История Рима от основания Города

34. Затем консулами были избраны Тит Геганий и Публий Минуций. В тот год [492 г.], когда и на границах царило спокойствие, и дома было восстановлено согласие, государство постигло другое, более тяжелое бедствие – сперва дороговизна съестных припасов, явившаяся следствием того, что поля остались, по случаю удаления плебеев, невозделанными, а затем такой голод, какой бывает у осажденных. И дело непременно дошло бы до гибели рабов и плебеев, если бы консулы не приняли мер, разослав для закупки хлеба во все стороны, не только в Этрурию, в правую сторону по берегу от Остии, и не только в левую – через страну вольсков в Кумы, но даже в Сицилию; так вражда с соседями заставила искать помощи в отдаленных странах. Когда хлеб был закуплен в Кумах, то корабли с ним были задержаны тираном Аристодемом в залог за имущество Тарквиниев, которого он был наследником. В земле вольсков и Помптинской области даже купить ничего нельзя было; сами закупщики хлеба подвергались даже опасности нападения со стороны народа. Хлеб из Этрурии пришел по Тибру и поддержал плебеев. Несвоевременная при столь стесненном продовольствии война обрушилась бы на них, если бы вольсков, уже бравшихся за оружие, не поразила страшная моровая язва. Это бедствие так напугало врагов, что, даже когда оно ослабело, страх их не прошел; пользуясь этим, римляне увеличили число колонистов в Велитрах, а в горы, в Норбу, выслали новую колонию, которая должна была служить оплотом в Помптинской области.

В правление следовавших затем консулов Марка Минуция и Авла Семпрония [491 г.] привезено было из Сицилии большое количество хлеба и возбужден был в сенате вопрос, почем отпускать его народу. Многие высказались, что пришло время прижать плебеев и вернуть права, исторгнутые у патрициев насильственно – путем удаления. В числе первых Марций Кориолан, враг трибунской власти, говорил: «Если они хотят прежних низких цен на продовольствие, то пусть вернут прежние права патрициям. Почему я вижу силу плебейских чиновников, силу Сициния, сам находясь под ярмом, точно выкупив свободу у разбойников? Ужели я стану переносить этот позор долее, чем к тому вынуждает необходимость? Я, не потерпевший царя Тарквиния, стану терпеть Сициния? Пусть он теперь уходит, пусть зовет с собой плебеев: открыта им дорога на Священную гору и другие холмы. Пусть они грабят хлеб с наших полей, как они грабили три года тому назад; пусть они пожинают плоды дороговизны, которую создало их возмущение. Смело утверждаю, что, укрощенные этой бедой, они предпочтут сами стать земледельцами, чем с оружием в руках мешать возделыванию земли своим удалением». Насколько трудно сказать, следовало ли так поступить, настолько, по моему мнению, возможно было патрициям под условием удешевления продовольствия избавить себя и от трибунской власти, и от всех прав, тяготивших их.

35. Но и сенат признал это мнение слишком суровым, и раздраженные плебеи едва не взялись за оружие: их уже теснят голодом, точно неприятелей, лишают пищи и насущно необходимого; иноземный хлеб, единственное пропитание, неожиданно посланное судьбою, будет вырван изо рта, если Гнею Марцию не будут выданы трибуны связанными, если он не получит удовлетворения, бичуя римских плебеев. Он является новым палачом для них, так как приказывает: умирать или идти в рабство. При выходе из курии он подвергся бы нападению, если бы трибуны в пору не назначили ему срок явиться в суд[200 - …если бы трибуны в пору не назначили ему срок явиться в суд. – Право требовать на суд народа покусившихся на его права патрициев, вероятно, дано было вместе с законом о трибунах, а не присвоено, как уверяет Кориолан; если бы трибуны незаконно привлекали его к ответственности, то, разумеется, сенат протестовал бы против такого превышения власти.]. Это успокоило раздражение: всякий видел себя судьей, господином над жизнью и смертью врага. Марций сперва с презрением слушал угрозы трибунов: им-де дано право защищать, а не наказывать; они трибуны плебеев, а не патрициев. Но плебеи были до того враждебно настроены, что патриции считали себя вынужденными пожертвовать одним человеком. Тем не менее, несмотря на негодование плебеев, они оказали им сопротивление, прибегая частью к личному влиянию, частью к влиянию всего сословия. Сперва попробовали, нельзя ли расстроить дело, отстраняя при помощи разосланных клиентов угрозами от сходок и совещаний. Затем выступили все – можно было подумать, что все патриции подсудимые, – умоляя плебеев подарить им одного только гражданина, одного только сенатора, как будто виноватого, если они уже не хотят освободить невинного[201 - …подарить им одного только гражданина… как будто виноватого, если они уже не хотят освободить невинного. – Виноватого – по мнению плебеев. Невинного – по мнению патрициев.]. Но так как он сам в назначенный день не явился, то раздражение упорно держалось. Осужденный заочно, он ушел в изгнание к вольскам, грозя отечеству и уже тогда питая враждебные замыслы.

Вольски любезно приняли его и с каждым днем тем с большим почтением относились к нему, чем больше он проявлял гнев на земляков и чем чаще слышались то жалобы, то угрозы его. Он пользовался гостеприимством Аттия Тулия. Последний выделялся в то время знатностью среди вольсков и был всегда врагом римлян. И вот они совещаются о войне против Рима, один – подстрекаемый старинной враждой, другой – недавней обидой. Они понимали, что нелегко побудить народ после стольких несчастных попыток снова взяться за оружие: многие предшествовавшие войны, а в последнее время моровая язва истребили молодежь, а это сокрушило дух сопротивления; так как ненависть ослабела уже от времени, то надо действовать искусственными средствами, чтобы вызвать раздражение какой-нибудь новой обидой.

36. Как раз в Риме готовились к Великим играм, подлежавшим возобновлению[202 - Как раз в Риме готовились к Великим играм, подлежавшим возобновлению. – По свидетельству Тита Ливия, Великие игры были вотивными, т. е. учреждены по обещанию (ср. I, 35). Если случалось во время игр что-нибудь, что могло служить дурным предзнаменованием, то их следовало устроить снова.]. Причина возобновления была следующая: во время игр рано утром, еще до начала представления, какой-то хозяин гнал через цирк раба под колодкой и сек его; затем начались игры, точно будто бы приведенное обстоятельство не имело никакого отношения к празднеству. Немного погодя плебей Тит Латиний видел сон: ему представилось, будто Юпитер сказал ему, что на играх ему не понравился предводитель процессии; если игры не будут повторены в великолепной обстановке, то город подвергнется опасности; пусть он идет и возвестит об этом консулам. Хотя ум его не был, конечно, свободен от религиозного страха, однако уважение к значению должностных лиц и опасение показаться смешным одержали верх. Эта нерешительность дорого обошлась ему: через несколько дней он потерял сына. Чтобы причина этой неожиданной беды не осталась сомнительной, душевно измученному явилось во сне то же лицо, спрашивая, достаточно ли он награжден за небрежение к воле божества. Предстоит еще горше, если он не отправится поскорее и не сделает сообщения консулам. Дело было уже ясно, а когда он, однако, медлил и откладывал, его поразила страшная болезнь, проявившаяся во внезапном параличе. Тут гнев богов уже подействовал на него. И вот, измученный предшествовавшими и настоящими бедами, он созывает на совет близких и излагает им виденное и слышанное, неоднократное явление во сне Юпитера, угрозы и гнев небожителей, сбывшиеся в его несчастиях; по единогласному решению всех присутствующих его несут на носилках на форум к консулам; внесенный оттуда по приказанию консулов в курию, он рассказал то же самое сенаторам к великому удивлению всех; и вот свершается новое чудо: рассказывают, что он, который внесен был в курию лишенным движения всех членов, исполнив свой долг, ушел домой пешком.

37. Сенат постановил отправить игры самым торжественным образом. На эти игры, по совету Аттия Туллия, явилось множество вольсков. Перед началом игр Тулий, согласно уговору с Марцием, явившись к консулам, заявляет, что имеет сделать секретное сообщение по государственному делу. По удалении свидетелей он говорит: «Против воли я должен сказать нечто дурное о своих согражданах. Но я являюсь не с обвинением, что они уже совершили что-нибудь, а с предостережением, чтобы им не удалось совершить. Наши граждане непостоянны в гораздо большей степени, чем я хотел бы. Это мы испытали во многих поражениях, так как самим существованием своим мы обязаны не своим заслугам, а вашему терпению. Теперь здесь большое количество вольсков; у вас игры, граждане будут заняты зрелищем. Я помню, что при таком же случае сделали в этом городе сабинские юноши; страх берет, чтобы не случилось чего-нибудь необдуманного и безрассудного. Я решил, консулы, в наших и ваших интересах наперед сказать вам об этом. Что касается до меня, то я решил теперь же уйти отсюда домой, чтобы, оставаясь, не попасть в какую-нибудь беду за участие в чем-нибудь словом или делом». Сказав это, он ушел.

Когда консулы донесли сенату об этом сомнительном деле, переданном, однако, верным лицом, то по обыкновению обратили больше внимания на свидетеля, чем на суть дела, а это повело к принятию даже излишних мер предосторожности. Состоялось сенатское постановление об удалении вольсков из города, и разосланы были глашатаи с приказом, чтобы они ушли до наступления ночи. Сперва, когда они бежали собрать у знакомых свои вещи, их объял великий ужас; а затем, когда они уходили, ими овладело негодование, что их, точно злодеев и оскверненных, удалили от игр, от праздника, от этого, так сказать, сообщества богов и людей.

38. Шли они почти сплошными вереницами, и Туллий, пришедший наперед к Ферентинскому источнику, встречал знатнейших, по мере прибытия их, жалобами и выражением негодования; все они, охотно слушая речи, вторившие их раздражению, пошли за ним на поле, лежащее ниже дороги, а за ними собралась и остальная толпа. Здесь, точно оратор в народном собрании, упомянув о прежних обидах, причиненных римским народом, и поражениях, понесенных вольсками, он сказал: «Забыв все остальное, как вы относитесь к этому сегодняшнему оскорблению – к празднованию игр, начатому нашим позором? Или вы не понимаете, что сегодня отпразднован триумф над вами? Что ваше удаление послужило зрелищем для всех граждан и пришельцев, для стольких соседних народов, а ваши жены и ваши дети уведены на глазах всех? О чем, по вашему мнению, думали все, которые слышали слова глашатая, которые видели вас уходящими, которые повстречались с этой опозоренной толпой, как не о каком-нибудь безбожном деле? Потому нас гонят с места благочестивых, из их собрания, что мы своим присутствием осквернили бы игры и вызвали бы очистительные жертвоприношения. Что же далее? Вам не приходит в голову, что мы живы потому, что поспешили уйти? Разумеется, если то, что мы делаем, есть удаление, а не бегство. И вы не считаете вражеским этот город, оставшись в котором один день, вы все бы погибли? Они объявили вам войну, и великое горе будет объявившим, если только вы мужи!» Раздраженные сами по себе и воспламененные еще более этими словами, они разошлись оттуда по домам и, подстрекая каждый свое племя, добились отпадения всех вольсков.

39. Согласно решению всех племен, главнокомандующими для этой войны были выбраны Аттий Туллий и римский изгнанник Гней Марций, на которого полагали больше всего надежд [488 г.]. И он не обманул этих надежд, доказав, что Римское государство сильнее вождями, чем армией. Отправившись в Цирцеи, он прежде всего выгнал оттуда римских колонистов и, освободив таким образом этот город, передал его вольскам. Перейдя отсюда проселочными дорогами на Латинскую дорогу, он отнял недавно приобретенные римские города – Сатрик, Лонгулу, Полуску, Кориолы; затем взял Лавиний; затем, один за другим, Корбион, Вителлию, Требий, Лабики и Пед. Наконец от Педа он двинулся к Риму и, расположившись лагерем в пяти тысячах шагов от города у Клуилиева рва, начал опустошать оттуда римские поля, послав с опустошителями наблюдателей, которые следили бы за неприкосновенностью полей патрициев, – то ли потому, что он был более раздражен против плебеев, то ли с целью посеять раздор между патрициями и плебеями. И он бы возник, – так своими обвинениями трибуны возбуждали против знати и без того уже ожесточенных плебеев! – но страх перед внешним врагом, эти самые крепкие узы согласия, соединял умы, хоть и относившиеся друг к другу с подозрением и неприязнью.

В одном только не было согласия: сенат и консулы полагали всю надежду на оружие, а народ все предпочитал войне. Консулами были уже Спурий Навтий и Секст Фурий[203 - Консулами были уже Спурий Навтий и Секст Фурий. – Прибавляя уже, Тит Ливий показывает, что эти консулы не непосредственно следовали за предшествующими (гл. 34). Из позднейших списков (фастов) дополняют две пары: Квинт Сульпиций Камерин и Сергий Ларций Флав (264 г. до н. э.) и Гай Юлий Юл и Публий Пинарий Руф (265 г. до н. э.).]. Когда они делали смотр легионам и распределяли отряды по стенам и другим пунктам, где казалось необходимым иметь сторожевые посты и караулы, их сперва напугала мятежным криком огромная толпа, требовавшая мира, а затем заставила созвать сенат и сделать доклад относительно отправления послов к Гнею Марцию. Сенаторы согласились с докладом, когда убедились, что мужество плебеев поколебалось; но отправленные к Марцию послы с просьбой о мире принесли суровый ответ: переговоры возможны, если вольскам будут возвращены поля; если же они хотят спокойно пользоваться добытым на войне, то он, помня об обиде, нанесенной ему гражданами, и о гостеприимстве друзей, постарается доказать, что изгнание раздражило, а не сокрушило его. Когда те же лица вновь были посланы, то их не пустили в лагерь. Рассказывают, что ходили в неприятельский лагерь с просьбами и жрецы в своих священных одеждах; но и они не более, чем послы, имели успех.

40. Тогда матроны толпой собираются к матери Кориолана Ветурии и его жене Волумнии. Было ли то следствием общественного рвения или страха женщин, я не нахожу точных известий; во всяком случае они добились того, что и Ветурия, женщина преклонных лет, и Волумния, неся с собою двух своих маленьких сыновей от Марция, пошли в неприятельский лагерь, и так как мужи не в состоянии были защищать город оружием, то женщины попытались защитить его мольбами и слезами.

Когда они пришли к лагерю и Кориолану было возвещено, что явилась большая толпа женщин, то сперва, при виде женских слез, он обнаружил еще большее упорство, так как остался бесчувственным перед величием государства при появлении послов и перед святыней, представшей пред его взорами и умом, при прибытии жрецов. Затем один из приближенных, узнав среди других объятую горем Ветурию, стоявшую между невесткой и внуками, сказал: «Если меня не обманывают глаза, то тут твоя мать, жена и дети». Тогда Кориолан, приведенный в замешательство, почти как безумный, побежал со своего места навстречу матери с распростертыми объятиями; но эта женщина, сменив мольбы на гнев, сказала: «Прежде чем принять объятия, позволь мне узнать, к врагу или к сыну я пришла, пленница или мать я в твоем лагере. К тому ли влекла меня долгая жизнь моя и несчастная старость, чтобы я видела тебя сперва изгнанником, а потом врагом? Ты мог опустошать эту землю, которая родила и вскормила тебя? В каком бы враждебном и угрожающем настроении ты ни пришел сюда, неужели твой гнев не пал при вступлении в эти пределы? В виду Рима не пришло тебе на мысль: “За этими стенами мой дом и пенаты, мать, жена и дети?” Итак, если бы я не родила, то Рим не был бы в осаде; если бы у меня не было сына, то я умерла бы свободною в свободном отечестве. Но мне уже не осталось ничего более позорного для тебя и более прискорбного для меня, и если я весьма несчастна, то ненадолго; ты подумай об этих, которых, в случае твоего упорства, ждет или преждевременная смерть, или продолжительное рабство!» Затем объятия жены и детей, вопль всей толпы женщин, оплакивавших себя и отечество, сломили наконец решимость этого мужа. Обняв своих, он отпускает их, а сам отодвигает лагерь от города.

Рассказывают, что, когда войска были уведены из римской области, то вследствие негодования на его поступок он погиб – по одним одной, а по другим – другой смертью. У Фабия, древнейшего писателя, я нахожу известие, что он дожил до старости; по крайней мере, по его рассказу, на склоне дней он часто повторял, что для старика изгнание еще гораздо тяжелее. Римские мужи не лишили женщин должной им похвалы – столь чуждо было тому времени стремление порочить чужую славу! – и даже для увековечения этого события, соорудили и освятили храм Женскому Счастью[204 - …храм Женскому Счастью. – Храм Женскому Счастью (или Женской Фортуне) находился на Латинской дороге; в четырех милях от города, на милю ближе лагеря вольсков.].

Затем, присоединив эквов, вольски вернулись в римскую область, но эквы не согласились признавать долее вождем Аттия Туллия; из спора, вольски или эквы должны дать вождя соединенному войску, возник раздор, а затем ожесточенная битва. Тут судьба римского народа истребила два неприятельских войска в битве, столь же гибельной, сколь и упорной.

Консулами стали Тит Сициний и Гай Аквилий [487 г.]. На долю Сициния выпала борьба с вольсками, на долю Аквилия – с герниками[205 - .… с герниками… – Герники жили в горах и отличались храбростью; они делились на несколько самостоятельных племен, составлявших союз.], тоже взявшимися за оружие. В том году герники были окончательно побеждены; борьба с вольсками ничего не решила.

41. Затем консулами стали Спурий Кассий и Прокул Вергиний [487 г.]. С герниками заключен был договор; две трети полей у них было отнято[206 - …две трети полей у них было отнято. – Тут что-то неверно: если герники были побеждены, то приводимые условия чересчур выгодны для них; если все они добровольно вступили в союз, то чересчур суровы. Весьма возможно, что поровну делилась между союзниками (римлянами, латинами и герниками) получаемая от врагов добыча и отнимаемая у них земля, а это ошибочно перенесено на землю самих герников.].

Половину их консул Кассий полагал отдать латинам, а половину плебеям. К этому дару он хотел присоединить часть общественного поля, с упреком указывая, что оно, будучи собственностью государства, находится в руках частных лиц[207 - …он хотел присоединить часть общественного поля, с упреком указывая, что оно, будучи собственностью государства, находится в руках частных лиц. – Неправда состояла в том, что патриции одни пользовались государственной землей, не допуская до нее плебеев. Консул предложил отнять эту землю от временных владельцев и раздать плебеям в собственность.]. Многим патрициям, состоявшим владельцами этой земли, такая мера грозила опасностью для их благосостояния. Но беспокоились они и за государство, полагая, что своею щедростью консул создает себе могущество, опасное для свободы. Тогда в первый раз опубликован был аграрный законопроект, обсуждение которого в последующее время до наших дней всегда сопровождалось великим потрясением государства.

Этой раздаче воспротивился другой консул, опираясь на сенат и встречая противодействие со стороны части плебеев, которые сперва начали роптать, что дар этот теряет цену, став общим для граждан и союзников; затем они неоднократно слышали в собрании как бы пророчества консула Вергиния, что предлагаемый товарищем дар гибелен, что эти поля приведут их будущих владельцев к рабству, что они открывают путь к царской власти. С какой стати, в самом деле, было привлекать сюда же союзников и латинское племя? Какая иная цель была возвращать третью часть отнятого поля герникам[208 - Какая иная цель была возвращать третью часть отнятого поля герникам… – По мнению Вергиния, герники – покоренный народ, а потому у них следовало отнять всю землю, не оставляя одной трети.], недавно бывшим врагами, как не та, чтобы эти народы вместо Кориолана считали вождем Кассия? И уже противник, мешавший проведению аграрного закона, стал делаться популярным. Затем оба консула наперерыв друг перед другом стали угождать народу. Вергиний заявлял, что он допустит отвод полей лишь в том случае, если он будет произведен только римским гражданам; Кассий, стремившийся раздачей полей заслужить симпатию и союзников и потому не особенно угодивший гражданам, желая склонить их на свою сторону иным даром, приказал разделить народу деньги, вырученные от продажи сицилийского хлеба. Но плебеи отвергли этот дар, считая его не чем иным, как наличной платою за царскую власть, – до такой степени, вследствие зародившегося подозрения в домогательстве царской власти, граждане презирали в душе его подарки, точно все у них было в изобилии.

Известно, что немедленно по сложении должности он был осужден и казнен. Некоторые передают, что виновником казни его был отец; он, расследовав дело дома, высек и казнил сына, а имущество его посвятил Церере[209 - …имущество его посвятил Церере… – Церера – древнейшая италийская и римская богиня производительных сил земли, главное божество плебейской триады богов (вместе с Либером и Либерой). Здесь выступает как подземное божество. Именно подземным богам обрекались нарушители божеского и человеческого права и именно им посвящалось имущество такого преступника. – Примеч. ред.]; на эти деньги была изготовлена статуя и на ней вырезано: «Дар дома Кассиев». У других я нахожу известие – и оно ближе к истине, – что квесторы Цезон Фабий и Луций Валерий привлекли его к суду за государственную измену, и он осужден был судом народа, а дом его разрушен по распоряжению властей. Это площадь, находящаяся перед храмом Земли[210 - …перед храмом Земли. – Храм Земли на Эсквилине был возведен только в 268 году до н. э.]. Во всяком случае, был ли то суд домашний или общественный, осуждение его состоялось в консульство Сервия Корнелия и Квинта Фабия [485 г.].

42. Раздражение народа против Кассия было непродолжительно. Прелесть аграрного законопроекта сама по себе, по устранении предложившего его, начала привлекать граждан, и страстное желание добиться его усилилось вследствие скаредности патрициев, которые после победы, одержанной в том году над вольсками и эквами, обошли воинов добычей: все взятое у врагов консул Фабий продал и отдал в казну. Из-за последнего консула имя Фабиев стало ненавистно плебеям; тем не менее патриции добились избрания в консулы Цезона Фабия вместе с Луцием Эмилием [484 г.]. Раздраженный этим еще более, народ вызвал домашними раздорами внешнюю войну, а во время ее гражданские распри были оставлены. Примирившиеся патриции и плебеи, предводимые Эмилием, в удачной битве разбили восставших вольсков и эквов. Но больше врагов погибло в бегстве, чем в битве: с таким упорством всадники преследовали рассеявшихся. В том же году в квинтильские иды был посвящен храм Кастора; обещан он был в латинскую войну диктатором Постумием; освящение совершил сын его, избранный для этого в дуумвиры[211 - …освящение совершил сын его, избранный для этого в дуумвиры. – Дуумвиры избирались для наблюдения за постройкой храма; если обещавший построить храм не мог сам освятить его, то в число дуумвиров назначался ближайший родственник, которому и поручалось это дело.].

И в этом году умы плебеев были волнуемы заманчивым аграрным законопроектом. Народные трибуны старались проявить свою популярную власть в угодных народу предложениях; патриции же, считая, что и без надежды на поживу народ слишком много неистовствует, с ужасом смотрели на эти подачки, побуждавшие его к безрассудству. Консулы оказались весьма деятельными вождями сопротивления патрициев. Поэтому победа оказалась на стороне этой партии и не только в настоящий момент, но и на следующий год [483 г.] привела к избранию в консулы Марка Фабия, брата Цезона, и Луция Валерия, еще более ненавистного плебеям за обвинение Спурия Кассия. И в этом году шла борьба с трибунами. Законопроект не прошел, а те, которые внесли его, оказались хвастунами, так как не дали предполагаемого дара. Имя Фабиев прославилось тремя следовавшими одно за другим консульствами, которые все сопровождались беспрерывными спорами с трибунами; поэтому эта высокая честь довольно долго оставалась за этим родом, так как считали, что она в надежных руках.

Затем началась война с вейянами и восстание вольсков. Сил для ведения внешних войн было почти в избытке, а ими злоупотребляли, затевая распри между собой. При всеобщем уже возбуждении умов почти ежедневно в городе и в деревнях стали появляться грозные небесные знамения. Прорицатели, вопрошаемые и от имени государства, и частными лицами и производившие гадания то по внутренностям животных, то по полету птиц, объясняли причину такого раздражения божества не чем иным, как ненадлежащим совершением священнодействий. Однако все эти ужасы разрешились тем, что весталка Оппия, обвиненная в прелюбодеянии, была казнена.

43. Затем консулами стали Квинт Фабий и Гай Юлий [482 г.]. В этом году не утихало внутреннее разногласие, а внешняя борьба шла еще более ожесточенная. Эквы взялись за оружие; кроме того, вейяне вступили в римскую область, опустошая поля. Когда тревога, причиняемая этими войнами, усиливалась, консулами сделались Цезон Фабий и Спурий Фурий. Эквы осаждали латинский город Ортону; вейяне, награбив уже много добычи, грозили осадить сам Рим.

Эти ужасы, которые должны были укротить плебеев, напротив, содействовали подъему их духа. И не по собственному почину они вновь прибегли к отказу от службы, но трибун Спурий Лициний, полагая, что пришло время воспользоваться крайне стесненным положением и навязать патрициям аграрный закон, взялся мешать ведению войны. Впрочем, все раздражение, которое он вызвал, злоупотребляя трибунской властью, обрушилось на самого виновника, и нападение консулов на него не было более ожесточенно, чем нападение собственных его товарищей, при содействии которых консулы и произвели набор. Войско набирается для ведения одновременно двух войн: одно передается Фабию, чтобы он вел его против вейян, а другое Фурию – против эквов. И в земле эквов не случилось ничего достойного упоминания; у Фабия же гораздо более хлопот было с гражданами, чем с врагами. Один этот муж, сам консул, насколько то зависело от него, поддерживал государственное дело, которое войско, из ненависти к нему, старалось предать. Ибо когда консул, весьма многих талантов главнокомандующего, обнаруженных им и в приготовлении к войне, и в ведении ее, так построил войско, что рассеял врага, выпустив лишь конницу, пехота отказалась преследовать рассеянных; и ни увещания ненавистного вождя, ни даже преступность дела и позор государства в настоящую минуту, а затем и опасность, что мужество вернется к неприятелю, не могли заставить их ускорить шаг или хоть, по крайней мере, стоять в строю. Не получив приказания, они поворачивают знамена и печальные – можно было подумать, что они побеждены, – возвращаются в лагерь, проклиная то вождя, то усердие всадников. И полководец не изыскал никаких средств, чтобы побороть этот столь пагубный пример: до такой степени у человека выдающихся дарований скорее может не хватить уменья управиться с гражданами, чем победить врага. Консул вернулся в Рим, не столько увеличив свою славу, сколько раздражив и ожесточив против себя ненависть. Тем не менее патриции добились того, что консульство осталось за родом Фабиев: консулом выбирают Марка Фабия, а в товарищи ему дают Гнея Манлия.

44. И в этом году [480 г.] один трибун выступил с предложением аграрного закона. То был Тиберий Понтифиций. Вступив на тот же путь, что и Спурий Лициний, точно тому сопутствовал успех, он на некоторое время помешал набору. Когда среди патрициев снова произошло смятение, то Аппий Клавдий заявил, что в прошедшем году трибунская власть побеждена: на деле – только на время, а по примеру – на вечные времена, так как оказалось, что она разрушается своими силами[212 - …Аппий Клавдий заявил, что в прошедшем году трибунская власть побеждена… так как оказалось, что она разрушается своими силами. – В среде самих трибунов обнаружилось разногласие, вследствие которого одни мешали мероприятиям других. На такое разногласие патриции могли рассчитывать и в будущем.]. Всегда ведь найдется трибун, который захочет одержать победу над товарищем и заручиться расположением аристократии, содействуя благу государства; если нужно несколько, то и несколько трибунов всегда будет готово помогать консулам, но даже одного достаточно против остальных. Пусть только консулы и старейшие патриции стараются привлечь на сторону интересов государства и сената если не всех, то хоть нескольких трибунов. Убежденные советами Аппия, все патриции стали обращаться вежливо и приветливо с трибунами, да и бывшие консулы, пользуясь правами, вытекавшими из частных отношений к отдельным лицам, где влиянием, где авторитетом добились того, что те согласились обратить силу трибунской власти на пользу государства; таким образом, опираясь на содействие девяти трибунов[213 - …опираясь на содействие девяти трибунов… – В книге II (30) упомянуты лишь пять трибунов, так что здесь следовало бы сказать «четырех»; или Тит Ливий имел перед собой другой источник, или же мы имеем дело с ошибкой переписчика.] против одного противника общего блага, консулы произвели набор войска.

Затем они отправились на войну против Вей, куда сошлись вспомогательные войска со всей Этрурии, не столько из расположения к вейянам, сколько в надежде, что внутренние раздоры могут разрушить Римское государство. Знатнейшие люди в собраниях всех народов Этрурии громко заявили, что сила римская вечна, если они сами не станут уничтожать друг друга внутренними раздорами. Это единственная отрава, это единственная язва для сильных государств, делающая великое господство их конечным. Долго было сдерживаемо это зло – часто разумными планами патрициев, часто терпением плебеев, но уже дело дошло до крайности: из одного государства стало два, у каждой партии свои должностные лица, свои законы. Сперва беспорядки происходили при наборах, но во время войны все-таки оказывали повиновение вождям; что бы ни происходило в городе, но если в войсках сильна была дисциплина, то государство могло держаться; но обычай не слушаться властей следует за римским воином уже в лагерь. В последнюю войну во время самого боя, в минуту ожесточения, вследствие соглашения воинов, победа добровольно была передана побежденным эквам, знамена покинуты, вождь оставлен в строю, без приказания последовало возвращение в лагерь. Конечно, при настойчивости Рим может быть побежден собственными воинами; надо только объявить войну и открыть военные действия; остальное сделают сама судьба и боги. Эти надежды вооружили этрусков, бывших в многочисленных превратностях судьбы и побежденными, и победителями.

45. И консулы римские ничего не боялись, кроме своих собственных сил, своего оружия. Воспоминание о дурном примере, данном в последнюю войну, не позволяло доводить дело до того, чтобы одновременно надо было бояться двух войск. Итак, они держались в лагере, не решаясь сразиться ввиду двойной опасности: время и сами обстоятельства, думали они, быть может, ослабят раздражение и возвратят здравомыслие народу. Тем сильнее спешили действовать вейяне и этруски: сперва они вызывали на бой, подъезжая к лагерю с громким криком, а наконец, когда это нисколько не действовало, они стали бранить то самих консулов, то войско: притворные внутренние раздоры, говорили они, являются лишь прикрытием трусости и консулы столь же мало надеются на храбрость воинов, сколь мало доверяют их образу мыслей; небывалая форма мятежа – тишина и бездействие воинов. К этому они присоединяли частью верные замечания о необычайном происхождении римлян. К этим возгласам, раздававшимся под самым валом и у ворот, консулы относились довольно равнодушно; но неопытная толпа то выражала негодование, то стыдилась и забывала о домашних невзгодах: она не желает оставить неотмщенными врагов, но и не желает успеха ни патрициям, ни консулам; в душе плебеев происходит борьба между ненавистью к своим и к врагам. Наконец последняя одерживает верх: до такой степени высокомерно и нагло издевался враг! Толпой они собираются к палатке главнокомандующего, требуют, чтобы был подан сигнал. Консулы, как бы в раздумье, перешептываются и долго беседуют. Они желали сразиться, но желание надо было подавить и скрыть, чтобы сопротивлением и медленностью усилить пыл разгоряченных воинов. Отвечают, что это преждевременно, что не пришла еще пора сразиться; пусть остаются в лагере. Поэтому издают распоряжение воздерживаться от сражения; если кто без приказания вступит в бой, то будет наказан, как враг. Разойдясь, воины воспламеняются тем большим желанием сразиться, чем меньше его видят в консулах; и враги еще с гораздо большим ожесточением раздражают их, узнав, что консулы решили не давать битвы: оскорбления, думали они, останутся безнаказанными, воинам не доверяют оружия, вспыхнет ожесточенное восстание, наступил конец Римскому государству. В надежде на это они подбегают к воротам, усиливают брань, едва удерживаются от штурма лагеря. Но тут римляне не могли уже дольше выносить обид: по всему лагерю, со всех сторон бегут к консулам; уже не в сдержанной форме, как прежде, не через посредство старших центурионов передают свои требования, но повсюду все кричат. Решение назрело, но консулы медлят. Когда затем побуждаемый усиливавшимся шумом товарищ готов был уже уступить, опасаясь восстания, Фабий, дав знак молчать, сказал: «Я знаю, Гней Манлий, что они могут победить; но по их собственной вине я не знаю, хотят ли они этого. Итак, я бесповоротно решил не давать сигнала к битве, если они не поклянутся вернуться из этого боя победителями. Консула римского воины раз обманули в битве, но богов не обманут никогда!» В числе первых, требовавших битвы, находился центурион Марк Флаволей. «Победителем, – сказал он, – Марк Фабий, я вернусь из сражения!» На случай обмана он призывает на себя гнев отца-Юпитера, Марса Защитника и иных богов. Затем все воины, выступая вперед один за другим, повторяют ту же клятву. После этого подается сигнал; берут оружие, идут на бой полными гнева и надежды. Пусть теперь злословят этруски, пусть теперь, когда они вооружены, идут на них эти враги, острые на язык. В тот день явили все отменную доблесть – и патриции, и плебеи; особенно отличился род Фабиев. Они решили этой битвой примирить с собою плебеев, которых вооружили против себя многими гражданскими распрями.

46. Войско выстраивается, не отказывается и враг: ни вейяне, ни этрусские легионы. Они почти уверены были, что с ними так же будут сражаться, как сражались с эквами; можно-де надеяться и на другое, более тяжкое преступление, ввиду столь сильного раздражения и когда к тому представляется двойственный случай[214 - …представляется двойственный случай. – Т. е. они могут убить вождей или перейти на сторону врагов и тем избавить себя от необходимости драться.]. Но дело вышло совсем иначе: ни на какую из предшествовавших битв римляне не шли с большим ожесточением – так озлобило их, с одной стороны, издевательство врага, с другой – медлительность консулов. Едва этруски успели развернуть ряды, как в самом начале суматохи дротики были не то что пущены, а, скорее, зря брошены, и дело дошло до рукопашной, до мечей, когда сражение отличается особенной яростью.

В первом ряду Фабии обращали на себя внимание и служили примером гражданам. Тут находился и Квинт Фабий, бывший три года назад консулом; стремительно несясь в густые ряды вейян и неосторожно попав в кучу врагов, он был пронзен мечом в грудь этруском, человеком страшной силы и мастером владеть оружием; когда меч был извлечен, Фабий упал, склонив голову к пробитой груди. Гибель этого одного мужа почувствовали оба войска, и римляне стали отступать; но консул Фабий перепрыгнул через тело и, выставив вперед небольшой щит[215 - …выставив вперед небольшой щит… – Таким щитом были вооружены всадники; даже спрыгнув с коня, консул не взял большого щита пехотинца.], сказал: «В том ли вы клялись, воины, что вернетесь в лагерь беглецами? Или вы даже трусливейших врагов боитесь более, чем Юпитера и Марса, которыми вы клялись? А я, не дававший клятвы, или вернусь победителем, или, сражаясь, лягу здесь около тебя, Квинт Фабий!» Тогда Цезон Фабий, консул предыдущего года, сказал консулу: «Или ты думаешь, брат, убедить их этими словами сражаться? Боги, которыми они клялись, заставят их; мы же, как подобает вождям, как прилично роду Фабиев, будем возбуждать мужество воинов сражением, а не увещеваниями». Так два Фабия с копьями наперевес выбежали в первый ряд и увлекли за собою все войско.

47. Когда на одной стороне битва была восстановлена, консул Гней Манлий поощрял сражаться на другом фланге, где счастье было почти таким же изменчивым. Как на том фланге было с Квинтом Фабием, так и тут за консулом Манлием, пока он гнался за врагами, точно они были уже разбиты, бодро следовали воины; когда же он, получив тяжкую рану, вышел из строя, они дрогнули, думая, что он убит, и отступили бы, если бы поколебавшееся счастье не поддержал другой консул, прискакавший во весь опор в эту сторону с несколькими отрядами всадников, крича, что товарищ жив и что он сам победил, так как другой фланг врагов рассеян. Для восстановления порядка является и сам Манлий. Узнав обоих консулов, воины ободрились.

Вместе с тем ряды врагов были уже редки, так как, надеясь на численное превосходство, они послали резервы брать лагерь. Сделав на него не особенно энергичное нападение, они тратили время, думая больше о добыче, чем о битве; тем временем римские триарии[216 - …римские триарии… – Триарии – опытные воины римских легионов (в построенном по манипулам войске они занимали последний из трех рядов), вступавшие в бой в случае крайней опасности и зачастую решавшие исход сражения. – Примеч. ред.], не бывшие в состоянии выдержать первого натиска, послали к консулам известие о своем положении, а сами по собственному почину собрались в кучу, возвратились к преторской палатке и возобновили сражение. Консул Манлий, вернувшись в лагерь, поставил у всех ворот воинов и отрезал врагам путь. Это отчаянное положение возбудило в этрусках скорее ярость, чем храбрость. Ибо после нескольких неудачных нападений в тех местах, где являлась надежда выйти, одна кучка юношей бросилась на самого консула, заметив его по оружию. Его спутники первыми приняли на себя стрелы, но затем не в состоянии были выдержать напор: консул пал, пораженный смертельной раной, и все рассеялись. Храбрость этрусков растет, а трепещущих римлян страх гонит через весь лагерь, и они дошли бы до крайности, если бы легаты, подхватив тело консула, не открыли одни ворота, освободив путь врагам. Тут они выскочили, но, уходя беспорядочной толпой, натолкнулись на победителя – другого консула. Здесь враги были снова рассеяны и перебиты.

Одержана была блестящая победа, но ее омрачила смерть двух столь славных мужей. Ввиду этого, хотя и состоялось сенатское постановление относительно триумфа, но консул заявил, что он вполне согласен допустить триумф войска вследствие особенной его доблести, проявившейся в этой войне, если только оно может праздновать триумф без вождя; сам же он по причине семейного траура по смерти брата Квинта Фабия, ввиду того, что государство, потеряв одного из консулов, отчасти осиротело, пораженный общественной и частной скорбью, не может принять лаврового венка. Этот отказ от триумфа был славнее всякого триумфа – так иной раз своевременно отклоненное прославление воздавалось в большей мере. Затем он распоряжался подряд двумя похоронами, товарища и брата, и обоим сказал надгробные речи; уступая им при этом свои заслуги, он тем самым вызвал признание большей части их за собой. Вместе с тем, помня о задуманном в начале консульства примирении с плебеями, он распределил между патрициями лечение раненых воинов. Большая часть была помещена к Фабиям, и нигде за ними не было более тщательного ухода. С этого времени Фабии стали уже популярны исключительно благодаря своим качествам, полезным для государства.

48. Итак, вместе с Титом Вергинием получил консульство Цезон Фабий [479 г.], опираясь столько же на патрициев, сколько и на плебеев. Пользуясь тем, что надежда на примирение уже в некотором смысле возникла, он заботился о войне, о наборе и обо всем ином в такой же степени, как о том, чтобы при каждом удобном случае плебеи сближались с патрициями. С этой целью в начале года он высказал мнение, что, прежде чем выступит какой-нибудь трибун с аграрным законопроектом, сенаторы должны предупредить его своим даром, разделив возможно равномерно плебеям отнятое у врага поле: вполне справедливо, чтобы им владели те, чьей кровью и потом оно приобретено. Сенаторы отвергли это предложение; некоторые даже жаловались, что энергичный некогда характер Цезона вследствие чрезмерной жажды славы слабеет и исчезает. Дальнейшей борьбы партий в городе не последовало. Латины были тревожимы нападениями эквов. Цезон, посланный туда с войском, перешел в землю самих эквов, чтобы опустошать ее; последние отступили в города и держались в стенах; вследствие этого не произошло ни одной замечательной битвы.

Между тем вейяне нанесли поражение вследствие неосторожности другого консула, и не явись своевременно на помощь Цезон Фабий, войско погибло бы. С того времени не было ни мира ни войны с вейянами; дело стало очень похоже на разбой: перед римскими легионами они отступали в города; но как только узнавали об их удалении, делали набеги на поля, превращая попеременно войну в мир, а мир в войну. Таким образом, нельзя было ни бросить, ни закончить этой борьбы. А между тем предстояли и другие войны: со стороны эквов и вольсков, которые оставались спокойными лишь до тех пор, пока давала себя чувствовать свежая боль от последнего поражения, или же – в ближайшем будущем – со стороны сабинян, постоянно враждебно настроенных, а также от всей Этрурии. Но вейяне были врагами не столько страшными, сколько постоянными, и чаще тревожили обидами[217 - …и чаще тревожили обидами… – Речь о постоянных нападениях с целью грабежа и опустошения.], чем действительными опасностями; таким образом они ни минуты не позволяли забыть о себе и заняться чем-нибудь другим.

Тогда явились в сенат Фабии. За всех речь держит консул: «Как вам известно, сенаторы, война с вейянами нуждается не столько в большом, сколько в постоянном отряде. Вы заботьтесь о других войнах, а Фабиям предоставьте вейскую. Ручаемся вам, что величие римского имени не подвергнется там опасности. Мы имеем в виду частными средствами вести эту, так сказать, нашему роду принадлежащую войну; государство будет свободно от поставки туда воинов и отпуска денег». За это была выражена им глубокая признательность. Выйдя из курии, консул вернулся домой в сопровождении толпы Фабиев, стоявшей в ожидании сенатского постановления в преддверии курии. Им приказано было на следующий день явиться в оружии к дому консула; затем они разошлись по домам.

49. Молва об этом распространяется по всему городу; Фабиев превозносят до небес: один род принимает на себя государственное бремя, вейская война перешла на попечение частных лиц, ведется частным оружием. Если найдется в городе два столь сильных рода, если один возьмет себе вольсков, другой эквов, то все соседние народы могут быть покорены, тогда как римский народ будет жить в мире. На следующий день Фабии вооружаются и сходятся в назначенное место. Консул, выйдя в военном плаще[218 - Консул, выйдя в военном плаще… – Так как предприятие Фабиев имело частный характер, то едва ли рассказ Тита Ливия верен: правдоподобнее Дионисий Галикарнасский называет вождем бывшего консула Марка Фабия, указывая, что Квинт Фабий присоединился к отряду лишь в следующем году, сложив консульство.], видит перед домом своим весь род Фабиев построившимся в ряды. Вступив в середину, он приказывает нести знамена. Никогда еще по городу не двигалось войско столь малочисленное, но в то же время столь славное и возбуждающее большее удивление: триста шесть воинов[219 - …триста шесть воинов… – Показание Тита Ливия не противоречит свидетельству других историков, говорящих, что выступили 4000–5000 человек; естественно, что Фабии взяли с собой прислугу и кое-кого из клиентов.], все патриции, все одного рода, из коих никого даже деятельный сенат не отверг бы в любое время в роли вождя, шли, грозя силами одного рода погубить вейский народ. За ними следовала целая толпа: тут были и свои – родственники и друзья, которые мечтали не о чем-нибудь обыкновенном, будь то надежда или страх, но непременно о великом[220 - …мечтали не о чем-нибудь обыкновенном, будь то надежда или страх, но непременно о великом… – Они думали, что предприятие Фабиев или беспримерно прославит этот род, или кончится полным его истреблением.]; были и чужие, привлеченные заботами о государстве, недоумевающие, как выразить свое расположение и удивление. Желают им мужества и счастья в походе, желают исхода, соответствующего замыслу; после того обещают консульства и триумфы, всякие награды и почести. Когда они проходили мимо Капитолия и Крепости и других храмов, то сопровождавшие молились богам, которых видели и которых мысленно представляли себе, чтобы они даровали этому отряду счастливый и благополучный поход и вернули их в скором времени здоровыми к родителям на родину. Но молитвы были напрасны. Отправившись по Несчастной улице[221 - Отправившись по Несчастной улице… – Так эта улица стала называться после гибели рода Фабиев.], через правую арку Карментальских ворот, они дошли до реки Кремера[222 - …до реки Кремера. – Кремера – маленькая речка, правый приток Тибра.]. Это место было признано удобным для сооружения крепостцы.

Затем консулами стали Луций Эмилий и Гай Сервилий [478 г.]. И пока дело ограничивалось только опустошениями, то Фабиев было достаточно не только для защиты их крепостцы, но и на всем пространстве, где этрусские земли прилегают к римским, бродив по тем и другим границам, они защищали все свое и подвергали опасности вражеское. Затем последовал небольшой перерыв в опустошениях; тем временем вейяне, призвав войска из Этрурии, приступили к осаде крепостцы на Кремере, и римские легионы, приведенные консулом Луцием Эмилием, вступили в бой с этрусками; впрочем, вейяне едва имели время построить войско: в первые минуты лихорадочной поспешности, пока под знаменами размещаются ряды войска и резервы, налетавший внезапно с фланга отряд римских всадников не дал возможности не только начать битву, но и устоять на месте. Отброшенные таким образом к Красным Скалам[223 - …к Красным Скалам… – Красные Скалы – гористая местность, лежавшая недалеко от Рима у Фламиниевой дороги.], где у них был лагерь, они умоляют о мире; но, по врожденному легкомыслию, еще до удаления римского отряда с Кремеры, стали жалеть, что получили его.

50. Опять у вейского народа началась с Фабиями борьба, хотя приготовлений к большой войне не было сделано и дело не ограничивалось уже набегами на поля или внезапными нападениями на грабителей; несколько раз сражались и в чистом поле, со знаменами с обеих сторон. И часто один род римского народа одерживал победу над могущественнейшим по тому времени этрусским городом. Это сперва огорчало и возмущало вейян, затем, сообразно с обстоятельствами, возник план уловить жестокого врага в засады; поэтому им даже приятно было видеть, что от больших успехов у Фабиев увеличивается храбрость. Ввиду этого неоднократно навстречу грабителям, как бы случайно, гнали стада, поселяне оставляли поля пустыми, а вооруженные отряды, которые были посылаемы, чтобы удержать опустошения, бежали чаще от притворного, чем от истинного страха.

И уже Фабии с презрением смотрели на врага, думая, что их непобедимого оружия не может сдержать никакое место и никакое время. Эта самонадеянность увлекла их так далеко, что они побежали за скотом, который увидели далеко от Кремеры за большим полем, хотя тут и там заметны были вооруженные враги. И когда, не замечая того, они проскакали мимо засад, расположенных на самом пути, и, рассыпавшись, ловили разбежавшийся по обыкновению от страха скот, внезапно враги поднимаются из засад и показываются перед ними. Сперва их испугал послышавшийся со всех сторон крик, а затем отовсюду посыпались стрелы. По мере того как этруски сходились, Фабии были окружаемы уже беспрерывной цепью вооруженных, и чем больше враг наступал, тем более и они вынуждаемы были собираться в тесный круг; это делало заметной их малочисленность и многочисленность этрусков, так как число рядов последних вследствие тесноты места увеличилось. Прекратив битву, которая велась равномерно на все стороны, они отступают в одно место; напирая туда телами и оружием и построившись клином, они проложили себе путь. Дорога вела на полого возвышавшийся холм. Здесь только они остановились; затем, получив возможность на возвышенном месте перевести дух, они оправились от страха и даже отразили подступавших; пользуясь удобством места, меньшинство победило бы, если бы посланные в обход горами вейяне не взобрались на вершину холма. Это дало опять перевес врагу. Фабии все до одного были перебиты и крепостца их занята. Согласно засвидетельствовано, что все триста шесть человек погибли и остался один только близкий к совершеннолетию наследник рода Фабиев[224 - Согласно засвидетельствовано, что все триста шесть человек погибли и остался один только близкий к совершеннолетию наследник рода Фабиев… – Уже Дионисий сомневался, что из всех Фабиев остался только один юноша; и сам Тит Ливий, называя его консулом 467 года до н. э., тем самым свидетельствует, что в 478 году он был вполне зрелым мужем. День истребления рода Фабиев приурочивали к 18 июля; в этот день считалось непозволительным предпринимать что-либо важное (т. е. был «неслужебный» день). Впрочем, относительно времени истребления Фабиев остается сомнение, если указанный день верен, то непонятна прибавка в начале 51 гл. «уже», указывающая на начало 477 года, а не на конец 478-го.], которому суждено было и в мире, и на войне неоднократно помогать римскому народу в критические минуты.

51. Во время этого поражения консулами были уже Гай Гораций и Тит Менений [477 г.]. Последний немедленно был послан против этрусков, возгордившихся победой. Но и тогда дело шло неудачно, и враги заняли Яникул; город, теснимый, кроме войны, дороговизной, был бы осажден – этруски перешли уже Тибр, – если бы консул Гораций не был отозван из земли вольсков. И эта война угрожала самим стенам, так что первая нерешительная битва была у храма Надежды[225 - …у храма Надежды… – Храм Надежды находился на Эсквилине. Не следует путать с воздвигнутым во время Первой Пунической войны храмом Надежды на Овощном рынке (см. XXI, 62). – Примеч. ред.], вторая – у Коллинских ворот. Хотя здесь на римской стороне был и незначительный перевес, но в этой битве к воинам вернулось прежнее мужество, укрепив их для будущих сражений.

Консулами стали Авл Вергиний и Спурий Сервилий [476 г.]. После поражения, понесенного в ближайшей битве, вейяне воздержались от боя; происходили опустошения и делались нападения на римские поля во все стороны с Яникула, точно из крепости; ни скот, ни поселяне нигде не были в безопасности. Но они были обмануты тем же способом, каким обманули Фабиев. Преследуя скот, разогнанный нарочито повсюду для приманки, они попали в засаду. И насколько число их было больше, настолько сильнее была резня. Возникшее из этого поражения крайнее ожесточение послужило основанием и началом для большего побоища. Ибо, переправившись ночью через Тибр, они бросились штурмовать лагерь консула Сервилия. Прогнанные оттуда с большими потерями, они едва отступили на Яникул. Немедленно консул сам переходит Тибр и укрепляет лагерь под Яникулом. На рассвете следующего дня, ободренный в значительной степени вчерашней удачной битвой и еще более побуждаемый нехваткой хлеба хоть и к рискованному предприятию, да лишь бы оно скоро кончилось, он неосторожно направил войско прямо на Яникул на неприятельский лагерь, был оттуда прогнан с большим позором, чем накануне враги, и спасся сам с войском лишь благодаря прибытию товарища. Попав между двух армий и поворачивая тыл то к одной, то к другой, этруски были совершенно уничтожены. Так, благодаря удачному, но безрассудному предприятию, окончена была вейская война.

52. С водворением мира подешевели съестные припасы в городе: и потому, что был привезен хлеб из Кампании, и потому, что вынуто было все припрятанное, после того как все перестали бояться голода в будущем. Затем обилие и мир снова сделали народ необузданным, и он стал искать прежнего, внутреннего, зла, когда не стало внешнего. Трибуны начали волновать плебеев, прибегая к своей обычной отраве – аграрному законопроекту – и возбуждая не только против всех патрициев, сопротивлявшихся им, но и против отдельных лиц. Предложившие аграрный законопроект Квинт Консидий и Тит Генуций привлекли к суду Тита Менения. В вину ставилась ему потеря крепостцы на Кремере, так как он, будучи консулом, стоял лагерем неподалеку. Это обвинение привело его к гибели, хотя патриции стояли за него не меньше, чем когда-то за Кориолана, и расположение к отцу его Агриппе еще не утратилось. Трибуны, однако, уменьшили наказание: хоть и требовали они казни, по обсуждении приговорили его к уплате двух тысяч медных ассов[226 - …приговорили его к уплате двух тысяч медных ассов. – Первоначально наказание определялось тем или другим количеством голов скота, но потом было переведено на деньги, а в законе определена высшая мера.]. Но и оно обратилось для него в смертную казнь: говорят, что он не вынес позора и огорчения, заболел и умер.

Затем предан был суду другой – Спурий Сервилий, как только сложил консульство, уже в начале года [475 г.]. Это было при консулах Га е Навтии и Публии Валерии; когда трибуны Луций Цедиций и Тит Стаций назначили ему срок явки в суд, он встретил их вызов не просьбами своими или патрициев, как Менений, но выражением полной уверенности в своей невинности и в расположении к нему. И ему поставлена была в вину битва с этрусками у Яникула. Но, будучи человеком пылкого характера, как прежде при опасности государства, так тогда при своей, он уничтожил ее смелостью: в грозной речи он опроверг не только трибунов, но и плебеев и упрекал их за осуждение и смерть Тита Менения, несмотря на то что его отец своими стараниями некогда вернул их и благодаря ему они имеют теперь и эти законы, и этих должностных лиц, при посредстве которых неистовствуют. Поддержал его и товарищ Вергиний, выставленный свидетелем, уделив ему часть своей славы; особенно же помог ему суд над Менением – так переменилось тогда настроение.

53. Домашние споры кончились: началась война с вейянами, к которым присоединились сабиняне. Консул Публий Валерий, посланный по прибытии вспомогательных войск от латинов и герников с армией в Вейи, немедленно напал на сабинский лагерь, расположенный перед стенами союзников, и навел на сабинян такой страх, что, пока те делали вылазки отдельными манипулами в разных местах, чтобы удержать напор врага, взял лагерь, проникнув в него через те ворота, на которые направил свое первое нападение. За валом произошла затем не битва, а резня. Из лагеря смятение распространяется и на город; вейяне в страхе, точно их город взят, хватаются за оружие. Часть идет на помощь сабинянам, часть нападает на римлян, устремивших все свое внимание на лагерь. На некоторое время римляне поколебались и пришли в смятение; но затем, повернув знамена на обе стороны, они и сами оказывают сопротивление, и посланная консулом конница рассеивает и обращает в бегство этрусков; в один час побеждены были два войска, два могущественнейших и величайших соседних народа.

Пока это происходит у Вей, вольски и эквы расположились лагерем в латинской области и опустошали ее. Сами латины, без римского вождя или помощи, в союзе с герниками лишили их лагеря; вернув свое, они захватили еще большую добычу. Тем не менее против вольсков был послан из Рима консул Гай Навтий; я полагаю, в Риме не понравилось, что союзники без римского вождя и войска сами, собственными силами и по собственному плану, ведут войны. Все роды бедствий и обид применены были против вольсков, и все-таки нельзя было добиться, чтобы они вышли на бой.

54. Затем консулами были Луций Фурий и Гай Манлий [474 г.]. На долю Манлия достались вейяне; но войны не было; согласно просьбе, им дано было на сорок лет перемирие, после того как приказано было доставить хлеб и уплатить издержки. С водворением мира немедленно следуют внутренние раздоры. Плебеи неистовствовали, волнуемые аграрным законопроектом трибунов. Консулы, нимало не устрашенные осуждением Менения и опасностью Сервилия, усиленно сопротивлялись. Когда они слагали власть, то привлечены были к суду трибуном Гнеем Генуцием.

В консульство вступают Луций Эмилий и Опитер Вергиний [473 г.]; в некоторых летописях вместо Вергиния я нахожу консула Вописка Юлия. В этом году – какие бы там консулы ни были – обвиненные перед народом Фурий и Манлий обходят в траурной одежде как плебеев, так и младшее поколение патрициев. Убеждают, склоняют не принимать должностей и управления государством; консульские пучки, претексту и курульное кресло следует считать не чем иным, как принадлежностями похоронной церемонии; облеченные блестящими знаками власти, точно жертвенными повязками, предназначаются к смерти. Если им так нравится консульство, то пусть они уже теперь убедятся, что оно находится в плену и угнетении у всесильных трибунов; консул, точно трибунский служитель, должен делать все по мановению и распоряжению трибуна; если же он пошевелится, если обратит внимание на патрициев, если подумает, что в государстве есть еще что-нибудь, кроме плебеев, то он должен живо представить себе изгнание Гнея Марция, осуждение и смерть Менения. Возбужденные такими речами, патриции начали совещаться не в курии, а частным образом и не доводя о том до сведения большого числа лиц. Поскольку решено было, что подсудимых надо освободить правдой или неправдой, они одобряли все самые суровые мнения, и не было недостатка в исполнителях даже дерзкого дела. И вот в день суда плебеи в напряженном ожидании стояли на форуме, они сперва дивились, отчего не выходит трибун; затем, когда замедление начало уже представляться очень подозрительным, полагали, что он запуган знатью, и жаловались, что общественное дело покинуто и предано. Наконец бывшие у преддверия жилища трибуна возвестили, что он найден дома мертвым. Когда молва разнесла эту весть по всему собранию, то подобно тому, как войско рассеивается по убиении вождя, и плебеи разбежались все в разные стороны. Но особенно напуганы были трибуны, убедившиеся смертью товарища, сколь лишена значения помощь, представляемая законами о неприкосновенности их. И патриции неумеренно выражали свою радость: до того никто не раскаялся в вине, что даже невинные желали казаться свершившими ее и открыто говорили, что власть трибунов следует укротить злодеяниями.

55. Еще под впечатлением этой победы, дававшей очень дурной пример, объявляется набор, и консулы производят его без всякого протеста со стороны напуганных трибунов. Тогда плебеи стали гневаться больше на молчание трибунов, чем на распоряжения консулов, и говорили, что настал конец их свободе, что опять все вернулось к старому; вместе с Генуцием погибла и похоронена власть трибунов. Надо действовать иначе и изыскивать иные способы сопротивления сенату; способ же тут один: плебеи, не находя ни в ком защиты, должны сами защищать себя. Двадцать четыре ликтора служат консулам, и все они плебеи; нет учреждения более достойного презрения и более слабого, если только есть люди, которые могут не обращать на них внимания; но каждый представляет их себе чем-то большим и страшным. Такими речами возбудили они друг друга, и вот к плебею Волерону Публилию, который говорил, что он не обязан идти в солдаты, потому что он командовал ротой, консулы послали ликтора. Волерон обращается к трибунам; когда же никто не подавал ему помощи, консулы приказывают обнажить его и приготовить розги. «Я апеллирую к народу, – сказал Волерон, – так как трибуны предпочитают видеть, как на их глазах секут римского гражданина, чем погибать самим в своей постели от рук ваших». Чем громче кричал он, тем яростнее ликтор рвал с него тогу и раздевал его. Тогда Волерон, очень сильный сам по себе и поддерживаемый подошедшими, оттолкнул ликтора и скрылся в самой гуще толпы, откуда раздавался особенно сильный крик негодующих за него, и уже оттуда взывал: «Я апеллирую и умоляю народ о защите; помогите, граждане, помогите, товарищи! Нечего ждать трибунов, которые сами нуждаются в вашей помощи». Возбужденная толпа готовится будто к сражению; и было очевидно, что наступил решительный момент, что никакое ни общественное, ни частное право не будет ни для кого священным. Выйдя навстречу этой ужасной буре, консулы легко убедились в том, что величие без силы беззащитно. Ликторы были оскорблены, пучки сломаны, с форума они были загнаны в курию, не зная, насколько Волерон захочет пользоваться своей победой. Когда шум стих, созвав сенат, они жалуются на причиненную им обиду, на насилие со стороны плебеев, на дерзость Волерона. Хотя было высказано много резких мнений, но верх одержали старейшие, решившие, что сенаторам не следует состязаться с неразумными плебеями в раздражении.

56. Обратив на Волерона свое расположение, плебеи в ближайшие комиции избирают его народным трибуном на тот год, когда консулами были Луций Пинарий и Публий Фурий [472 г.]. Наперекор всеобщему мнению, что он займет свое трибунство преследованием консулов предыдущего года, он, ставя личное оскорбление ниже общего дела, ни единым словом не затронул консулов, а внес к народу предложение, чтобы плебейские чиновники избирались на трибутных комициях. Предложение касалось очень важного предмета, хотя и озаглавливалось именем, на первый взгляд, вовсе не страшным: оно совершенно лишало патрициев возможности при помощи голосов своих клиентов выбирать угодных им трибунов[227 - Предложение касалось очень важного предмета, хотя и озаглавливалось именем, на первый взгляд, вовсе не страшным: оно совершенно лишало патрициев возможности при помощи голосов своих клиентов выбирать угодных им трибунов. – Предложение Волерона имело целью учреждение трибутных комиций, в которых бы избирались плебейские магистраты вместо куриатных комиций. При новом порядке в избрании принимали бы участие только те плебеи, которые имели недвижимую собственность, тогда как до сих пор в куриатных комициях, кроме самих патрициев, голоса подавали и их многочисленные клиенты, действуя, разумеется, не в интересах плебеев, а в интересах своих патронов. Понятно, что патриции самым энергичным образом воспротивились этому предложению. Надо заметить, что сам Тит Ливий не имеет вполне ясного представления о положении плебеев того времени, а потому в рассказе его встречаются противоречия. Так, например, сообщаемое в разбираемом месте не вяжется с гл. 23 и другими местами, где говорится о плебеях как о не имеющих никакой собственности и опутанных долговыми обязательствами патрициях.]. Этому весьма приятному для плебеев предложению упорно сопротивлялись патриции, и хотя ни консулам, ни знатнейшим лицам не удалось своим влиянием добиться вмешательства кого-нибудь из коллегий трибунов (что представляло единственную возможность противодействия), тем не менее это дело, трудное в силу своего важного значения, вследствие партийной борьбы затянулось на целый год. Плебеи вновь выбирают трибуном Волерона, патриции же, полагая, что дело дойдет до решительного столкновения, проводят в консулы Аппия Клавдия, сына Аппия, ненавистного и враждебного плебеям уже со времени борьбы, веденной его отцом. В товарищи ему дается Тит Квинкций.

С самого начала года [471 г.] речь шла прежде всего о новом законопроекте. Но как Волерон был автором закона, так товарищ его Леторий был столь же новым, сколь и усердным защитником его. Решительным делала его огромная военная слава, так как в то время не было никого, кто бы превосходил его личной храбростью. И между тем как Волерон говорил лишь о законопроекте, воздерживаясь от нападок на консулов, этот, начав с обвинения Аппия и рода его, высокомерного и жестокого против римских плебеев утверждал, что патриции выбрали не консула, а палача, чтобы мучить и терзать плебеев. Но грубая речь военного человека не соответствовала его свободолюбивому образу мыслей. И вот, ощущая недостаток в выражениях, он сказал: «Так как я нелегко говорю, но твердо держусь того, что сказал, то прошу вас, явитесь завтра сюда. Здесь я или умру на ваших глазах, или проведу законопроект».