Учебник по лексикологии

Точно так же можно охарактеризовать и природу значения элемента – ment. Словарь так определяет одно из его значений: forming nouns expressing the means or result of the action of the verb (The Concise Oxford). Уже сама словарная дефиниция указывает на невозможность установления сферы опыта, к которой можно было бы отнести данный знак. Дефиниция подчеркивает отсутствие ситуативной самостоятельности значения данной единицы. Действительно, если мы рассмотрим категориальную структуру слова disarmament – the reduction by a State of its military forces and weapons (The Concise Oxford), то мы также убедимся в том, что данная единица не является простым добавлением автономного свойства «результат определенного действия» к структуре значения знака disarm – (of a State etc.) disband or reduce its armed forces (The Concise Oxford). В составе данного слова суффикс – ment не обладает автономной значимостью с точки зрения категориальной структуры объекта disarmament. Так, невозможно выделить отдельный компонент данного слова, который, например, выражал бы длительность, процессуальность, присущую данному знаку как слову, обозначающему определенное социально-политическое явление.

Итак, если единицы большие чем слово обладают способностью членится на элементы, которые мы можем охарактеризовать как минимальные компоненты ситуативных моделей, характеризующих изменения, происходящие с объектами во времени, то единицы меньшие, чем слово, в принципе не способны выступать как отдельные составные части данных моделей. Ни – er, ни – ment сами по себе не способны употребляться как определенные единицы из сферы объектов или изменений. Их собственное значение является лишь потенциальной возможностью реализации определенного целостного словесного значения при условии включения данных элементов в языковые единицы, обладающие сложной организацией, но реализующие целостное значение с точки зрения их роли в формировании ситуативной модели опыта. Более подробно свойства и категориальная природа морфем – знаковых сегментов, меньших чем слово, рассматривается в Главе 8.

Таким образом, если мы имеем дело с языковой единицей, которая не способна сама по себе выступать в качестве семантически целостного компонента определенных моделей человеческого опыта, мы имеем дело не со словом, а с его составной частью.

1.4 Денотативно-референциальная теория значения

В данной главе мы ответили на ряд вопросов, посвященных природе языка и специфике слова как языкового знака. Прежде чем обратиться к более подробному анализу структуры значения слова, следует отметить, что существует принципиально другой подход к трактовке языкового значения.

В основе данного подхода лежит общефилософское утверждение о том, что человеческое сознание способно фиксировать (часто употребляется слово «отражать») свойства объективной внеязыковой действительности, т. е. постигать мир в том виде, в каком он существует сам по себе вне творческой деятельности человеческого сознания, связанной с удовлетворением человеческих потребностей. Данная способность объясняется наличием в человеческом сознании логических структур, которые каким-то образом эквивалентны природе внешней действительности. Человек с его познавательными способностями противопоставляется другим живым существам, поскольку он обладает «объективным знанием», являющимся истинной картиной действительности.

Важнейшей составной частью данного взгляда на характер взаимодействия человека с внешним окружением, актуальной для лингвистической теории, является априорная вера в то, что данная способность «отражать» природу вещей свойственна человеческому сознанию и находится за пределами языковой системы. Именно в связи с этим, в лингвистических теориях, основывающихся на данных методологических позициях, часто употребляются слова «экстралингвистические факторы» или «экстралингвистическая ситуация».

Интересен подход к определению сущности словесного значения и определению слова как знака в рамках данного подхода. В основе определения слова как знака лежит утверждение о том, что слово как единица языковой системы способно указывать на определенный, сам себе равный, элемент внешней действительности (предметы, их свойства, явления, отношения действительности и т. д.). При этом под действительностью понимается нечто, находящееся вне языковой знаковой системы и вне человеческого сознания. Данный подход получил реализацию в формуле так называемого семантического треугольника.

Вершинами треугольника являются акустическая форма слова; некоторое ментальное образование, которое, как правило, называется понятием, и обозначаемый объект (референт или денотат в разных терминологиях). Считается, что понятие, являющееся отражением существенных свойств объекта, определяет тот класс объектов внешней действительности, к которым может относиться данное слово.

Происхождение треугольной формулы – результат слияния целого ряда теорий значения. Большинство этих теорий так или иначе связано с упомянутой выше философской традицией, предполагающей существование объективной, самоопределяющейся реальности вне человека. При этом предполагается, что познание этой действительности как таковой составляет предмет его мышления.

Работой, внесшей значительный вклад в укрепление треугольной схемы, является книга Огдена и Ричардса “The Meaning of Meaning” (Ogden, Richards 1949). Эти авторы использовали треугольный рисунок, разошедшийся по всем учебникам мира.

Огден и Ричардс задумывали свою работу как демонстрацию контекстуальной зависимости значения слов. В теории они отрицали прямую, непосредственную связь слов и объектов: “The root of the trouble will be traced to the superstition that words are in some way parts of things or always imply things corresponding to them… The fundamental and most prolific fallacy is in other words, that the base of the triangle given above is filled in”; и далее “A symbol refers to what it is actually used to refer to; not necessarily to what it ought in good usage, or is intended by an interpreter, or is intended by the user to refer to” (Ogden, Richards 1949: 15). Предполагалось, что связь между знаком и референтом, т. е. основание треугольника, – связь только потенциальная, реализующаяся в речи.

Само это теоретическое положение значило очень много в период расцвета логического атомизма – жесткого варианта объективистской философии, который предполагает полную независимость референциальной способности слов от человеческой субъективности. Огден и Ричардс настаивали на речевой обусловленности значения, на системности употребления слов в речи, даже если они употребляются «неправильно» (“not what they ought to refer to in good usage”). Они считали, что референциальные возможности слов связаны с контекстом, т. е. комплексными ассоциациями, возникающими на основе опыта. Именно к этим ассоциациям и относился термин «референция» (Ogden, Richards 1949: 90).

Такая исследовательская ориентация предполагает рассмотрение реального речевого материала, что авторы и пытаются сделать в своей работе, анализируя употребление ряда абстрактных существительных типа “meaning” и “beauty”. Однако их теория контекста основана на бихевиористской теории, которая ведет их к смешению образных знаков животного мира и символических знаков, которые использует человек, и, как это ни парадоксально, к объективизму.

Так, в качестве примера «знаковой ситуации» Огден и Ричардс приводят поведение цыплят в отношении «невкусных» гусениц. Гусеницы, которые не нравятся цыплятам обладают определенным орнаментом. Раз попробовав съесть такую гусеницу и найдя ее «невкусной», цыпленок в следующий раз такую гусеницу даже пробовать не будет (Ogden, Richards 1949: 52–53). Эту ситуацию они и называют “sight-seize-taste context”.

На основании этого примера Огден и Ричардс делают следующее обобщение: “This simple case is typical of all interpretation, the peculiarity of interpretation being that when a context has affected us in the past the recurrence of merely a part of context will cause us to react in the way in which we reacted before. A sign is always a stimulus similar to some part of an original stimulus and sufficient to call up the engram formed by that stimulus.” (Ogden, Richards 1949: 53).

Можно видеть, что Огден и Ричардс видят знак как неотъемлемый элемент ситуации, вызывающий реакцию по индексальному, метонимическому принципу. Сформулированный ими принцип – это принцип условного рефлекса.

При этом описание знакового процесса, в который вовлечен цыпленок, человеческим языком неизбежно представляет составляющие этого процесса как объекты – цыплята, гусеницы и т. д. Но цыпленок не способен выделить гусеницу как объект. Вряд ли цыпленок осознает, что визуальный раздражитель, который сигнализирует о невозможности удовлетворить потребность в пище, – это тоже гусеница, такая же, как и съедобная гусеница, только «невкусная».

Говоря об усвоении слов людьми (и подразумевая, по-видимому, маленьких детей), Огден и Ричардс точно так же рассматривают слово как автономный знак, а объект как автономный объект: “… it is actually through their occurrence together with things… that symbols come to play that important part in our life which has rendered them not only a legitimate object of wonder but the source of all our power over the external world.” (Ogden, Richards 1949: 47). Исследователи никак не соотносят человеческий язык со способностью выделять, конструировать объекты. Получается, что столы, стулья, атомные бомбы, нуклеиновые кислоты существуют в мире сами по себе, а мы обретаем власть над ними, употребляя слова в их присутствии.

Некорректность предлагаемой концепции видна уже на материале, рассматриваемом в самой работе “The Meaning of Meaning”. Перечисляя «каноны символического языка», которые Огден и Ричардс формулируют в своей работе, они пишут: “One Symbol stands for one and only one Referent”. Далее авторы раскрывают это положение: “When a symbol seems to stand for two or more referents we must regard it as two or more different symbols, which are to be differentiated” (Ogden, Richards 1949: 90). В качестве примера они приводят слово “top” в сочетаниях со словами “mountain” и “spinning”, предлагая считать знаки “top” в этих сочетаниях «разными символами» (Ogden Richards 1949: 91).

Абсолютно очевидно, что эта логика основана на объективистском представлении об «отражательной» деятельности человеческого сознания. В соответствии с этим воззрением верхушка горы и волчок кажутся самоочевидно разными. Но ситуация сразу запутывается, если мы зададим себе вопрос, будут ли знаки “top” в словосочетаниях “the top of a mountain”, “the top of a hill” и “the top of a table” разными словами или все же одним. А знак “table”, относящийся к обеденному столу на одной ножке и письменному столу без ножек на монолитной опоре? Если же это разные «символы» со своими закономерностями употребления, то как объяснить систематическое использование одной акустической формы? На сколько «атомов» в таком случае распадается мир, как они все «держатся вместе» в человеческом сознании?

Очевидно, что положение Огдена и Ричардса, выдвинутое ими в качестве «первого канона символического языка», не выдерживает критического применения. Референциальные возможности слов явно не определяются самоподобием объектов, образующих классы независимо от человеческого сознания. Данная теория никак не позволяет объяснить свойства словарных единиц и их системные связи.

Также характерным для объективистского подхода образом Огден и Ричардс оговариваются, что они исследуют язык только в его «интеллектуальной» функции и оставляют «эмоциональное»/«оценочное» использование языка в стороне. Это стремление исключить «эмоциональный», «субъективный» компонент значения слова из исследовательской проблематики типично для работ в русле денотативно-референциальной теории.

Посмотрим теперь, к каким методологическим затруднениям на уровне изучения словарного состава языка привело использование треугольной теории значения. Денотативно-референциальная теория столкнулась с двумя принципиальными вопросами, удовлетворительного ответа на которые в рамках данной методологии найти не удалось. Первый вопрос касается сущности «понятия» или «референции» в терминологии Огдена и Ричардса. Второй вопрос касается принципов соотнесения слов с элементами внешней действительности.

В соответствии с представлением об отражательной деятельности сознания сторонники денотативно-референциальной теории полагают, что понятие – это набор признаков, необходимых и достаточных для определения сущности предмета (см. определения ПОНЯТИЯ в Большой Советской Энциклопедии и Лингвистическом Энциклопедическом Словаре). Эта формулировка существует еще со времен Аристотеля. Источником признаков, составляющих понятие, считается внешняя объективная действительность. «Понятие» в такой трактовке сильно отличается от того, что понимали под «референцией» Огден и Ричардс. Однако именно в таком виде – слово-понятие-предмет – треугольная формула вошла в широкий лингвистический обиход (Эко 1998: 49).

При этом лексикологи быстро обнаружили, что за словами в большинстве случаев закрепляются семантические признаки никак не являющиеся «объективными» признаками класса предметов, к которому слово потенциально относится. Так, во многих работах в качестве примера слов, фиксирующих «оценочные» («культурные», «коннотативные») признаки, приводится слова типа woman или mother (Никитин 1983: 24; Лапшина 1998: 18; 23).

Слово mother и его семантический потенциал в английском языке были очень подробно рассмотрены Дж. Лакоффом в одной из глав работы “Women, Fire and Dangerous Things” (Лакофф 1988). Так, семантическая структура слова mother в английском языке в определенный культурно-исторический период имело ряд ассоциаций прескриптивного характера (“good mothers devote time to bringing up their children”), социально-нормативного характера (“a typical mother is a housewife”) и т. п. Список таких категориальных составляющих получается открытым, а основания иерархии между «необъективными» признаками, с объективистской позиции, неясными.

Столкнувшись с наличием подобных «эмоционально-экпрессивных» компонентов в составе значения слова, сторонники денотативно-референциальной теории разработали концепцию «денотативного ядра». Эта концепция предполагает, что семантическое содержание слова может быть четко разделено на две части – «предметно-логическую» и «эмоционально-культурную» (Ахманова 1969 статья «значение»; ЛЭС 1990 статья «лексическое значение»; Никитин 1997: 106; Уфимцева 2001: 95). При этом единственным «субъективным» параметром денотативного ядра признается его «обобщающий» характер (Уфимцева 2001: 92–93).

Предметно-логическая часть семантических признаков (т. е. те признаки, которые являются объективными и существенными характеристиками обозначаемого словом класса объектов) и составляет денотативное ядро значения слова. Само название этого научного конструкта – «денотативное ядро» – предполагает, что признаки, входящие в это ядро, являются центральными для значения слова, а остальные признаки являются периферийными. Часто денотативное ядро отождествляют с понятием, под которым, как уже говорилось, имеют в виду набор необходимых и достаточных признаков некоторого класса предметов. Так, для слова mother «предметно-логическими» будут признаки female и parent (Никитин 1983: 24). Все остальные составляющие данного слова представляются сторонникам денотативно-референциальной теории «дополнительными», «преходящими».

Посмотрим, однако, внимательнее на определение слова mother, которое можно найти в словаре Webster’s New World Dictionary: a woman who has borne a child; esp., a woman as she is related to her child or children. Безусловно, признаки female и having borne a child присутствуют в этой дефиниции. Однако стоит задать вопрос о том, по какому поводу сознание конструирует отдельный объект, обладающий признаками female и having borne a child. Ведь в английском языке нет, например, отдельного слова, фиксирующего признаки female и having got a university/college degree в качестве категорий, определяющих его семантическую структуру. Не существует в английском языке и отдельного слова с определяющими семантическими признаками female и having had her first menstruation.

Очевидно, что признаки female и having borne a child как атомарные составляющие не являются определяющими для человеческого сознания при конструировании объекта mother. В словарной дефиниции нам указывается еще один признак – specific relation to her child or children, зависимый от признака woman. Relation в данном случае не подразумевает having borne <a child>, поскольку этот компонент значения подчеркивается отдельно.

Relation указывает на весьма сложное функциональное отношение женщины к детям. Это становится явным при рассмотрении типичных употреблений слова mother. Так, выражение “She is a good mother” никогда не употребляется для того, чтобы обозначить удачный исход родов. Опять же, как указывает Джордж Лакофф, словосочетание a working mother не будет применимо к матери-одиночке, которая отдала ребенка на усыновление, а сама пошла работать (Лакофф 1988: 38).

В словаре функциональное содержание отношения матери к ребенку остается в импликации. Оно является очень сложным и существует как часть модели социально-психологических связей в человеческом обществе. Однако очевидно, что этот тип связей и его значимость принципиально зависят от системы человеческих отношений, моделируемых языком.

Известно, что в некоторых ситуациях словом mother будет обозначаться женщина, не рожавшая данного человека. Причем обозначение stepmother или adoptive mother совсем не всегда будет адекватным, особенно, если ребенок был усыновлен в младенчестве. Вряд ли можно полагать, что подросток, усыновленный в младенчестве, обращаясь к приемной матери, будет употреблять слово mother как сокращение для stepmother или adoptive mother, если только речь не идет о юридических вопросах усыновления.

Сама возможность таких вариаций при употреблении слова mother указывает на то, что его семантическая структура является не «отражением объективной действительности», а частью модели определенной человеческой потребности. При таком положении дел признание «субъективности» как принципа «обобщения» в денотативной теории мало что объясняет. «Обобщенность» признаков female и having borne a child не позволяет нам объяснить, почему слово mother не распространяется на женщин, которые потеряли единственного ребенка в младенчестве. При этом женщина, которая вообще не способна родить, но воспитывают приемного ребенка, будет обозначаться словом mother.

Для уяснения этого положения следует вернуться к слову table. И здесь, точно так же как и в слове mother, мы не найдем признаков, характеризующих этот предмет «как таковой». Очевидно, что eating or writing on – это функциональные характеристики, не являющиеся характеристикой стола «самого по себе». Они характеризуют стол относительно его роли в моделях удовлетворения человеческих потребностей и носят оценочный характер. Если письменный стол приходит в такое состояние, что за ним больше неудобно писать (ножки расшатаются или дерево, из которого сделана поверхность, треснет посередине), то этот объект будет обозначен как a bad/uncomfortable table и, по всей вероятности, зайдет речь о его замене.

Физические параметры (flat surface и legs), от которых зависит функциональность стола, также совершенно «человекоразмерны». Характеристика flat – параметр относительный. То, что будет считаться плоским для одного рода деятельности, не будет таковым для другого рода деятельности. The flat top of the Table Mountain и the flat surface of a writing table имеют весьма сомнительные объективные сходства. На плоской поверхности Столовой Горы вряд ли удобно писать курсовую работу, а вот на плоской поверхности письменного стола ее писать удобно. Но в обоих случаях свойство flat подразумевает возможность для какого-то объекта (прежде всего человека) сохранять равномерность движения в пространстве за счет стабильного равновесия. Движения пишущего человека отличаются от движений идущего человека. Очевидно, что категориальная составляющая flat абсолютно зависима от природы человеческих потребностей и имеет только опосредованное отношение к внешней действительности.

Legs как элемент семантической структуры слова table указывает нам на опору, которая делает данный объект устойчивым, но при этом с легкостью передвигаемым. Наличие ножек у обеденных и письменных столов позволяет человеку комфортно располагаться, помещая в свободном пространстве свои ноги. При этом table как предмет мебели человеком передвигается в соответствии с организацией жилого пространства. Именно поэтому «ножки» стола выделяются как отдельный признак. Столы, как правило, также являются симметричными, что связано с параметрами устойчивости их конструкции, но человеком данное свойство воспринимается как побочное, “фоновое”. Соответственно, этот признак словарями не выделяется. Таким образом, «существенность» приводимых словарем категориальных признаков определяется их отношением к человеческим потребностям.

Если же еще вспомнить о том, что стол – человеческое изобретение и до того, как человек его создал, столов во внешней действительности не существовало, то поиск источника денотативного ядра окончательно упрется в специфику человеческой природы. Это особенно важно в связи с тем, что стол не возник в человеческом сообществе до возникновения языка.

Можно видеть, что у денотативной теории нет аргументированного ответа на вопрос о природе и иерархии признаков, составляющих семантические комплексы, которые фиксируются словами. Даже те слова, которые обозначают объекты, воспринимаемые человеком как часть внешней действительности, по сути, фиксируют конструкты человеческого сознания. При анализе словарных дефиниций классических в языкознании и логике примеров мы показали невозможность выделить понятие как набор признаков, которые характеризуют объекты внешней действительности, существующие независимо от человеческого сознания.

В денотативно-референциальной теории часто признается, что человеческое мышление, в первую очередь «дискурсивно-логическое», возможно только за счет существования языковой системы (ЛЭС 1990, статья «Язык и мышление»). Однако понятийные элементы представляются как отражение действительности, не зависимое от языковой системы. Предметно-логические составляющие семантической структуры слова мыслятся как относительно автономные слагаемые.

При этом четко артикулированной позиции относительно того, как эти признаки существуют, в лингвистических работах данной традиции не содержится. Получается, что понятие – образование комплексное – закрепляется за одним словесным знаком. Но каким образом тогда сознание хранит признаки, составляющие тот или иной категориальный комплекс? Что представляет собой, скажем, признак flat в составе знака table и чем он отличается от значения, закрепленного за словом flat? Если же предположить существование независимого от языковой системы признака flatness в сознании человека, то каким образом возник в сознании этот признак, имеющий столь различные «физические» параметры в различных ситуативных моделях?

Итак, главное неудобство денотативно-референциальной теории состоит в том, что она практически разрывает двустороннюю природу языкового знака, утверждая, что в человеческом языке за словесным уровнем существует автономный понятийный уровень, который оказывается чисто идеальной субстанцией, априорно определяемой как некий эквивалент всему, что существует во внешнем мире в качестве объективных, не зависимых от человеческого сознания сущностей. Далее в рамках данного подхода вопрос о природе значимости вообще не ставится, поскольку он определяется как «экстралингвистический фактор».

В связи с этим возникает целый ряд вопросов, на которые данная теория не может дать четких ответов.

Во-первых, каким образом человек оказался способным постоянно изменять условия своего существования и свои потребности? Если считать, что в основе значения слов лежат денотативные ядра, понимаемые как свойства, объективно присущие предмету внешней действительности, тогда единственным объяснением появления в окружении человека определенных предметов может служить его способность их правильно «отразить» и назвать. Иными словами, мы можем представить себе человеческую историю как путешествие человека по объективной действительности, в которой он, найдя стол как «объективный» предмет, правильно называет его и получает возможность им пользоваться. Далее, человек находит дорогу, на ней троллейбус, который привозит его к дому, в котором есть электричество и т. д. По пути он всего лишь правильно отражает то, что он видит, и дает всему подходящие номинации. Очевидно, что реальный исторический процесс, а также процесс познания проходили по другим сценариям, важнейшим компонентом которых была творческая деятельность человека, связанная с постоянной выработкой все новых знаковых моделей, направленных на оптимизацию способов удовлетворения его потребностей в соответствии с его прошлым опытом.

Во-вторых, актуальным остается вопрос о способе существования мышления и понятий как особых субстанций. Если они находятся вне человеческого языка, то какова их материальная форма существования? Практически, денотативно-референциальная теория предлагает взгляд на мышление как на область деятельности чистого духа. Значительно менее мистическим представляется взгляд на мышление как на словесную деятельность, при которой, благодаря определенным свойствам памяти человека материальная сторона значимых единиц – хранимые в сознании акустико-артикуляторные комплексы – могут быть значительно редуцированы. В результате, человеку не нужно в процессе мышления, т. е. внутренней речи, полностью воспроизводить артикуляторные движения, необходимые для произнесения слов.

Наконец, не ясно, каким образом отнесенность к внешней действительности может существовать у отдельного слова. Как это ни парадоксально, но теория денотативного ядра значительно больше подходит к описанию образных знаков, которыми пользуются животные. Так, у рыка собаки безусловно будет прямой денотат во внешней действительности – непосредственная ситуация, вызвавшая рык, вне которой рык будет в принципе не возможен. Но мы уже убедились в том, что прямая отнесенность данного знака к внешней действительности возможна только потому, что данный знак обладает образной, а не аналитической природой. Слова человека «Please be sure to put more plates on the table tomorrow» обладают значимостью не как образ ситуации внешней действительности – сфера будущего в данной фразе это модель человеческого планирования своего существования во времени, результат волевой целеустремленности, но никак не свойство внеязыковой действительности.

Эти слова значимы постольку, поскольку представляют решение определенной проблемы в соответствии с определенной ситуативной моделью, позволяющей формулировать решение проблемы как действие определенного лица по отношению к определенным объектам. Именно благодаря отсутствию непосредственной связи у этой последовательности знаков с внеязыковой действительностью, она оказывается для нас значимой: мы соотносим ее с определенной словесной моделью опыта, существующей в нашем сознании. Языковая реальность, позволяющая человеку взаимодействовать со своим окружением гипотетична по своей природе. Усваивая язык как средство сохранения опыта в памяти, человек приучается к регулированию своего поведения в соответствии со словесными сценариями, в которых определяется характер взаимообусловленности динамических элементов ситуации и возможных результатов. При этом словесная природа причинно-следственных отношений в сценариях опыта делает их гибкими и позволяет человеку постоянно эксперементировать с собственным отношением к своему окржению. Ведь именно грамматическая природа языка позволяет человеческому сознанию разделять действие и объект как автономные элементы ситуации.

Конечно, языковое моделирование осуществляется человеком по поводу его контактов с окружением, будь эти контакты связаны со стремлением к физиологическому комфорту или же с социальными отношениями. То есть знаковое событие всегда предполагает проблему во взаимодействии человека с окружением.

Но проблемы в опыте современного человека всегда опосредованы знаковой системой настолько, что, как правило, не имеют прямой связи с влиянием окружения на сенсорную систему человека в данный конкретный момент. Так, слова “Please, be sure to put more plates on the table tomorrow” сигнализируют не о насущной проблеме, а о будущем состоянии дел, которое является частью определенной модели опыта.