Питомец

Питомец
A. D.

Что такое страх? Боль? Чем отличается боль от потери друга от физической боли? Может ли забота одного причинять боль другому? Внушать ему страх? Каково это – не иметь вообще никакого шанса уйти от какой-либо боли? Лекс не думал, что может быть хуже, чем стало. Жизнь решила иначе.

Ключ медленно повернулся в замке.

– Милый, я дома!

В глаза Лексу ударил яркий свет. Он попытался спрятаться, но клетка была слишком тесной, поэтому он просто зажмурился. Это не помогло; режущее больничное сияние не могла остановить тонка полоска кожи. Он свернулся калачиком и забился в угол клетки (насколько могли габариты тюрьмы это позволить).

– Ну-ну, что же ты. Если бы кто-то хорошо себя вёл и не пытался украсть со стола мясо, то этот кто-то сейчас бы не сидел в клетке.

Хозяйка улыбнулась, хотя от этой улыбки стало только хуже. Лекс даже не знал, как её зовут. Случайно задремав на скамейке в парке, он очнулся уже в полутёмной комнатке с крошечными окнами, выходящими на мусорные баки. За всё время, пока он жил здесь, мимо окон не прошло ни души. Он пытался звать на помощь, но безрезультатно: складывалось ощущение, что дом странной женщины обходят стороной.

Крупная, дородная, она чем-то напоминала Энни Уилкс[1 - Героиня романа С. Кинга «Мизери»], но Лекс не был писателем, которого стоило держать взаперти. Он вообще никем не был – всё пытался решить, что же он хочет от жизни. Тогда, в парке, он бродил между деревьями и думал. Как раз недавно его бросила девушка, Кэтрин. Она уехала в другой город, а он – нет. Тогда он почти решился ехать за ней, но его неожиданно сморил сон. Совершенно не заботясь о том, чтобы добраться до дома, он решил присесть на пустую скамейку в парке и неожиданно вырубился.

«Похоже, она тогда вколола мне снотворное. Возле парка домов не было, одни высотки; значит, она тащила меня на себе». Лекс был пусть и не самым тяжёлым среди своих приятелей, но мелким его точно назвать было нельзя. Он был крупнее Джона, а тот уже несколько лет участвовал в уличных боях без правил. «Не понимаю, как я мог не проснуться по дороге». Лекс почти плакал. Жизнь, которую он вёл последние пару месяцев после отъезда Кэт, казалось, лишила его остатков здравого смысла. Он без конца слонялся по тем местам, где они обычно гуляли, и думал, думал, думал. Даже тот злосчастный парк был одним из их мест. В тот вечер он раздобыл мороженое – ванильное, какое обычно брала Кэт, хотя сам он был в восторге от крем-брюле, – и долго пытался понять, почему она не позвала его с собой. Тогда, помнится, он с утра вышел на пробежку. Кэт не пошла с ним, как обычно – промурчала что-то о бурной вечеринке и захлопнула за ним дверь, чмокнув в нос на прощание. Обнаружив после возвращения пустую квартиру, он долго не мог поверить в то, что случилось. Он сидел под дверью несколько часов, пока его не прогнала хозяйка, жившая этажом ниже. Соседи жалостливо поглядывали в глазки; одна хорошая женщина, миссис Олман, даже предложила ему кусок яблочного пирога.

От воспоминаний о пироге заурчало в желудке. Просидев в клетке почти четыре дня, Лекс потерял почти все силы. Женщина не оставила ему даже воды, лишь бросила ключ от клетки в бездонный разрез отвратительного синтетического платья в уродливый цветочек, упорхнула в прихожую и хлопнула дверью.

Сейчас она стояла на кухне, которую было чуть-чуть видно в приоткрытую дверь. Она разбирала покупки и что-то напевала себе под нос – негромко, но достаточно слышно, чтобы разобрать всю фальшь и перевирание каждого третьего слова «Sweet dreams». Лекс начал подпевать ей у себя в голове: сил у него не осталось даже на иронию.

– А вот и обед!

Она с грохотом распахнула дверь настежь и ввалилась в комнату. В руках у неё была глубокая тарелка, наполненная неизвестно чем: клетка была не только тесная, но и довольно низкая.

– Сегодня мой малыш получит праздничное блюдо! Лакомство, от которого он не сможет отказаться.

От блеска в её глазах у Лекса появилось дикое желание заскулить от страха. Ему на секунду даже расхотелось есть, но тарелка, пускай даже с непонятным содержимым, притягивала взгляд. Он даже вообразил, что она выпустит его из клетки, но потом вспомнил про проём в прутьях, будто специально предназначенный для тарелок, и снова подумал, что клетку она украла в каком-то старом приюте для животных. «Может, у неё и лидокаин есть? Снотворным она, по-видимому, обеспечена в избытке», – даже в этих словах Лекса сквозила уже не ирония, а пугающая надежда.

Тем временем женщина вплотную приблизилась к клетке и опустилась перед ней на колени. Она всё ещё была в этом кошмарном платье, и от неё разило потом, разлагающимися зубами и чистящим средством для унитаза. Но запах содержимого тарелки почти сразу выбился в лидеры этого зловонного соревнования.

Она всё с той же улыбкой, которая будто приклеилась к круглому, невыразительному лицу, просунула тарелку в дыру между прутьями. Должно быть, она долго выбирала: в миске (а это оказалась средних размеров железная миска, выкрашенная белой эмалью, причём, похоже, вручную) лежала куча самого дешёвого сухого собачьего корма, исторгавшая непередаваемый запах старых носков, которые на пару недель оставили в придорожном сортире. Лекс, при всём его неблизком знакомстве с собачьим кормом, даже смог определить, что он просрочен где-то на полгода.

– Ну же, малыш, чего ты медлишь? – сладко пропела она. – Приступай.

Лекса едва не вывернуло. Но прежде, чем он успел что-то сообразить, хозяйка уже влажными глазами смотрела, как он склонился над миской и начал жадно поглощать её содержимое. Твёрдые, острые шарики царапали пересохшее горло, но голод был сильнее. Лекс проглотил, почти не жуя, уже половину, как вдруг жажда взяла туалетный ёршик, заменила пластмассовую щетину на металлическую, отогнала им голод от руля элементарных инстинктов и взялась за управление организмом, просовывая несчастный ёршик всё глубже в горло. Остатки корма Лекс выкашлял рядом с миской. Женщина удовлетворённо, по-детски захлопала в ладоши.

– Как чудесно! Малыш уже наелся, – она улыбнулась. – Только вот современные диетологи рекомендуют пить воду за полчаса до еды или через два часа после, а я совсем забыла об этом.

Улыбка стала ещё шире.

– Но хорошо, что я вспомнила сейчас! Я же не хочу, чтобы мой зайчик страдал от проблем с пищеварением. Так что потерпи немного: я вернусь совсем скоро!

Она послала ему воздушный поцелуй и удалилась. Лекс открыл было рот, но распухший язык не хотел поворачиваться. «Да и в чём был бы смысл? Если бы я и издал хоть какой-то звук, она, скорее всего, ушла бы не на два часа, а на все шесть». Мысли, казалось, ворочались прямо во рту: такие же сухие и шершавые, будто с налётом засохшей слизи на нёбе, появляющейся, если вдруг заснёшь на пару часов с открытым ртом.

Следующие два часа Лекс провёл в полузабытьи. Не в силах пошевелиться, будто все его нервные окончания разом переместились в язык и распухли вместе с ним, распластавшись на жёстких и неудобных прутьях, он пялился в пустоту, на то место, где, по соображениям его воспалённого мозга, должна была находиться дверь. Тот же воспалённый мозг всё чаще и бессвязнее воскрешал в его памяти события, связанные с Кэт. Она обожала готовить, а он не мог успокоиться, пока не съедал всё, вышедшее из-под её руки. Когда тарелки пустели и он принимался слизывать со стенок остатки, она смеялась, как маленькая девочка, первое печенье которой разошлось за считанные минуты. Им было так хорошо вместе – читать, смотреть кино на диване, обнявшись, гулять… Кэт как-то раз сказала, что не может заснуть, пока его нет рядом. Лекс хотел заплакать, но его организм был почти полностью обезвожен. Оставалось лишь ждать.

Она пришла ровно через два часа, ни минутой позже. Вода была всё в той же металлической миске; Лекс подумал об алюминии, но потом ему пришло в голову, что она могла с такой же лёгкостью принести ему миску из ВНЖ. Несмотря на слабость, он с остервенением набросился на воду, потому что скипетр Жажды в виде неизменного туалетного ёршика стал вдруг ещё острее. Он едва успел сделать с десяток глотков, как миска исчезла из клетки.

– Но-но, не так быстро, мой хороший. Желудок пересушен, ему нужно привыкнуть к жидкости. Остальное получишь позже, а пока мы с тобой посмотрим кино, как самые лучшие друзья. Я даже приготовила попкорн! Надеюсь, ты любишь сладкий.

Лекс потянулся было за миской, но быстро получил ощутимый шлепок газетой по прутьям прямо на уровне глаз. Наверное, именно это помогло. Он понял, какова его глобальная цель. Выжить.

Она снова отправилась на кухню и вернулась с ведром попкорна. На нём был этот отвратительный коричневый налёт – горелый сахар, за который Лекс так ненавидел сладкий попкорн. После него на зубах будто оставался песок, разъедающий эмаль.

Вдруг бумажное ведро оказалось на полу. Женщина погрузила руку в декольте почти по локоть и выудила оттуда ключ. «Подумать только, он всё это время был там!» – с отвращением подумал Лекс. Когда она поднесла ключ к замочной скважине, он невольно отшатнулся: от ключа тоже разило немытым телом. Только спустя пару секунд он понял, что дверь клетки открыта. Но выйти не решался.

– Давай, пончик, не робей. Я знаю, ты будешь хорошим мальчиком. Мы же оба знаем, что будет в противном случае, верно?

Её голос был похож на ненавистный горелый сахар. Но устоять перед соблазном наконец выбраться из клетки было невозможно. Она отошла подальше к двери, освобождая место (иногда Лексу казалось, что она занимает собой половину комнаты; даже клетка рядом с ней выглядела меньше, чем обычно). Он с трудом протиснулся в узкий проём, который, казалось, был немногим больше дырки для миски, но его хватало на то, чтобы вылезти. Дырки для миски – нет. Лекс знал.

«Господи, какое же блаженство!..». Лекс за бессчётные часы, проведённые в клетке, наконец смог выпрямиться. По-кошачьи потянулся (хотя он их всегда недолюбливал, сейчас стало понятно, с каким наслаждением они выгибают позвоночник после долгого сна). С подозрением посмотрел на женщину. У неё на глазах были натуральные слёзы: назвать их искренними Лекс не смог бы ни при каких условиях. «Хотя нет». Если бы она истекала кровью, и слёзы были бы вызваны болью, то они, наверное, были бы искренними.

– Видишь, как нам обоим хорошо, когда ты ведёшь себя благовоспитанно! Надеюсь, ты и впредь будешь себя так вести. Тогда мы будем наконец жить душа в душу.

Лекс даже не дрогнул. Он всё ещё не мог поверить, что впервые за несколько месяцев у него появился шанс. Сбежать или хотя бы просто отомстить – он пока не знал. Но шанс у него появился.

Она поманила его пальцем в гостиную; поманила почти игриво. Но при этом не забыла забрать попкорн. Он проследовал за ней в комнату рядом с кухней, почти такую же маленькую, как и у него. В ней стоял старый, истёртый диван с просевшими ножками. «Бедный. Наверное, на нём она и спит», – с неподдельным сочувствием Лекс послал дивану ободряющий взгляд. Рядом с диваном стояло почти такое же потрёпанное кресло, только помимо просевших ножек у него ещё были расшатаны ручки. Видимо, со временем она совсем перестала в него помещаться и переместилась на диван.

Сейчас она тоже плюхнулась на него. Поставила рядом ведро и похлопала рукой по креслу.

– Идём, дорогой. Оно уже не совсем для моих габаритов, – она мерзко хихикнула, – но для тебя в самый раз. Говорят, что противоположности притягиваются.

Она снова похлопала рукой по креслу и улыбнулась. Улыбнулась так, что у Лекса мурашки пробежали по затылку. Потому что в это время в глазах у неё не было ничего – ни зловещего безумного огонька, ни жестокости, ни предвкушения; просто взгляд вдруг померк, даже зрачок из чёрного стал вдруг сероватым. Лекс испугался по-настоящему. Он вдруг понял, что все предположения по поводу её безумства, посещавшие его за эти месяцы, были ложными. Часть её сознания не была «сломана» или «повёрнута не в ту сторону». Порой сознания просто не было. Ею двигало что-то ещё. Может, что-то сверхъестественное. Природное. Или хуже. Та сторона природы, в которую запустил руки человек.

Лекс медленно, почти торжественно проследовал к креслу. Цвет в глаза этого существа вернулся, только когда Лекс наконец опустился в кресло.

– Чудесно, чудесно! Теперь включим наше кино.

Она снова хлопнула в ладоши, будто ничего странного не случилось. Лекс никак не мог расслабиться, в то время как она уже привычно откинулась на спинку жалобно скрипнувшего дивана и привычно водрузила ведро с попкорном себе на живот. С помощью двух пультов она запустила сначала телевизор, а затем видеопроигрыватель. На экране замелькали имена актёров, а затем появилось название фильма.

«Питомец».

Лекс нервно сглотнул. Смотреть в сторону дивана у него не было никакого желания, но что-то всё-таки заставило его повернуться. В глазах, уткнувшихся в экран, не было ни капли краски. Серые зрачки, потемневшая почти до цвета зрачков серо-голубая радужка и бледно-серые белки. Без единого лопнувшего красного капилляра. Но рука, механически двигавшаяся от ведра к ритмично открывающемуся рту, подносила каждый раз ровно три зёрнышка.

Этот фильм Лекс уже видел однажды. Кэт тогда потянуло на триллеры, и они нашли в прокате этот. Помнится, Кэт даже что-то рассказывала про психические отклонения, которые могут вызвать такое поведение, но из всего букета Лекс смог вспомнить только одно. Стокгольмский синдром[2 - Психологическое состояние (http://www.psychologos.ru/articles/view/psihicheskoe_sostoyanie), возникающее при захвате заложников или похищении, когда заложники начинают симпатизировать и даже сочувствовать своим захватчикам или отождествлять себя с ними.].

У его рта неожиданно появилась раскрытая ладонь. На ней лежали три зёрнышка попкорна. Она улыбалась. Зрачки всё ещё были серыми. Даже, наверное, светлее, чем раньше. Хуже всего было то, что она молчала. Никаких звуков, никаких эмоций. Только улыбка и дружелюбно протянутая рука. Лекс буквально слизнул попкорн и проглотил его, не жуя, смотря в пустые и бездонные глаза. По сравнению с этим попкорном дневной корм показался ему манной небесной.

– Видишь, как хорошо, когда мы друг друга понимаем, верно. Малыш. – никаких интонаций. Вообще. Только улыбка, кажется, стала чуть шире.

Она откинулась обратно. Рука перестала двигаться, хотя оставалось ещё добрых полведра. Лекс совсем перестал видеть происходящее на экране. В самом животном ужасе он смотрел на стену над телевизором, но мозг отказывался воспринимать какую-либо картину, кроме той, которую Лекс видел боковым зрением. Профиль с невидящим глазом.

Неожиданно ему стало легче. Еле различимо, но он снова начал видеть пространство вокруг себя. Комнату, жужжащий телевизор и дверь. Незапертую. Не поворачивая головы, по возможности скосив глаза, он увидел, почему он снова смог дышать. Веки были опущены. Не полуприкрыты, не зажмурены, а опущены, словно она вдруг заснула, при этом не обмякнув, а оставшись напряжённой, словно кусок дерева. «Окоченевший труп», – единственное подходящее сравнение, пришедшее Лексу в голову. И, пожалуй, самое верное. Он медленно начал осознавать, что это и есть его шанс. Первый и, скорее всего, последний. На ночь она снова закроет его в клетке, а там когда ещё он доживёт до подобного случая! Он мог и до следующей кормёжки не дожить.

Лекс медленно опустился на пол, следя за каждым пройденным сантиметром. С дивана не доносилось ни звука, но, пока он мог, Лекс не спускал с него глаз. Деревянная кукла сидела на диване без единого движения. Ни один мускул, мышца, даже палец не шевелились. Даже грудь не колыхалась от дыхания. Лекс боялся надеяться, что её внезапно схватил удар: не потому что он был пессимистом, а потому, что она не могла уйти из этого мира так просто.

Открытая дверь манила, но страх, обостривший все чувства, не давал ускориться. Чувствуя каждую половицу, каждое дуновение неподвижного воздуха, Лекс по-пластунски пробирался к выходу. Он почти коснулся дверного плинтуса, когда на его загривке сомкнулись ледяные пальцы. Он не слышал, не чувствовал ничего за секунду до этого, он был уверен; но сомкнутые пальцы были реальны. Его буквально парализовало: она зажала что-то даже не в позвоночнике, а в его мозгу. Он понял, что проиграл.