Открытое небо

– Хорошего вечера, Ваше достоинство.

Поглаживаю себя по вспотевшему животу, выхожу из лаунж-зоны и нажимаю кнопку. Появилось подобострастное лицо:

– Ваше достоинство?

– С завтрашнего дня пропуск моей… помощницы считать недействительным. Подбери десяток претенденток на вакантное место. К подавальщицам в «Бочке» присмотрись. Отобранных проинструктируешь и пришлёшь к началу рабочего дня.

– Будет исполнено.

В последний раз захожу к себе. Смотрю в зеркало. Постарел как… Запавшие глаза и взгляд…

Боже, какой страшный, не мой взгляд! Нет!

Кто-то смотрит на меня… Пристальный, ощупывающий всю душу взгляд. Давящий так сильно, что не пошевелиться. Не оторваться, нет сил. Как будто кто-то невидимый, не что-то, а Кто-то, обладающий силой и волей, стремится вырваться оттуда, из зеркала, прорвать твёрдую блестящую амальгаму и… Оно хочет дотянуться до меня… Отталкивающий, отвратительный до смертного ужаса, но такой властный, притягивающий взгляд…

Свет гаснет и снова включается. В зеркале только мое лицо. Показалось… Это просто тревожная ночь. Холодный пот стекает по вискам. Ноги не держат.

И душно как… За окнами мрак, вот вспыхнули и погасли прожекторы у Стены. Следующая вспышка – через двадцать секунд. Одна, две, три… Немного прихожу в себя.

Внезапно ослепляющим светом загораются два прожектора, направленных прямо в меня. Страх всплёскивается бешеной злобой. Кто посмел светить в башню хранителей, ублюдки? Боже, это не прожекторы, а тот же взгляд в упор, со стороны Гетто… Такой сильный и ненавидящий, словно готов заживо содрать кожу… Исчезает снова.

Вдруг снова вспыхивает – видна верхушка Стены и что-то качается за ней, словно черная волна, вот-вот перехлестнёт через край. Цунами поднимается над Стеной, огромная волна из тварей, идущих на штурм, и уже видны их дьявольские хари с поблескивающими в темноте глазами. Всё исчезает…

Не могу оторвать взгляд от окна. Только бы не смотреть… Вот прожекторы загораются снова и вдалеке появляется новая галлюцинация – какой-то мост и застывший на нём человеческий силуэт.

Где эти грёбаные таблетки, я просто с ума схожу… Рассыпались по полу… одна, две, три. Отпустило… Никого. Просто устал. Устал. Всё спокойно. Светло. За окнами вспыхнули прожекторы, осветили Стену и погасли. Снова вспыхнули и погасли. Темень за окном. Но…

Кажется, что стало слишком темно, будто окна замазаны снаружи чёрной краской. И даже здесь, в свете электричества воздух как будто темный. Тревожная панель, диван, потолок… Все расплывается… Воздух слишком тёмный, свет ламп еле пробивается. Как сквозь дым, марево какое-то. И будто ещё сгущается… На самом деле сгущается!!! Или снова кажется? Нет, что-то происходит! Что?! Пожар? Отравили? Что это?! Голова кружится. Пол уходит…

В ноздри вползает какое-то вещество, сладкое, но с колющими иголочками… Это же химическая атака!!! Откуда, как?! Ужас сжал горло, не вздохнуть… Недостача в лаборатории… Дотянуться до панели… Тревога, тревога!…

Бросаюсь к окну, бью ногой, стекло вылетает. Высовываюсь, изо всех сил кричу: «Ко мне!!! Тревога!!! Тревога!!!»

Движение сбоку – это тварь! Тварь в башне хранителей! Никогда не видел её так близко и без стекла… Смотрит прямо на меня! Сейчас бросится! Тревога, тревога!!!

…И вдруг – яркий свет. Туман рассеивается и оскалённая тварь превращается в человека. Знакомое тёмное лицо, широкий кривой нос. На светло-коричневой щеке – белые следы от оспы. Будто кто-то притронулся кончиками ледяных пальцев и эти метки остались навсегда. Человек улыбается.

– Твою мать, Нил… Это ты?

– С возвращением, брат.

Картинка окончательно прояснилась. Вокруг – знакомый люкс, отделанный в стиле пафос-модерн. Диваны из элитной кожи, хрустальный столик с бутылками кофейной текилы, выгнутый плазменный экран во всю стену, ароматный табачный дым колеблется в мягком свете. Панорамные окна до пола, одно разбито.

– Твою же мать… Как меня вставило, ты не представляешь!

– Представляю, пробовал. Хороший порошок. Мощный психоделик, причем органика, не синтетика очередная. Говорят, мексы откопали в своих джунглях. Или пустынях – хрен их знает. Новинка рынка.

В кресле напротив сидел приятель – известный бизнесмен по прозвищу Белый Нил. Человек с безупречной репутацией.

Нож судьбы

    «Кровь моя холодна. Холод её лютей
    Реки, промёрзшей до дна. Я не люблю людей»

Кто-то из покойных конкурентов дал ему это географическое прозвище, отсылавшее к синей полоске на севере Африки и древней цивилизации, утонувшей в песке. Настоящая его фамилия была непроизносимо сложна; западное имя дал ему отец, увидевший, что седьмой сын светлее своих многочисленных братьев.

Белый Нил прошёл большой путь и завершать его пока не собирался. Его жизнь могла бы стать сюжетом кинофильма на популярную тему «из канавы во дворец», если бы в ней не было нескольких спорных, с эстетической точки зрения, подробностей. Впрочем, вся жизнь состоит из подробностей, их мешанину не уложить в сценарий. Биографическое кино могло бы быть правдивым только в одном случае – если бы длилось не часы, а десятилетия.

Он был одним из сыновей вождя клана, правящего в далекой, одуряюще жаркой и нищей африканской заднице, забытой или проклятой всеми богами, куклами вуду, священными рогами и духами предков. Папаша прислал наследника для получения высшего образования в холодную страну белых людей, оставшуюся в памяти папаши великой бесплатной державой.

Через пару месяцев новоиспечённый студент, освоивший несколько матерных фраз на местном языке, оказался в… сложной жизненной ситуации, воспользуемся удобным штампом. Власть на родине сменилась, из шкуры старого вождя сделали удобный барабан, братья канули в межплеменном побоище. Денег не стало и не предвиделось. Пытаться искать вчерашних своих – значило пытаться пойти путём отца.

Обнаружив новые обстоятельства, ректорат и администрация общежития (гордое название, обозначающее тёщу декана, восседающую в бардаке) указали студенту на улицу.

Сердобольные соседи по этажу налили ему напоследок водки и все проблемы стали несерьёзными. Но с неумолимостью настало утро, в котором он оказался без документов и чемодана. В котором единственным его капиталом было мерзкое ощущение помойки во рту и ещё тошноты от удара под дых, полученного от охранника, проводившего за проходную.

Начало зимы, продирающий холод, ни крыши, ни родных, ничего и никого. Холодная чужая страна. Непредставимо большое пространство, в котором некуда идти.

Юноша не избрал очевидный путь колоритного бомжа, собирающего у зевак мелочь на вечную дорогу домой. У юноши оказался ум и характер.

Глухими закоулками и дворами, долгими кругами он уходил дальше от центра города, обходя широкие проспекты, избегая полицейских. Недавно совсем в городе говорили о «деле мясников» – полицейских, распродававших бездомных на органы. Он не понял подробностей этого дела, но инстинктивно чувствовал опасность, исходящую от людей в форме, стоящих на перекрёстках и у станций метро или внезапно возникавших по двое-трое.

Вглядываясь в лица людей, он смутно понимал: его молодость и здоровье – это товары, имеющие цену, и могут быть отобраны у него более сильными. Дальше и дальше от больших шумных улиц, там водятся слишком крупные хищники.

Дальше от ярких проспектов, блеска и роскоши ночного города, от чистых кварталов, дорогих сияющих машин, сытых прохожих, надменных недоступных женщин. Дальше, к окраинам, не встречаясь ни с кем взглядом, пригнув голову, быстро, не останавливаясь. И ещё дальше от людей, мимо уродливых многоэтажек, мимо железных бочек с горящим мусором, у которых греются бездомные, мимо пустырей, через насыпи железнодорожных путей, стихийные свалки со стаями собак, заборы, трущобы, колючую проволоку, все эти лабиринты из камня, железа и плоти.

На глухой окраине он нашел заброшенный дом с чудом уцелевшими окнами. Доски и фанера вповалку лежали под ногами, рулоны утеплителя догнивали в подвале. Он соорудил себе лежбище и заполз в него до утра. На следующий день голод выгнал его во внешний мир.

Сильный и неутомимый, он присматривался и принюхивался ко всему, впитывая девственно чистым сознанием всё полезное для жизни. Он чувствовал себя молодой гиеной, ищущей добычу. И он обнаружил возможности. Они были повсюду.

Ему попадались лежащие на земле беспомощные пьяницы. Почти у каждого при себе была горсть мелочи или даже несколько смятых купюр. Они могли только мычать, едва шевеля слабыми руками, пока он их обшаривал.

У некоторых домов были установлены автоматы по продаже молока, обычного и шоколадного. Он отследил, когда из них забирали деньги. Потом ночью обошёл автоматы и забил тряпками щели, через которые высыпалась сдача. Покупатели, сунув купюру и получив бутылку, мелочи не дожидались. Она звенела внутри, но в лоток не высыпалась. Матернувшись и стукнув по автомату, они уходили восвояси. Подождав, можно было подходить, вытаскивать тряпку и собирать железные деньги.

В непроходимых дебрях спальных районов стояли ископаемые ларьки с водкой и шоколадками. За толстыми решётками день-деньской сидели сонные бабы-продавщицы. Наступал вечер, они закрывали ларьки, чтобы идти домой. Закрывали, поворачиваясь спиной. Однажды он решился, неожиданно выскочил сбоку и втолкнул продавщицу обратно, схватил за волосы, ткнул в решётку и ударил сверху. Потом схватил несколько бутылок, каких-то упаковок и убежал. А потом повторил то же самое ещё в трёх ларьках, уже не так торопясь.

Эта была трудная зима. Память о ней осталась и всегда была с ним. Потом, когда всё закончилось, каждый взгляд в зеркало возвращал эту зиму.

Как-то вечером, возвращаясь в подвал, он наткнулся на группу бритых уродов с кастетами. Размахивая какими-то цветными тряпками и что-то неразборчивое крича, они окружили его. Первым же ударом ему сломали нос, вторым разорвали губу, кровь заливала лицо, враги казались красными и бесплотными, он бил кулаками воздух и не мог попасть в них. Краешком уходящего, чернеющего сознания он понял, что падать нельзя, это конец. Он бросился головой вперёд, продрался через кольцо и бежал изо всех сил несколько невыносимых задыхающихся долгих минут. Наконец он остановился и повалился лицом в обжигающий снег.

Следующий день был изматывающим, неподвижным, голодным, наполненным только болью и ненавистью, и снова болью. В сумерках, ртом хватая воздух, он с трудом вышел из подвала. Приближалась ещё одна кромешная ночь. Темнота наступала и только снег белел под неподвижным небом. В снегу лежал небольшой тёмный предмет. Он поднял его и поднес к глазам.

Это был старый грязный напильник. Ржавчина проступала, как кровь, и какие-то знаки были глубоко вырезаны на серо-чёрной шершавой поверхности, и словно углубление для большого пальца было вдавлено в сталь.

Он осмотрелся по сторонам. Что-то неуловимо поменялось в самом воздухе, в тишине вокруг и темнота стала другой. Неожиданно он почувствовал странное, смутное чувство, как будто изменился весь мир, в нём появились смысл и надежда. Боль пройдет и ночь не будет длиться вечно. Что-то необыкновенное было в этом куске стали, в этой единственной вещи, что-то скрывалось под её поверхностью.

Напильник не хотелось выпускать из рук, нужно было всё время держать его, сжимать, чувствуя, как стальная крепость передаётся пальцам, как рука становится тяжёлой и твёрдой. Взрослой, мужской рукой. И не было больше страха, огромный мир лежал рядом, и в этом мире можно было драться и побеждать.