ТриПсих

ТриПсих
К. Аннэр

???? – душа в переводе с греческого, произносится как психи?, ударение на последнюю гласную, а если ударение поставить на первую гласную, то получится, что это множественное число от слова псих, то есть психи – это как бы и душа в переводе, и какие-то не вполне нормальные индивидуумы.

Книга о таких вот психах, для которых поиск ответа на вопросы: «Кто я? Что я? Зачем я здесь?» является единственным смыслом их жизни.

В книге присутствует нецензурная брань!

К. Аннэр

ТриПсих

© Аннэр К., 2023

© Олег Шук, рисунки, 2023

© Издательский Дом ЯСК, 2023

Ни имени, ни названия,
Ни тела, ни формы…
В бесконечных мирах
Становясь любым из них
Ни к одному не принадлежа…
Мечется мой дух ожидая встречи
Призывает меня!
И я возвращаюсь!
И потому никуда не исчезаю
И ниоткуда не прихожу!

Первая часть. Из-Зи. Мечты о жизни

«Изи, Изи, деточка моя, иди сюда,
иди ко мне, иди обниму, не плачь,
что ты плачешь, тебя обидели,
кто тебя обидел…»

Мечта… вспыхнула и тут же затаилась.

В школе, во втором классе учительница сказала, что у всех людей есть заветная мечта, что и у вас должна быть заветная мечта, что без заветной мечты жизнь интересная невозможна, а неинтересная жизнь – это пустая жизнь, совершенно зря возникшая, абсолютно никчёмно потраченная и… Без мечты вы просто болото и болото и больше ничего.

И это ужасно!

Болото было за домом как раз по дороге в школу, от него воняло, над ним всегда пар и оно не замерзало даже в самые сильные морозы, и только уже потом, много позже, он узнал и понял, что это вовсе не болото, а просто разлив канализации, который местные власти долго не могли ликвидировать. К болоту было страшно подходить, в нём не только кикиморы и лешие ужасные могли жить, но и много всего другого не менее ужасного, и даже какие-то непонятные, а от того ещё более ужасные, сволочные держиморды, про которые папа рассказывал маме за ужином.

Ужинали на кухне… Менялись дома, города, один раз даже страна, но кухня всегда одна и та же – вот плита, электрическая, газовая, дровяная и даже керосинка была, вот стол складной – ножки внутрь и столешница пополам, эдакий большой плоский… туда как-то ещё две табуретки укладывали, а вот ещё ящик-шкаф с посудой и кухонной утварью, мамин папа всё сделал… Два фанерных ящика со встроенными дверцами, при переезде – ящики, а на кухне – два ящика друг на друга – вот и шкаф. На кухне всегда тепло, всегда вкусно пахнет, там всегда мама…

Первым исчез папа. Нет, никаких репрессий, никакого криминала, никаких аварий и несчастных случаев, даже никаких внезапных смертей типа инсульта или инфаркта, просто исчез. Утром ушёл и больше никогда не появился. Он и раньше редкий гость был, а тут… Мама не горевала, не плакала, не сидела вечерами у окошечка в ожидании, но, если бы он вдруг внезапно возник на пороге дома, ужин был всегда и всегда свежеприготовлен. Вчерашний, невостребованный, съедали на завтрак-обед, а вечером снова ужин… как он любил: жареную на сале картошку, котлеты из свинины пополам с говядиной, голубцы, папа называл их «наши голубчики», причём и просто голубцы, как классические – фарш с рисом завёрнутый в капустный лист, так и голубцы ленивые – фарш с рисом и рубленой капустой, он называл их «голубцы всмятку», пельмени не любил, но очень нравились похожие на пельмени – тоже мясо в тесте – бузы, мама научилась их готовить в Монголии, где они жили почти год. Очень любил пироги и пирожки с капустой. Но мама пекла их редко, потому что «много мучного» не полезно, на что папа всегда добавлял совершенно непонятное:

«Без мучного – нет ночного». За ужином папа иногда выпивал стопку водки, водка обязательно из морозилки, густой прозрачной струйкой переливалась в стопку, которая тут же запотевала. Иногда после ужина со стопкой они пели монгольскую песню – странные звуки, выходящие через горло, поднимаясь из самой глубины тел…

С??мийх зэрэглээнд гэгээ анирлаад
С?сэглэхийн эрхэнд ээж минь бодогдоно
Х??гээ ирнэ гээд с??гээ ?рг??д
Х?слээ чилтэл алсыг ширтээ дээ…

Песня отзывалась совершенно незнакомой вибрацией, вслед за ней возникал гул приближающегося… чего-то огромного-неведомого… щемящего… Этот гул-вибрация появлялся в самой нижней части живота и поднимался вверх как поток, постепенно охватывая всё тело, подходил к горлу, и там, как бы наткнувшись на невозможность продолжения, откатывался вниз… и снова рвался вверх… и всё повторялось-повторялось, пока звучала эта странная песня…

Спев песню, папа с мамой некоторое время сидели за столом и молча переглядывались, улыбаясь…

Потом у них был секс.

В комнате всегда две кровати, но при появлении папы, на пол клали ватный матрас, который до этого лежал на маминой постели, чаще всего комната была и кухней, и столовой, и спальней, и прихожей – входная дверь прямо из длинного коридора, там и бегать, и на самокате можно. Секс на матрасе не слышен, сколько не прислушивайся, но и комнат стало больше: и прихожая, и кухня, и отдельная комната, можно было услышать только папино равномерное дыхание, а маму слышно было всего лишь раз.

Монгольская песня прозвучала, волны вибрации атаковали и отступили, на глазах сомкнулись веки… тихо… но… что-то… что-то беспокоит, заставляет ворочаться с боку на бок, прислушиваться… ничего не слышно, а беспокойство не исчезает. И вдруг! Волна! Ещё волна! Без песни и не сразу резко, как всегда, а мягко, почти не заметно, одна за другой, настойчиво с постепенным нарастанием ритма, поднимаясь из глубины живота, вызывая дрожь и возбуждение… которые волна за волной накатывают, подступая к горлу, рождая предчувствие чего-то странного, неизведанного, но неотвратимо притягательного… и… «А… а… а…», – исторглась волна наслаждения… совпав с тихим вскриком маминого голоса из соседней комнаты…

Мама умерла через год и восемь месяцев после того, как папа перестал хоть иногда появляться на пороге.

Первый месяц-два после исчезновения папы, а может и почти год, ничего не менялось – каждый вечер свежий ужин в полном объёме, каждое утро и день ужин съеден, каждый вечер приготовлен, но постепенно наступили перемены: вначале изменился состав – меньше мяса, а потом объём – количество пельменей, голубцов, котлет, пирожков, булочек, картошки, их всё меньше-меньше, потом только картошка, а потом и ужин исчез, поскольку мама вообще перестала готовить еду и приходилось ходить в социальную столовую на обеды, но мама, почему-то туда не ходила, а ела то, что принесено из остатков обеда, потом перестала вставать к завтраку, а потом отказалась и от остатков. Иногда она поднималась с кровати для каких-нибудь дел по дому и в туалет, но потом перестала и это делать. Через три месяца от неё практически ничего не осталась, только серо-зелёное пятно на подушке в обрамлении прядей седых волос и что-то изредка шевелилось под одеялом, а потом и оно затихло и это «что-то» было завёрнуто одним махом в одеяло и куда-то унесено двумя здоровенными мужиками…

Мужики ушли, пришли две женщины, осмотрелись, о чём-то поговорили, порылись в сундуках и шкафах, сложили детские вещи в папину большую сумку и молча уставились, глядя в лицо, но куда-то мимо глаз. Потом что-то непонятное по очереди говорили, потом тянули за руки, взявшись за рукава рубашки, рукава оторвались и все упали в разные стороны… Женщины очень удивились что рукава так легко оторвались и долго обсуждали ветхость одежды… нашли в вещах другую рубашку, поновее как они предположили, предлагали надеть её, встретив отказ попытались сделать это насильно…

В ответ получили бьющееся в конвульсиях, кричащее тело: «А! А… Аа-а..», которое после укола затихло, затем было положено на носилки и отбыло в неизвестном направлении в красивом сине-жёлтом автомобиле с красным крестиком на фонарике над кабиной водителя, в сопровождении тревожно крякающих звуков на фоне периодических взвываний сирены… но тело ничего не видело и не слышало как будто ему отключили изображение и звук, и был покой, но звук вернулся, а вслед за ним изображение и их возвращение включило этот мир и вместе с ним страх, и ужас, которые были причиной бегства из него, а новый укол снял всего лишь боль, которая была всего лишь поводом уйти-скрыться от всего этого…

В тот день, когда-то, в школе, мечта вспыхнула ослепительным светом надежды-радости-счастья, и всю дорогу домой затаённым предчувствием согревала на морозе и даже северный ветер прямо в лицо не мог погасить жар этого предчувствия, песня рвалась, и ноги сами несли вперёд, и глаза не видели куда ноги несли… и на самой высокой ноте счастья и радости… он спотыкается, почти падает в то самое болото-озеро канализации, возникшее в тумане зловонных испарений, поднимает голову, а там, за болотом дом окнами светит, там мама, а иногда и папа…

«Дом! Я построю дом! Настоящий! Много комнат! Большая кухня! В доме тепло, горячая вода, большие окна, одна сторона в поле, другая на лес, где сосны до неба, где мягкий мох жарким летом хрустит, где белые грибы из мха выглядывают, туалет тёплый… унитаз, а не дырка вонючая, в которую упасть можно, и башня с окнами и балконами вокруг, чтобы во все стороны все дороги видны… что бы на закат смотреть, а восход со стороны поля встречать на первом этаже на террасе… большой камин, что бы костёр мог гореть… И что бы никаких северных сияний или солнца всю ночь и день, и никаких бескрайних песчаных равнин Сибири, или Монгольских степей! Просто лес и поле. Там, на границе, и будет стоять наш дом!»

Дом большой, много комнат и обязательно потайные места, где никто не найдёт! И даже никто никогда не узнает, что такие места есть! Вышел как будто в другую комнату и… ни мама, ни папа и никто! и никогда! не узнает куда вышел… И ни в какой другой комнате никого нет! И все бегают, ищут, беспокоятся, волнуются… А он сидит себе тихонечко, смотрит как они бегают по дому… на больших мониторах, подключённых… подключённых к системе наблюдения, которая по всему дому, даже в туалетах и ванных комнатах, а туалеты будут в каждой спальне, а спальни не в одном коридоре, а в разных частях дома и на разных этажах, что бы ходить по дому и никого не встречать в полуголом или вовсе голом виде, а ещё будут потайные проходы, по которым можно пройти по всему дому и по всем этажам, а его владения – именно так: владения! будут… глубоко под землёй! Вот уже точно – никто, никогда! Не войдёт незаметно и не спросит: «А что это ты делаешь? – не заглянет через плечо, – А что это ты рисуешь? – или, – А что это ты смотришь? А во что это ты играешь? А где ты это взял? А кто тебе это дал?»

Но поделиться радостной вестью не удалось – папа ещё не появился, а мама ушла за продуктами для ужина. А когда мама вернулась – мечта уже затаилась, потому что…

Мама пришла с покупками, ставит сумку на стол, оглядывается, улыбается… надо в ответ тоже улыбнуться, но смотрит она куда-то мимо, не ему улыбается. Он хочет что-то сказать, но она уже опустила голову и неторопливо вынимает продукты, внимательно разглядывая их… кусок мяса, говядина, нежирная, значит не котлеты и не голубцы, несколько небольших картошин, картошка с мясом? Помидоры, луковица, перец сладкий, чеснок… пучок какой-то зелени, масло оливковое… Суп? На ужин? Водка, одна бутылка. Две лепёшки, папа любит, что бы пекли дома в духовке, но здесь плита на кухне с двумя конфорками и без духовки, а приготовленные на сковородке папа не любит – горелым маслом пахнет. В магазине продаются лаваш и лепёшки, которые больше на тонкий хлеб похожи, но все равно лучше, чем хлеб: «Неделю не сохнет! Это разве хлеб?» Но когда за столом спрашивает про лепёшки, говорит: «А где хлеб?»

Продукты выложены: водка в морозилку холодильника, мясо на куски и в кастрюлю с водой и на плиту, всё же суп – может на завтра? лепёшки на стол и сверху полотенце с красными петухами, папа любит, чтобы лепёшки накрыли рушником, «И рушник вышиванный на счастье, на долю дала», – напевал он, открывая тарелку с лепёшками…

«Мама, мамочка… поговори со мной, посмотри на меня, спроси меня, повернись ко мне, я здесь, я смотрю на тебя, у нас один воздух, я дышу им, как и ты, я построю дом для нас, у тебя своя комната с туалетом и ванной, всегда горячая вода…»

Но… только спина, исчезает в тёмном проёме дверей…

И мечта, достигнув вершины восторга – ещё мгновенье и засияет радостно открыто, на высочайшей точке… затаилась, потому что…

Папа не пришёл, мама умерла, появились женщины, которые оторвали рукава рубашки…

И вот он сидит в комнате с серо-синими стенами на деревянной коричневой скамеечке, перед ним стол и стул, а за столом… никого… В дверном проёме виден узкий коридор, слышны шаги, пришаркивающие на цементном полу, дверей нет – просто прямоугольная дыра в стене.

И кто-то ходит-ходит, то быстро, то медленно, то совсем ме-едленно… «Наверное танцует… – он прислушивается, – в коридоре? А музыки нет».

И вдруг за столом те самые женщины – те, что рвали рукава – одна напротив сидит, а другая рядом и пытается погладить его по спине: «Мальчик, не бойся, здесь некого бояться, мы хотим тебе помочь, твоя мама умерла, где твой папа мы не знаем, у тебя есть родственники? Мамины родные или папины, ты знаешь кого-нибудь?» Она внимательно смотрит на него, пытается заглянуть в глаза.