В переулках Арбата
Александр Анатольевич Васькин
Новая книга известного писателя и историка, автора просветительских программ на радио «Орфей» Александра Васькина продолжает «арбатскую тему», избранную им в прошлой книге «Старый Арбат». На этот раз читатели совершат увлекательную прогулку по Сивцеву Вражку и Кривоарбатскому переулку, завернут в Большой Афанасьевский и Спасопесковский переулки, пройдутся по Малой и Большой Молчановкам, остановятся в Денежном и Малом Николопесковском переулках. Среди героев этой интереснейшей книги – художник Михаил Нестеров и архитектор Константин Мельников, семья литераторов Аксаковых, писатели Лев Толстой и Михаил Шолохов, муза Владимира Маяковского Лиля Брик, советский нарком Анатолий Луначарский и композитор Сергей Прокофьев, богатейший человек царской России Николай Второв и многие-многие другие. Мы также побываем на балу у Воланда и в родильном доме Грауэрмана, заглянем на званый вечер, где послушаем самого Николая Гоголя, а еще узнаем – какой арбатский переулок хотели переименовать в «переулок Независимого Афганистана»…
В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
Александр Анатольевич Васькин
В переулках Арбата. Прогулки по центру Москвы
© Васькин А.А., текст, 2025
© «Центрполиграф», 2025
© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2025
Арбат… «Как много в этом слове…»
Нет пути, нет возврата
В переулки Арбата,
Но оплакивать их не спеши:
Есть звенящая вечность
И щемящая верность
Оголенной, как провод, души.
А. Городницкий, А. Наль
«Арбат» – какое любопытное слово! Сколько всего интересного и важного связано с ним. Это, прежде всего, редкий топоним, живущий в названии сразу двух московских улиц – Арбата и Нового Арбата, а также Арбатской площади, Арбатского и Кривоарбатского переулков. В предыдущей книге, посвященной старому Арбату (как мы его привыкли называть, хотя официально слово «старый» за ним не закреплено), я уже рассказывал о самых распространенных версиях происхождения названия улицы. То ли от тюркского слова «арба», то ли от арабского «рабад», то есть пригород. Да, недаром села с таким названием – Арбат – можно найти на картах Ирана и Армении. Тем не менее до сих пор нет абсолютной уверенности, что какая-то из гипотез является единственно верной.
А ведь в Москве есть еще и Арбатецкая улица, в районе Симоновского вала. Судя по всему, это родственница нашего Арбата, и напоминает она о бывшей слободе Арбатец, что относилась когда-то к Крутицкому подворью. Это действительно пригород. Но как это явление связать с Арбатом? Непонятно, туманно… Именно сей факт – неизвестности и неясности – и манит нас, заставляя в очередной раз погрузиться в историю Арбата. На этот раз мы за глянем за арбатские фасады, увлекаясь скрывающимися за ними переулочками и улицами.
Вот Сивцев Вражек – переулок сам по себе уникальный, потому что припомнить хотя бы похожие названия на карте столицы не получается. Текла здесь некогда (в XVI веке!) речка то ли Сивка, то ли Сивец, и намыла она неглубокий овраг – вражек. Но почему Сивцев? Вероятно, вода была непитьевая, то есть сивая, серая, а может, из этой речки лошади пили? Сивки-бурки? Во всяком случае, давно уже спрятали Сивку в подземную трубу, а название переулка живет.
От Сивцева Вражка рукой подать до Большого Афанасьевского переулка, который еще полвека назад значился в паспортах москвичей как улица Мясковского. Был когда-то такой замечательный композитор, Николай Яковлевич Мясковский (1881–1950), переживший и славу, и опалу. А поскольку в прошлом веке на посмертные почести власти не скупились, вот и переименовали в 1960 году переулок в честь композитора, а спустя три с лишком десятка лет так же быстро вернули историческое название. С Большим Афанасьевским переулком, получившим свое имя в XVIII столетии от храма святителей Афанасия и Кирилла Александрийских, куда как проще. Это укоренившаяся московская традиция, когда названия улиц и переулков происходят от близлежащих церквей. Храм стоит и поныне.
Похожая история и с другими переулками – одним Спасопесковским и сразу тремя Николопесковскими, что также хранят память о местных церквях. Чудесный храм Спаса на Песках 1711 года постройки запечатлен Василием Поленовым на известной картине «Московский дворик» в 1878 году. Пережив войны и пожары, и даже нашествие чебурашек «Союзмультфильма», он вновь сегодня во всей красе. Храм дал название Спасопесковскому переулку, напоминая о том, что некогда почва здесь была песчаной. Нашлось неподалеку место и уютной Спасопесковской площади. А вот Большой, Средний и Малый Николопесковские переулки – это все, что осталось от другого старинного храма – Николая Чудотворца на Песках, варварски разрушенного в 1932 году.
Другую московскую традицию утверждает Денежный переулок, возникший на месте ремесленной слободы государева Монетного двора еще в XVI веке. На Монетном дворе чеканили царские деньги, а чеканщики жили в районе Арбата. Интересно, есть ли сегодня среди его обитателей представители рабочего класса? Вряд ли, ведь заводов-то почти не осталось. В советское время переулок довольно продолжительный период (в 1933–1993 годах) был улицей Веснина, известного архитектора. Поди сейчас, вспомни… А Большая и Малая Молчановки откуда взялись? Что это за слобода такая. Каких еще молчунов? А это тоже старомосковский обычай – называть улицы по фамилии домовладельцев. Здесь жил в XVIII веке стрелецкий полковник Молчанов, фамилия которого и дала название улицам. Да кто здесь только не жил – композиторы, архитекторы, писатели, художники и простые полковники. Так пройдемся же по их следам, перелистаем биографию не только Арбата, но и его жителей, ведь это и есть и «звенящая вечность, и щемящая верность»…
Глава 1
Дом Михаила Нестерова
«Недавно умер художник Нестеров. Последнее время он (по радио) утешался, лучше сказать, наслаждался пением старинных русских романсов Надеждой Андреевной Обуховой, она прекрасно их поет – тепло, с настроением. Старик художник стал просить привезти к нему Обухову, чтобы она ему спела „возле него“. Надежда Андреевна с большой охотой согласилась, но так как рояля у Нестерова нет, то его привезли к знакомым, через несколько домов, и там Н.А. ему пела; он после каждого романса просил: „Еще, еще, голубушка Надежда Андреевна“. Она ему спела 12 романсов. Нестеров в благодарность приготовил Н.А. картину своей кисти, и через несколько дней, умирая, он заволновался, стал указывать на приготовленную картину, показывая, чтобы ее отнесли к Обуховой, – язык уже не повиновался…» – записала в дневнике москвичка и бывшая княгиня Мария Дулова в октябре 1942 года.
Импровизированный концерт для Михаила Нестерова прошел на квартире пианиста Константина Игумнова, который жил напротив – в доме по Сивцеву Вражку № 38. Пение Надежды Обуховой так вдохновило старого художника, что он даже задумал писать с нее портрет. Лишь бы здоровье позволило, ведь ему предстояла операция в Боткинской больнице! А пока слабеющими руками Михаил Васильевич написал акварель – ее и хотел он подарить Надежде Андреевне… Увы, портрет так и не был написан: Михаил Васильевич Нестеров скончался в Москве 18 октября 1942 года на восемьдесят первом году жизни. В этот день Совинформбюро сообщало в сводках о боях с противником в районе Сталинграда и в районе Моздока и о том, что на других фронтах никаких изменений не произошло. До победы еще было очень далеко. Нестеров не покинул Москву с началом Великой Отечественной войны: несмотря на солидный возраст, он продолжал работать, хотя силы его оставляли с каждым днем.
Пер. Сивцев Вражек, 43. Фото 2024 г.
Уход из жизни выдающегося русского художника стал огромной утратой для отечественной культуры. Недаром высоко ценивший Михаила Васильевича Михаил Пришвин – певец русской природы в прозе – ставил его в один ряд с ушедшими к тому времени из жизни творцами старшего поколения. «Нестеров, Репин, Васнецов – это все таланты счастливые», – отметил писатель в дневнике 11 августа 1944 года. Только вот действительно ли счастливые? Можно ли так сказать, учитывая тяжкие испытания, выпавшие на долю Нестерова и его семьи в тот период его долгой жизни, который прошел на Сивцевом Вражке? Провел он в этом арбатском переулке более двадцати лет.
Пер. Сивцев Вражек, 43. Мемориальная доска. Фото 2024 г.
В доме № 43 на Сивцевом Вражке Нестеров жил с июля 1920 года, когда по распоряжению Реввоенсовета его прежняя квартира и мастерская на Новинском бульваре (в доме князя Щербатова) были реквизированы под спецполиклинику. Многое тогда пропало: картины, эскизы. Что-то удалось восстановить по памяти уже на Сивцевом Вражке, где художник поселился у Шретеров, в квартире № 12. Это была семья его старшей дочери-художницы Ольги, героини знаменитой отцовской картины «Амазонка», и ее мужа-юриста Виктора Шретера. По сравнению с предыдущей квартира была не такой уж и большой – четыре комнаты, две из которых отдали Михаилу Васильевичу – столовую и кабинет, где он и работал, и спал.
М.В. Нестеров. Портрет О.М. Нестеровой, дочери художника. 1905 г.
Та самая картина была создана в 1905 году и известна как «Портрет дочери». Ольга Михайловна рассказывала Сергею Дурылину: «Постараюсь вспомнить все, что знаю о портрете. Эскиза к нему отец не делал; заранее и отдельно написал этюд пейзажа. Писал он в Уфе на лужайке, в нашем старом саду. Сеансов было много, но сколько именно – не помню. Позировала я под вечер, при заходящем солнце. Иногда короткий сеанс бывал непосредственно после моей поездки верхом. Сама мысль о портрете в амазонке пришла ему, когда я как-то, сойдя с лошади, остановилась в этой позе. Он воскликнул: „Стой, не двигайся, вот так тебя и напишу“. Отец был в хорошем, бодром настроении, работал с большим увлечением. В начале сеанса оживленно разговаривал, вспоминая интересные художественные или просто забавные случаи из нашего совместного перед тем путешествия за границу, в Париж, часто справляясь, не устала ли я, не хочу ли отдохнуть. Но постепенно разговор стихал, работа шла сосредоточенно, молча, об усталости натуры уже не справлялся. И только когда я начинала бледнеть от утомления и этим, очевидно, ему мешала, он спохватывался: „Ты почему такая бледная? Ну, ну, еще несколько минут, сейчас кончу“. И снова все забывал в своем творческом порыве». Портрет же вышел удивительным. Ольгу отец особенно любил, ее мать Мария Ивановна – первая жена художника – умерла в 1886 году на следующий день после родов. Так совпало, что в том же году Нестеров писал портрет своей второй жены Екатерины Петровны, с которой он венчался четырьмя годами ранее. Это была очень красивая и статная женщина, что видно и на картине. Примечательно, что, не закончив «Портрет дочери», начатый в Уфе, художник продолжал писать его в Киеве, а позировала ему уже Екатерина Петровна. Бывает и так. Ныне портрет выставлен в Русском музее в Петербурге.
Так что, когда в 1920 году Нестеров оказался фактически бездомным, поселился он у Шретеров отнюдь не один. Во втором браке у него родились дочь Наталья и сын Алексей, и всем нашлось место в квартире на Сивцевом Вражке, несмотря на тесноту. О мастерской Михаилу Васильевичу не приходилось даже мечтать, но жили дружно, пусть на дворе были и тяжелые времена. Так, 1 апреля 1922 года Нестеров шлет с Сивцева Вражка письмо своему другу Александру Турыгину: «Работаю неустанно, переписал без конца повторений и вариантов с своих мелких старых картин. Однако все же пока что жить можно, так как получаю академический – „семейный“ – паек. Затем американцы (АРА) многим из выдающихся ученых, художников, артистов, словом, наиболее неприспособленным к теперешней борьбе за жизнь людям, выдают посылки. Получил и я такую за 2 месяца и, быть может, получать буду такие посылки и еще. Там кроме прекрасной белой муки было сгущенное молоко (40 банок), сало, чай, сахар, маис и еще кое-что… Все это сильно поддержало нас»…
Почему Нестеров остался в 1920 году и без квартиры, и без мастерской? Он в то время был невероятно известен, более того – пользовался огромным авторитетом как один из ярких представителей религиозной живописи. Вот потому-то большевикам художник и оказался поперек горла. Ему не нашлось места в столице атеистической страны, хорошо еще, что не посадили, впрочем, не будем делать поспешных выводов, перелистаем сначала страницы его биографии.
Уроженец Уфы, 1862 года, десятый ребенок в семье, купеческий сын. Рос очень болезненным (то, что он выжил в младенчестве, можно считать чудом – его едва не похоронили). Отец надеялся, что наследник пойдет по инженерной линии, станет студентом Императорского технического училища в Москве, однако Михаил Васильевич выбрал путь художника. Он дважды (!) учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Сначала занимался у И.М. Прянишникова и В.Г. Перова (своего любимого учителя), в 1877–1881 годах. О Перове-преподавателе Нестеров писал: «В Московской школе живописи все жило Перовым, дышало им, носило отпечаток его мысли, слов, деяний. За редким исключением все мы были преданными, восторженными его учениками». Затем Нестеров уехал в Петербург, где поступил в Академию художеств на курс П.П. Чистякова. Пережив разочарование, вернулся в Москву, в училище, где в 1884–1886 годах занимался у А.К. Саврасова и В.Е. Маковского. В этот период создал немало картин и эскизов на исторические сюжеты, в том числе «Прием послов» (1884), «Сбор на погорелый храм в Москве» (1885) и другие. В 1885 году за полотно «Призвание Михаила Федоровича на царство» удостоился звания свободного художника, а в 1886 году за картину «До государя челобитчики» получил звание классного художника и Большую серебряную медаль. В эти годы Нестеров много работал и в области книжной иллюстрации, в частности к пушкинским произведениям, к романам Достоевского «Преступление и наказание» и Льва Толстого «Война и мир».
С конца 1880-х годов Нестеров окончательно утвердился в своей главной теме в живописи, ставшей его творческим кредо, – подлинной истории Руси, отраженной в жизни народа в допетровскую эпоху. Воплотилась она в рисунках «Встреча царя Алексея Михайловича с Марией Ильиничной Милославской», «Поход московского государя пешком на богомолье в XVII в.», «Свадебный поезд на Москве в XVII в.», опубликованных в журнале «Нива» за 1888 год. Жизнь на полотнах Нестерова проявляется не только в миру, но и в отшельничестве, в быте скитов и обителей: из-под пера живописца появились такие шедевры, как «Пустынник» (1888–1889), «Видение отроку Варфоломею» (1889–1890), «Юность преподобного Сергия» (1892–1897), «Труды преподобного Сергия» (1896–1897), «Сергий Радонежский благословляет Дмитрия Донского на битву с татарами» (1897). Эти работы Нестерова заслужили высокую оценку не только критиков, но и коллег, подчеркнувших присутствующую у мастера особую, самобытную и свойственную только ему черту – незримую гармонию человека и природы, будто живой, одухотворенной, отражающей душевное состояние персонажей.
М.В. Нестеров. Портрет М.И. Нестеровой, первой жены художника. 1886 г.
«Пустынник» стал первым неоспоримым успехом художника, его признанием, что подтвердила 17-я выставка Товарищества передвижных художественных выставок в 1889 году. Сергей Дурылин вспоминал: «Картина стала событием. По поводу ее, едва ли не впервые, зрителями, критиками и художниками было употреблено слово „настроение“. Этим словом пытались передать то тихое веяние светлой грусти и догорающей осенней ласки, какое ощущал зритель от этого пустынного затишья со стынущим озерком, с полосой леса, теряющего свое золотое убранство. Зрителю передавалось теплое любящее умиление, с которым бредущий по бережку старец в лаптях взирает на „кроткое природы увяданье“ и на эту худенькую, взъерошенную елочку, на последнюю алую ветку рябины, на прибрежную луговинку с первым, робким еще снежком. Это русская осень, бывающая так, как она и изображена у Нестерова, только в одной стране в мире – в Средней России, и это русский человек, простой старик крестьянин, выросший на этих топких бережках, переживает пиршество осени так, как переживали его многие тысячи русских людей за долгие столетия обитания в этой лесной равнине: с ясною внутреннею бодростью, с последним ласковым приветом увядающей красе земли-кормилицы».
Виктор Васнецов отметил в письме к Е.Г. Мамонтовой 14 января 1890 года: «Хочу поговорить с вами о Нестерове – прежде всего о его картине „Пустынник“. Такой серьезной и крупной картины я по правде и не ждал… Вся картина взята удивительно симпатично и в то же время вполне характерно. В самом пустыннике найдена такая теплая и глубокая черточка умиротворенного человека. Порадовался-порадовался искренне за Нестерова. Написана и нарисована фигура прекрасно, и пейзаж тоже прекрасный – вполне тихий и пустынный… Вообще картина веет удивительным душевным теплом».
В каталоге к выставке картина числится уже как собственность Павла Третьякова, купившего ее у художника, что позволило Нестерову совершить поездку за границу, в Европу. В 1889 году Михаил Васильевич посетил крупнейшие музеи Вены, Рима, Берлина, Парижа. «Европейская природа разнообразна и причудлива, но лучше России нет ничего на свете» – с этой мыслью вернулся Нестеров домой, полный творческих планов, чтобы взяться за самую любимую свою работу – «Видение отроку Варфоломею». Картину он начал писать неподалеку от Троице-Сергиевой лавры и Абрамцево, в деревне Комякино. Художник любил работать в Абрамцево.
М.В. Нестеров. Видение отроку Варфоломею. 1889–1890 гг.
«Видение отроку Варфоломею» стало сенсацией уже следующей передвижной выставки, 18-й, в 1890 году. Сюжетом полотна стал эпизод из «Жития преподобного Сергия» о том, как мальчик Варфоломей – будущий святой Русской православной церкви – встретил в поле молящегося под дубом старца. На вопрос старца, чего бы желал Варфоломей, тот ответил: «Всей душой я желаю научиться грамоте, отче святой, помолись за меня Богу, чтобы Он помог мне познать грамоту». Просьба была исполнена: «Отныне Бог дает тебе, дитя мое, уразуметь грамоту, ты превзойдешь своих братьев и сверстников». Говоря эти слова, старец достал сосуд и отдал Варфоломею частичку просфоры: «Возьми, чадо, и съешь. Это дается тебе в знамение благодати Божией и для разумения Святого Писания».
Сам Михаил Васильевич оценивал свою работу следующим образом: «Кому ничего не скажет эта картина, тому не нужен и весь Нестеров». Согласен с автором был и Павел Третьяков, приобретший и ее для своей галереи. Посетители музея и поныне замирают у полотна, подтверждая предначертание художника, говорившего, что, если «Отрок Варфоломей» через полвека после его смерти еще будет что-то говорить людям, значит, «он живой, значит, жив и я». Картина стала началом большого цикла работ Нестерова, посвященного образу Сергия Радонежского. В 1896 году художник стал членом Товарищества передвижников.
«Нестеров – один из самых прекрасных, строго-прекрасных русских людей, встреченных мною за всю жизнь… Одухотворение, несущееся из его картин, никогда не забудется. Он создал „стиль Нестерова“, и тот стиль никогда не повторится», – писал Василий Розанов. Неповторимый нестеровский стиль, проповедующий идеи добра и нравственного совершенства, оказался чрезвычайно востребованным и в проектах церквей, над интерьером которых трудился художник. Именно картина «Видение отроку Варфоломею» и убедила профессора искусствоведения Андриана Прахова пригласить Михаила Нестерова для росписи Владимирского собора в Киеве, построенного в 1862–1882 годах в неовизантийском стиле. После некоторых и вполне понятных колебаний (совершенно новая для творца область!) Нестеров согласился. Работая над эскизами, он в 1893 году вновь выехал в Европу для изучения работ византийских мастеров. Над росписью Владимирского собора он работал совместно с Виктором Васнецовым.
Самым лучшим образцом работы художника в области храмовой росписи служит создание в Москве на Большой Ордынке Марфо-Мариинской обители по проекту архитектора Алексея Щусева. Обитель строилась на средства и тщанием великой княгини Елизаветы Федоровны. Интересно, что Щусева как зодчего, способного воплотить в камне благие цели великой княгини, и порекомендовал Михаил Нестеров, получивший ранее от нее предложение расписать будущий храм обители. В 1907 году художник писал: «Еще во время выставки в Москве великая княгиня Елизавета Федоровна предложила… принять на себя роспись храма, который она намерена построить при „Общине“, ею учреждаемой в Москве… Я рекомендовал ей архитектора – Щусева. Теперь его проект церкви и при ней аудитории-трапезной (прекрасный) утвержден; весной будет закладка… На „художество“ ассигнована сравнительно сумма небольшая, а так как моя давнишняя мечта – оставить в Москве после себя что-нибудь цельное, то я, невзирая на „скромность ассигновки“, дело принял… А приняв его, естественно и отдался этому делу всецело».
М.В. Нестеров. Автопортрет. 1906 г
Весной 1908 года предполагалась закладка нового Покровского собора обители. «Место для Обители храма, – рассказывал Нестеров, – было куплено большое, десятины в полторы, с отличным старым садом, каких еще и до сих пор в Замоскворечье достаточно. Таким образом, мы с Щусевым призваны были осуществить мечту столько же нашу, как и великой княгини… Создание Обители и храма Покрова при ней производилось на ее личные средства. Овдовев, она решила посвятить себя делам милосердия. Она, как говорили, рассталась со всеми своими драгоценностями, на них задумала создать Обитель, обеспечить ее на вечные времена. Жила она более чем скромно. Ввиду того, что при огромном замысле и таких же тратах на этот замысел вел. княгиня не могла ассигновать особенно больших сумм на постройку храма, я должен был считаться с этим, сократив смету на роспись храма до минимума. В это время я был достаточно обеспечен и мог позволить себе это.
Смета была мною составлена очень небольшая, около 40 тысяч за шесть стенных композиций и 12 образов иконостаса, с легким орнаментом, раскинутым по стенам. В алтаре, в абсиде храма, предполагалось изобразить „Покров Богородицы“, ниже его – „Литургию Ангелов“. На пилонах по сторонам иконостаса – „Благовещение“, на северной стене – „Христос с Марфой и Марией“, на южной – „Воскресение Христово“. На большой, пятнадцатиаршинной, стене трапезной или аудитории – картину „Путь ко Христу“. В картине „Путь ко Христу“ мне хотелось досказать то, что не сумел я передать в своей „Святой Руси“. Та же толпа верующих, больше простых людей – мужчин, женщин, детей – идет, ищет пути ко спасению. Слева раненый, на костылях, солдат, его я поместил, памятуя полученное мною после моей выставки письмо от одного тенгинца из Ахалциха. Солдат писал мне, что снимок со „Святой Руси“ есть у них в казармах, они смотрят на него и не видят в толпе солдата, а как часто он, русский солдат, отдавал свою жизнь за веру, за эту самую „Святую Русь“. Фоном для толпы, ищущей правды, должен быть характерный русский пейзаж. Лучше весенний, когда в таком множестве народ по дорогам и весям шел, тянулся к монастырям, где искал себе помощи, разгадки своим сомнениям и где сотни лет находил их, или казалось ему, что он находил…
Иконостас я хотел написать в стиле образов новгородских. В орнамент должны были войти и березка, и елочка, и рябинка. В росписи храма мы не были солидарны со Щусевым. Я не намерен был стилизовать всю свою роспись по образцам псковских, новгородских церквей (иконостас был исключением), о чем и заявил вел. княгине. Она не пожелала насиловать мою художественную природу, дав мне полную свободу действий. Щусев подчинился этому. Перед отъездом из Москвы Щусев и я были приглашены в Ильинское, где жила тогда вел. княгиня. Там был учрежден комитет по постройке храма, в который вошли и мы с Алексеем Викторовичем».
Если со Щусевым у Нестерова и обозначились некоторые разногласия, то лишь творческие и на время. В этой связи Сергей Дурылин отмечал: «Михаил Васильевич был прав, когда писал: „К нам, ко мне и Щусеву, московское общество, как и пресса, отнеслось, за редким исключением, очень сочувственно. Хвалили нас и славили“. Но противоположные отзывы были не совсем „редким исключением“. Одну группу – художественную – составляли те, кто упрекал Нестерова за несоответствие его живописи с архитектурой Щусева: за то, что он не вошел за архитектором в стиль Новгорода и Пскова XII–XV веков, иначе сказать, за то, что он остался Нестеровым. В другой группе были люди, которые находили, что „Путь ко Христу“, может быть, хорошая картина, но ей не место в храме, а „Христос у Марфы и Марии“, может быть, и хорош, но в католическом храме в Италии, а не на Большой Ордынке, в Замоскворечье».