск места под солнцем во многом зависит от сравнения с другими своими сверстниками, взглядом на себя их глазами, доверием им того, что маме с папой сказать никак нельзя, так как «они меня не понимают».

По этой причине женино взросление было целиком наполнено дружбой с Котиком Брагинским и Мариком Вайнштейном, в свою очередь друживших друг с другом «с года», как они говорили. Оба были круглыми отличниками, очень успешными в математике и физике.

Уже в старших классах Женя с Котей (по кличке Кот, конечно) частенько предавались этакому глубокомысленному философствованию, а проще говоря, к трепотне и словоблудию. Они могли часами бродить по улицам и говорить, говорить, говорить.

Обсуждению подвергались «Последние из могикан» Купера, или «Айвенго» Вальтера Скотта, землетрясение в Ашхабаде или война в Корее, летающая тарелка над островом Баскунчак или изгнание арабов-палестинцев из Израиля, неподатливость тригонометрических функций и хитрость бинома Ньютона.

Их дружба с перерывами разной длины пунктирно продолжалась в студенческие времена, и позже, когда Кот стал Константином Исааковичем. Будучи уже инженером, он окончил математические курсы при физмате МГУ и потом много лет вел прочностные расчеты космических ракет в одном из закрытых «Почтовых ящиков» страны Советов.

Марик Вайнштейн, в отличие от Жени с Котей, никаким гуманитарием не был, его интересы крутились возле физических теорий массопереноса и фильтрации, законов дифференциальной геометрии и векторного исчисления. Его мозги свободно жонглировали интегральными потенциалами и функциями комплексных переменных.

Он прекрасно играл в шахматы, участвовал в олимпиадах и чемпионатах, получал призы и грамоты. В более зрелом возрасте не меньшими были его успехи в карточных баталиях, никто не мог сравниться с ним в преферансе – он выигрывал пульку на мизере даже при самом неудачном прикупе.

Несмотря на успешно сданные приемные экзамены, в престижный Бауманский институт Марика не приняли – к своей ущербной национальности он был еще и сыном репрессированного «врага народа». Ему пришлось идти в педагогический, окончив который, он всю жизнь проработал простым учителем математики в школе и техникуме.

Удивительное соединение судеб Жени и Марика неожиданно случилось в начале войны осенью 1941 года, когда они попали в один и тот же район Куйбышева, куда были тогда эвакуированы их семьи (но об этом позже).

После войны и окончания школы Женя с Мариком плотно уже не дружили, их пути надолго разошлись, и они только изредка перезванивались, дежурно поздравляя друг друга с днем рождения.

А вот когда друзьям было уже за 50, они почему-то начали, не сговариваясь, встречаться даже чаще, чем в детстве. То это случалось в каком-нибудь книжном магазине, то на выставке Пикассо или Фалька. После развода со своей Инной Марик стал снимать комнату неподалеку от жениной работы, и тот частенько к нему заходил «на чашку чаю», «стакан пива» или «рюмашку коньячка».

Аметист в стеклянных бусах

Дружба с Котей и Мариком была для Жени даже не аметистом в ожерелье обычных стекляшек, а золотым кулоном в помойном ведре. Большинство его одноклассников принадлежали простым рабочим семьям, и их культурное развитие со временем, может быть, и вырастало в какие-нибудь полтора раза, но не достигало даже края унитаза. Если в школе они все же немного облагораживались Пушкиным и Маяковским, законами Ньютона и Бойля-Мариотта, то дома их обволакивали густые пары площадного мата, кухонных свар, дворовых скандалов и квартирных склок со злой руганью.

Поэтому в школе мальчишки и вели себя по хамски: грубо, задиристо, драчливо. Ни с того, ни с сего могли «вдарить под дых», сильно стукнуть в бок, больно ущипнуть «с поворотом» или, в лучшем случае, просто дать подзатыльник, рвануть за ухо или нос.

Нет, нельзя утверждать, что в отличие от своих школьных ровесников Женя Зайдман был таким уж хорошо воспитанным культурным мальчиком или продвинутым интеллектуалом и умником. Он и в старших классах не тянул ни на прием в обществе каких-либо художников и поэтов, ни на престижное участие в телевизионном КВН (Клуб веселых и находчивых). Но из-за глупой обидчивости его очень доставали даже мелкие приставания бесцеремонных классных насмешников.

Вместо того, чтобы в их же духе и тем же тоном отбивать злые дразнилки и подтрунивания, он терялся, не находил слов, молчал, надувал губы. А это, естественно, давало повод мальчишкам принимать его безответность за слабость, и они наглели еще больше и жесточе.

Тогда же, в том школьном детстве, Женя впервые задумался об ущербности своей кроличье-страусовой сути, своей неспособности собраться в нужную минуту, сосредоточиться, быстро принять решение, не теряться перед грубостью и хамством. Всю последующую жизнь он страдал из-за этого.

Став взрослым, он стал метафорически разделять эти обиды по группам. Одни из них, – философствовал он, – улетучиваются легким эфиром, выдыхаются, бесследно исчезают. Другие, например, как йод, тоже довольно быстро испаряются, но оставляют после себя пятно, хотя не такое уж большое и через пять-семь минут теряющее цвет.

А вот третьи похожи на чернила, они грязными кляксами чернят тебе жизнь, и пока их не отмоешь, не выведешь, отравляют мозги и сердце.

Какие из них чаще всего портят настроение, – думал Женя, – какие больше гробят уже и так поврежденные холестерином сосуды? Ответа он не знал, но опасался, что ими были те, более близкие к последней категории, то есть, чернильные. Причем, с годами ему начинало казаться, что ее насыщение менялось в худшую сторону – она все больше чернела и сгущалась.

Так, глупое ёрничание мальчишек в детстве, конечно, сильно обижало, но было куда краткосрочнее тех, что потом в зрелом возрасте стали надолго оставлять после себя неприятный осадок. То ли это был след от конфликта на службе, то ли от ссоры с женой. Или от невнимания дочек и внучек, которое в пожилые годы вгоняло усталую душу в длительную депрессию.

Глава 2. Переломилось детство пополам

Эвакувырканные

Тот военный перелом жениного детства начался с дырявого деревянного вагона-теплушки, который в противовес своему названию никаким теплым не был – сквозь плохо подогнанные друг к другу доски задувал холодный сырой ветер. Путь в эвакуацию оказался затяжным, долгим, так как вагон то отцепляли, то прицепляли к тому или иному железнодорожному составу-товарняку.

Перевозил ли он беженцев и раненных в заволжские города и села, или вез на Урал и в Сибирь оборудование какого-либо машиностроительного завода, все равно тащился он на восток медленно, нудно, с многодневными остановками.

Дольше всего они стояли на станции Кинель, где их вагон загнали в какой-то тупик. Здесь Женя впервые в жизни увидел иностранцев – плохо говоривших по-русски и непривычно одетых мужчин, которые в тогдашнюю жару носили старомодные черные костюмы, длинные пальто и широкополые шляпы. Глядя на них, мама с грустью в глазах произнесла незнакомое слово «хасиды».

С ними было несколько стройных кудрявых девушек в цветастых платьях и ярких золотистых, вишневых и черных туфлях-лодочках на высоких каблуках. Одна из них подошла к стоявшей на перроне местной тетке с мешком и скинула с себя обувь.

– Пани, хлеба можно? – спросила она нерешительно. Тетка подозрительно осмотрела протянутые ей туфли и после безуспешной попытки заменить ими свои старые стоптанные чёботы, сунула их обратно расплакавшейся девушке. Потом, отойдя несколько шагов, видно, передумала и протянула руку:

– Ладно, давай, чего уж тут. Может, моей мало?й подойдет.

Положив туфли в мешок, она долго в нем рылась. Наконец, вытащила небольшую ржаную горбушку и отдала девушке, та быстро ее схватила и побежала прочь, босая и довольная.

Позже Женя узнал, что эти первые иностранцы, которых он встретил в своей жизни, были евреи-беженцы из Польши, только что поделенной между Гитлером и Сталиным. Большая часть их потом погибла от голода и тифа на широких просторах «гостеприимного» Советского Союза, землю которого они целовали, перебираясь в 40-м году в Белосток через новую государственную границу.