Орёл в стае не летает

Пора признаться, что к застолью в гроте были причастны Аристотель и Феофраст, первый в прошлом преподаватель афинской академии Платона, а второй – его ученик, тоже в прошлом, теперь их связывали крепкие дружеские отношения. Обнаружили они грот недавно и решили, что будут посещать его, когда вздумается провести досуг. Место действительно замечательное – удалённость от городской суеты, покой священной рощи, вид на море!

Для истинного эллина понятие идеального досуга представлялось не праздным отдыхом с безмятежным послеобеденным сном или бесцельным созерцанием природы, а полезными для сердца и души занятиями: посещение театра, участие в религиозных шествиях и городских торжествах или наблюдение в качестве зрителей за состязаниями поэтов, музыкантов и ораторов. К этому нужно добавить занятия атлетикой и охоту на зверя, но только ту, что случается ради развлечения, а не для пропитания. Но самым захватывающим и любимым видом досуга представлялась пирушка в кругу друзей – симпосий. Это могло быть застолье участников, близких по духу или роду деятельности, когда застольники получают удовольствие не от употребления изысканных блюд (хотя им тоже оказывается достойное внимание), а в результате обмена философскими речами, когда есть результат от разумных бесед и споров. На симпосии каждый высказывает свою точку зрения – на окружающий мир, природу и политику, – и никто его не остановит, не осудит, наоборот, одобрит такое поведение. Не зря мудрец Фалес* сказал: «Человек разумный идёт на пир не с тем, чтобы до краев наполнить себя, как пустой сосуд, а чтобы и пошутить, и поговорить серьезно, и поспорить»…

Аристотель, сорокалетний сухопарый мужчина, не отличавшийся высоким ростом; у него удлинённое лицо слегка болезненного вида – он с детства страдал коликами в желудке. Волосы негустые, мягкие и слегка волнистые, рыжеватого оттенка; зачесанные вперёд с затылка, они умело скрывали наметившиеся залысины. Прямой нос с тонкими ноздрями, выступающие вперёд скулы и тщательно ухоженные усы с укороченной бородой до висков намекали на несносный характер их владельца. Образ педантичного «сухаря» дополнял большой выпуклый лоб с глубокими продольными морщинами и ещё тонкие суховатые губы с морщинками вокруг рта. Впалые серые глаза со свисающими веками, маленькие и подвижные, обычно смотрели исподлобья и оттого казались колючими. При этом в облике Аристотеля угадывался природный аристократизм, непримиримый с возможными в жизни неудобствами.

Его собеседник Феофраст имел склонность к полноте, на что указывали округлое мясистое лицо и лёгкий румянец; на первый взгляд, он казался сонливым. Это состояние подтверждалось слегка сощуренными глазами под светлыми, словно обгорелыми, бровями – верный признак честолюбия. Большая голова, широкий гладкий лоб. Густая борода с вьющимися волосами, характерная деталь внешности эллина, росла у Феофраста широко и свободно, она не только украшала, указывала на скрытую силу воли, напористость и абсолютную уверенность в себе.

Философы были одеты в эксомиды, легкие туники, – правая рука и плечо свободны, что давало возможность оживлённо жестикулировать. Ухоженный вид обоих, обилие дорогих перстней указывал на то, что собеседники принадлежат к состоятельной категории общества. Они расположились в гроте в непринуждённых позах лицом к морю, трапезничали и разговаривали на близкие по духу и содержанию темы…

Аристотель:

– Я всё более утверждаюсь во мнении, дорогой Феофраст, что человек – часть окружающей природы. По этой причине ему полезно знать её законы, из чего она состоит, на чём держится. Природа ничего не делает напрасно, а заблаговременно и точно. Из семени каждого существа возникает то, что природой задумано: из одного – оливовое дерево, из другого – человек или зверь.

Феофраст:

– Слушая тебя, Аристо, я начинаю верить, что и клопы задуманы природой для своего дела? – Говоря это, он близоруко щурился, собирая у глаз мелкие морщинки.

Аристотель:

– Конечно, природа усматривает пользу клопов в том, что они не дают человеку спать лишнего.

Феофраст:

– В таком случае, если продолжить твою мысль, мыши грызут зерно в амбарах тоже не зря?

Аристотель:

– Мыши заставляют человека заботиться о лучшем сохранении плодов своего труда. И кошка существует не для того, чтобы только пожирать мышей, и мыши не для того, чтобы их пожирали кошки; у всех есть своё первоначальное предназначение – занимать своё место в природе. По этой причине хвост у павлина – природа любит красоту и радуется пестроте.

Феофраст:

– Аристо, друг мой, не заметишь ли ты странность в том, что имеется схожесть обезьяны и человека? Для чего природе было создавать одно и другое? Не лучше бы что-либо одно из двух?

Аристотель:

– Я уверен, Феофраст, что обезьяны – промежуточное звено, ступень между человеком и другими живородящими животными. Посмотри на ягодицы того и другого – природа сотворила их для отдыха; четвероногие, стоя, не чувствуют усталости, но человеку, как и обезьяне, надобно иметь подобие сидения. Хотя, чтобы окончательно убедиться в своих выводах, мне необходимо найти анатомические различия между животными и человеком. Меня давно это интересует.

Аристотель говорил негромким голосом, убедительно. Феофраст иногда в качестве возражений высоко поднимал брови; при этом его большие уши комично шевелились. Общепринятая этика симпосия не позволяла перебивать собеседника, пока не завершится диалог. Аристотель:

– Жизнь есть общее благо и для человека, и для растений, и для животного. Более всего подвержены сходству с человеком, конечно, животные, у большинства из них существуют признаки душевных состояний, которые проявляются более отчетливо. Податливость или злобность, храбрость или трусость, боязливость или спокойствие, прямота или коварство – все сходные черты с человеком. Думаю, что я нашёл закон соответствия личности животного и человека.

Феофраст:

– Пока такой вывод вызывает у меня удивление, Аристо.

Аристотель:

– Пусть не покажется тебе странным сравнение человека с животными. Ты присмотрись к поведению людей, большинство из которых, словно дикие звери, убивает себе подобных, но не для поедания их, а ради выгоды и славы, что, на мой взгляд, равноценно поеданию. Есть люди-тигры, свирепые нравом, жестокие повадками; другие похожи на сытых львов, благодушные на вид, хотя на самом деле не менее кровожадные. Люди-медведи настырные, грубые и алчные, похожие на волков, безжалостны к добыче или слабому сопернику. Человек, избравший ремеслом хитрость и обман, похож на лукавого лиса. А тот, кто с коварно равнодушной личиной подстерегает жертву, разве не безжалостный крокодил? Люди-обезьяны ловкие в обхождении и остроумные на виду сильного правителя, но проказливые и зловредные в отношении слабых сородичей. А люди, не помнящие родства, как злобные собаки ради обглоданной кости или для потехи хозяина, загрызают насмерть даже сородичей.

Аристотель увлёкся и задел рукой кувшин, стоявший на земле. Из горлышка вылилось вино, цветом схожее с кровью, оно продолжало толчками проливаться на землю. Феофраст подхватил посудину.

Аристотель:

– Добавим к этому великолепному человеческому зверинцу птичье царство. В нём сороки, которые только прикидываются ручными, а сами дожидаются момента, чтобы украсть у доброго хозяина что-либо ценное и сбежать. Беззащитные днём, совы ночью становятся жестокими хищниками. А сколько среди людей находится таких, кто жалят, как злобные осы и шмели! Змеи, мухи, клопы и блохи, омерзительные жабы – все несносные существа, разве на людей они не похожи? И есть люди, похожие на домовитых пчёл, что кружат день-деньской по цветущим лугам, чтобы прокормить родоначальницу-матку и малых деток, а заодно ленивых трутней. С такой же уверенностью я говорю о муравьях, невероятных тружениках, предусмотрительных и бережливых, не знающих нужды.

Аристотель перевёл дух и, обнаружив свою чашу пустой, налил до краёв. Принюхался, нервно шевеля тонкими ноздрями.

– Слуга знал, какое вино я особо ценю. Оно из Фасоса, необычайно приятное на вкус. Мне рассказали секрет, как его делают. Кладут в кувшин с вином пшеничное тесто, замешанное на меду. От такой приправы вино приобретает особый аромат и умеренную сладость.

Аристотель отхлебнул, едва касаясь губами края чаши, зачмокал от удовольствия. Допив до конца, откусил дольку чеснока и начал жевать, думая о своём. Феофраст знал, что его собеседник ещё не всё сказал, терпеливо ожидал, налегая на куропатку, смачно обгладывая тонкие косточки.

Аристотель:

– Ещё есть люди, схожие повадками с беспечными стрекозами или трусливыми зайцами. Люди-свиньи блаженствуют в грязи, а другие, как подсадные утки, предают собственных друзей, другие похожи на грифов или воронов, кормящихся падалью… А как схожи воины-наёмники на мотыльков, которые бездумно летят на пламя светильника, не ведая, что скоро им предстоит мучиться в предсмертных судорогах!

Аристотель потянулся к яблоку и стал с хрустом вгрызаться в сочную мякоть, словно это был для него поиск истины. Феофраст – он сидел ближе к выходу – что-то заметил на горизонте, где смыкалось море с небом.

– Будет ветер, – неожиданно произнёс он.

Аристотель оторвался от своего занятия:

– Почему ты так решил? Не вижу причин – море спокойное, небо чистое.

– Чайки высоко – верный признак. К тому же, когда мы пришли сюда, небо выглядело чистым, ясным. А недавно появилось пятнышко на небе, сейчас оно больше. Неужели не видишь, Аристо?

Аристотель хмыкнул.

– Тебя пугает вон та маленькая тучка? – Он показал вдаль.

– Скоро эта самая тучка станет большой. Ветер усилится и пригонит сюда уже тучу с дождём, которая прекратит наш симпосий.

Аристотель, напрягая длинную шею, выглянул наружу.

– Следуя твоим словам, мой друг, это малое может закрыть большое – небо? – Он сморщил лоб, добавив несколько морщин и слегка искажая произношение некоторых слов (Аристотель картавил с рождения), произнёс со значением:

– Что ж, могу с тобой согласиться. – Он повернулся к Феофрасту. – Ты заметил, что наша тучка движется с севера? – Не дожидаясь ответа, продолжил: – Я угадываю истинную цель её передвижения по небу – это захват всего пространства. Тебе не кажется, Феофраст, что именно так Македония ведёт себя по отношению к Греции?

Довольный собой Аристотель посмотрел на собеседника, ожидая реакции на неординарный философский приём. Феофраст неожиданно возмутился:

– Аристо, как можешь ты спокойно рассуждать о таких серьёзных вещах, как устремления Филиппа, царя этих варваров? Он случайный человек на македонском престоле. А если Македония надумает ссориться с Афинами, Филиппу не поздоровится. Никому ещё не удавалось одолеть союз греческих городов.

– Успокойся, друг. – Лицо Аристотеля посерьёзнело, голос обрёл жесткость. – Я так не думаю. Послушай. Филипп захватил и разрушил мой родной город Стагиры. Теперь его обживают македонские переселенцы. Но есть причины, по которым в моём сердце не зреет ненависть к Филиппу, и даже я восхищаюсь им. – Аристотель перехватил удивленный взгляд друга. – Да, восхищаюсь не им, а его достоинствами.

При этих словах припухшие от природы глаза Феофраста расширились – он не мог понять. Аристотель пояснил:

– Я посоветовал бы нашим заносчивым грекам уважать этого дикого, как часто о нём говорят, македонского царя. Последние его успехи во Фракии говорят о том, что рядом с Грецией появляется личность, которая сможет своей волей вконец прекратить войны греков против греков. Мне представляется, что именно Филипп способен объединить греческие полисы в государство эллинов, сделать его сильным, чтобы навсегда покончить с персидской угрозой. Персия – вот настоящая беда Греции, а не Македония. – Взор Аристотеля загорелся внутренней силой, голос зазвенел. – Против такой силы, как Греция и Македония, не осмелится выступить ни один варвар. Если мы, греки, сумеем разглядеть в Филиппе не врага, а объединителя Греции, Элладу ожидает великое будущее.

Феофраст, не имея аргументов, не стал возражать, но плечами пожал, на всякий случай…