Сезонные работы

Сезонные работы
А. Кустарник

Полуавтобиографический рассказ о простых людях. И о том, насколько они разные.

Содержит нецензурную брань.

А. Кустарник

Сезонные работы

Мы шли убирать снег. Как положено, в спецовках.

Утро было ясное, морозное. По пути попадались нам лавки,

большая часть из которых была закрыта. Дома возвышались красивые, с лепниной, высокими окнами. Мой напарник перед собой поставил лопату, надавил корпусом и поплёлся вперёд. Создавая кучу снега в прогрессии. Вороны кружили, каналы охваченные льдом – молчали.

Меня отправили мои коллеги к подвалу у музея, где хранился отсев. Я улыбался, это от радости, что без них побуду. Перед собою, громыхая, катил я тачку, а в ней лопату. Катил и думал о всяком, в основном о хорошем. Временами ловился на мысли, что вот это вот и есть оно… только бы застыло… замерло… а я рассмотрел. И созерцал бы мгновение, где раннее утро, старая улица под свежим снегом, тишина… Хотелось забыть, кто я.

Марат меня окликнул. Замахал руками, мол, шевелись, я, шевелясь, зашагал дальше. Отсев, примёрз к мешку. Еле отодрал. Разломал на куски, погрузил в тачку, уронив её на выходе. Охранник улыбнулся, отвернулся. Ничего, собрал по новой. Жить можно. Теперь надо посыпать отсев на скользкую брусчатку у входа в музей, с утра парочка старушенций уже навернулась. В этот раз посыпал Дэль Атар, а я катил. Было тяжело, я потел, разболелась поясница. Когда я потею, это со мной часто, у меня начинает сводить поясницу. По этой причине в свои 29 нередко хожу скрюченный и хромой.

Дэль Атар зачёрпывал лопаткой отсев, широким взмахом раскидывал его, и опять – зачерпнул, раскинул.

Позади нас ковыляла очередная старушка, она шла именно там, где отсева не было, по голой обледенелой брусчатке. Дэль Атар прошипел мне на ухо, кивая на старушку: «Дальбаёп ипаный».

Перекур. На ступеньках подвала кинули под жопы перчатки, картонки, но это ненадолго, так как очень бодрит отмерзание отвисания. На тупом, неотвратимом морозе, а он стал вдруг крепнуть, попытки передать привет через видеозвонки на родину плохо удавались. Ну а я уже был на низком старте, без дурацких сидений и болтовни, ожидал команды разнорабочего тракториста Джохры «чёто холодно биля пиздэс», дабы сдристнуть отсюда в направлении батарей, дверей, крыш, в хозблок, короче. Так и вышло. Теперь тут. Сидим, греемся, ждём, когда выгонят. Шеф – добряк, на самом деле, мировой мужик, налил чаю, рассказал что-то типа шутки.

Другое дело другие люди… Злобное шипение, прикинутое шёпотом, расползалось по коридору из соседней комнатушки тёмно-зелёной вонью, ударившись о которую прочь бежишь на воздух. Они клубком змеиным в организованном ими же клубке для своих изъедали, изжёвывали, покрываясь всё больше скорлупой от семечек и жиром. Старые ведьмы вместо духов предпочитали слухи. Я предпочитал без пятнадцати пять переодеться и свалить. Но было ещё очень далеко, время всегда против тех, кто от него зависит. Шеф вышел вслед за мной с сигаретой и чашкой какого-то, видимо, бесплатного кофе или кофе, за который доплачивали. Дал задание пройтись по урнам, попереворачивать их от снега и, стало быть, убрать всё, что помимо. К счастью, без напарников. Вообще любая активность на этой работёнке, даже самая гадюшная, по мне в сто раз легче переносится одному, но можно и поспорить, бывают общительные, вот им кучкой как-то ладнее.

Кучке досталась посыпка. Это была бесконечная работа, снег всё падал, старушки всё падали. Но я опять счастлив, снова один, ура, у меня отличное от других отупение. Потом был обед, картишки и вторая половина дня.

Однажды мы рыли яму и шёл дождь. А как-то раз шёл дождь и яму мы не рыли. Я шёл убирать мусор. Достаёшь из урны, скажем, пакет. С него стекает коричневая жижа. Ты пакет с жижей в пакет без жижи. Идёшь дальше. Достаёшь бычки, бутылки, объедки, фантики, шкурки, огрызки, использованные тампоны, гондоны, памперсы, шприцы, ватки с кровью. Суёшь в это руку, каждое утро, по сто тыщ раз. И почти всегда идёт дождь. Жизнь бьёт ключом, гаечным по ебальнику. Конечно, урну можно перевернуть, аккуратно высыпав в мешок, это так, нюансы технологии знаю на отлично. Но урна может быть без дна, либо она может быть битком полной, да ещё с горкой, которую любезно раздербанили вороны, разнеся всё по полям, по дорожкам ровнёхонько к твоему приходу. И вот однажды тащил я два набитых мешка, проходил мимо скамеек, возле красивой старинной беседки с колоннами, и в этом месте было так мало мусора, а в одной урне и вовсе на дне была только лужа. Я поставил мешки у лавки, передохнуть, ещё раз глянул в ту пустую урну с лужей. Я с минуту смотрел на своё отражающееся лицо в ней и медленно опустил в лужу растянутый плевок, но я понял, что сделал так напрасно, ведь лужа отражала за моим лицом серо-синее, стальное небо, по которому плыли какие то рисованные облака, а слева чернела голая ветка. И столько осени было в этом, столько покоя. А теперь там харчок плавает.

Летом на сезонные работы привели новенького. Данилку. Наши на нём отрывались по полной. Бравые хлопцы из бывших советских республик диву давались, щуплый, тепличный паренёк вздрагивал и впадал в бледность от всего. Мы с Данилкой держались вместе. Была у нас ещё одна, из нашей команды, Манька по кличке Снайпер, обладала косоглазием, заметным, часто задумывалась, уходила в себя и начинала подметать в одном и том же месте, да так усердно, что, вероятно, обращала внимание сотрудников отдела археологии: а не нашла ли девушка тайник в ступеньках служебного входа…

Держались мы вместе по причине объединяющей нас лоховатости. Я, конечно, в этой бригаде был несомненным лидером, но не по лоховатости, как мне тогда казалось, а по способности договариваться и с бруталами, и с задротами, хоть последнее отнюдь не потрясает. Любопытно, что со школьной поры, чтоб ей сгинуть из памяти, прошло времени множество, и, казалось бы, ну о каких задротах, бруталах и прочей дворово-школьной шелухе можно рассуждать, когда тебе, считай, тридцать. Но в компании с теми, у кого за спиной шесть классов образования, ты за своей спиной ощущаешь смердящее дыхание школьного коридора. Время, что ли, вспять пошло, или кто спятил? Ничего не происходит, это замкнутый круг, ты только меняешься в длину, потом в ширину, оставаясь в кругу, не выходя за его пределы. Правда жизни, она как смерть, портит настроение, но что поделаешь.

Во дворе хозблока наши молдаване готовились рубить гусю голову. Узбеки скалили фиксы. Данилка был в центре интриги, согласится ли он рубануть? Или зассыт? Но он не зассал, он просто не стал. Зассал гусь кровавой струёй, обдав рядом стоявших, ржущих, меня в их числе. Данилку держали так, чтоб он смотрел и не отворачивался. Он смотрел, зеленел, но в обморок не упал, постеснялся. Гусь ещё долго елозил обрубком по дну ведра, в судороге лапкой махая нам с того света. Но ничего страшного не случилось, для деревенской жизни прикончить животину в дом или на продажу – это нормально. Для центра многомиллионного города, на территории одного из крупнейших в стране музеев – это, пожалуй, новость. Странно, конечно, ну и что. Данилка пока ещё не смотрел на меня как на предателя, лишь уводил взгляд в сторону, от стыда, наверное.

Он посмотрел мне в глаза прямо несколько позже. Это случилось, когда Джохра катал его по саду в ковше «Бобкэта». Джохра любил доставать Данилку, он то мучил его просьбами побороться с ним, крича ему: «Даниля, давай со мной барбара! Кураж!», то просто хватал его за шею и душил. А тут вдруг предложение помощи, чтобы Данилке не тащиться через весь сад зачем-то там, давай-де подвезу с ветерком, давай, прыгай в ковш, и погнали. Он запрыгнул в ковш, они погнали. «Бобкэт» ехал, подпрыгивая с задних колес на передние. Скакал буквально. Данилка держался изо всех сил. Джохра на полном ходу поднял ковш. Данилка продолжал удерживаться. Джохра резко развернул «Бобик» и завертел его в многократном пируэте. Данилка прошёл испытание – он не выпал. Обратно вернулись в том же виде, но без выкрутасов. Это в четыре-то дня, в пятницу, когда сад полон народу. Встречал их у ворот шеф в позе красного человечка, что горит в окне пешеходного светофора. И такой же красный, как бы злой. Данилка поверил в то, что он был злой, а это было не совсем так, потому что всё произошедшее – всего-навсего розыгрыш, спланированный и сверху утверждённый. Шеф кричал: «Тебя же могло пополам! У всех на глазах! Техника безопасности! Объяснительную!» Эта комедия была с приставкой «траги-», разумеется. Что вообще происходит без трагизма с участием Данилы? Думаю, одиночество – это его среда, моя точно и, может быть, Манькина. Одиночество – вот где неприятность остаётся первоначальной, естественной своей формы, не раздуваясь до безобразия усилиями неравнодушных. Ты просто смотришь на неприятность, поднимаешь брови, вздыхаешь и принимаешь её такой, какая она есть. А от такой беспристрастности неприятности делается дико скучно, и она сама тебя покидает. Но тут было некуда деться. Довели они, то есть шеф и толпа паясничающих работяг, в числе которых опять же был я, довели бедолагу до потрясения. Он в дворовой беседке за деревянным столом писал объяснительную под диктовку, на бумагу капали слёзы, щёки покрывались румянцем, руки тряслись, ноги сотрясали стол и объяснительную. Шеф, кажется, сообразил, что перегнул. Отвёл на разговор паренька в хозблок, там тот попросил отпустить его домой. Шеф вслед ему всё кричал про «не уволит» и что «шутка, шутка это была!». Я тоже суетливо пытался, оправдываясь, пока шли быстро к воротам, мямлил: «Здесь так прикалываются, не ведись ты, относись с юмором»… Мы резко встали, Данила смотрел в сторону: «Ничего, всё нормально», после чего уставился на меня с упрёком и длительно смотрел мокрыми глазищами, не моргая. А мне стало неловко, как будто мы пара и я был пойман на измене. Я смотрел на него с прищуром, это защитный такой прищур, полный смеха и холода, он спасает от излишков в отношениях между людьми, когда вы вроде бы лишь знакомые, но с пугающей быстротой переходите в ранг закадычных.

Он ушёл сутулясь, я остался, щурясь ему вслед.

Однажды мы красили скамейки. Стояла жара. Я, как всегда, взял бушлат, потому что эту погоду не поймёшь. Бывает, солнце шпарит, лето, а дубак как зимой. В этот раз не так было. Было как должно быть – лето и жарко, а вот я в бушлате, бросил его на куст, и тут… закончилась белая краска. День не переставал быть томным, потому что томным он не был, он был утомительным. От краски, тем не менее, всем было весело. Спина моя не собиралась меня щадить, и, как и прежде, громыхая, катил я тачку враскорячку с пустыми вёдрами в сторону блока. И путешествие это было удивительным, солнце блестело на всём теле улицы: машины, заборы, листва, деревья, тротуарная плитка, крыши, окна, люди со своими собачками – всё светилось под этим великим солнцем, и даже говно на траве сверкало брильянтом.

А тем временем каждый из нашей бригады был занят, занят чем-то важным вроде покраски уличной урны. И, без сарказма, мы делали полезную работу, для людей, для города, уж всяко понужнее, чем втюхивание столовых приборов на лестничных клетках. Может быть, даже наша работа была менее мерзкая, чем разбазаривание природных ресурсов или лжежурналистика. Но всё-таки люди на нас смотрели с жалостью, вру, не смотрели вовсе, просто не замечали. Мы как тени. В городской ткани рабочий занимает определённое место, он и дворник – крошечные петельки, а вплетённые на совесть. Без них тоже картинка неполная. Наверное, я катил тачку органично, с видом человека, нашедшего себя в этой жизни, человека профессии. Вывод я такой сделал, потому что очки мои запотели и сползли к губам, комбинезон был на два размера больше, жаркий, неудобный, весь измазанный краской, ковылял я еле-еле, да ещё в ужасно растоптанных берцах. То есть так и должен выглядеть чернорабочий из местных – маргинал-чудик. Но, как ни странно, себя я не отожествлял с этим образом, внутри гремел хохот. Он исходил оттуда, где нет мыслей, но есть ощущение знания, хохот этот эхом долетал до уровня мысли, которая озвучивала его в голове так: «Мы пришельцы. Мы пришли из неизвестности и уйдём в неизвестность, всё, что вокруг, – это тайна, тайна хода вещей, причин, смыслов, тайна бытия. Ты часть этого заговора, часть самой природы, через тебя течёт бесконечность». Я хохотнул вслух от удовольствия. Со стороны же я был на своём месте. Итак, прикрывшись тайной бытия, я докатился до хоздвора, где встретил тётю Валю – первую среди ведьм. Раскусив семечку передними золотыми, она не упустила возможности вынести мне мозг расспросом:

– А как тёща относится к твоей работе? А жена? А не пошёл бы ты на… другую работу, ты же местный, у тебя гражданство, регистрация. Чё вон в офис не идёшь или ещё куда. Нравится бычки убирать?

– Мне надо держать голову в чистоте, – ответил я, тётя Валя перевела взгляд на мои волосы и покивала. – В офисе мне её забьют информацией. Здесь мне не надо много думать, я могу думать о своём.

– О чём это?

– Роман пишу.

– Роман? Ох, нихуя ж себе! А о семье ты подумать не хочешь, ты ж кормилец, добытчик, ты же муж, отец. Стыдобища. Что сын-то скажет, когда вырастет, кем у него батя работал, что делал…

– Он скажет, его батя был писателем. И все всё поймут.

– Была б я на месте твоей тёщи, я б тебя пиздила, каждый день, вот правда. Прям скалкой.

– Я бы вас тоже пиздил. Но вы не моя тёща, так что расслабьтесь.

Она замахнулась, я не дёрнулся, на этом и разошлись.

Когда мы готовились есть, всё определяла погода, ясно на улице – одни едят в беседке, другие на стрёмной кухне в блоке, которую как ни драй, всё одно – чумазая вонь. Зимой принимали пищу все дружно на кухне, но как теплынь, так разделение по признакам, не относящимся к равноправию и левой пяткой, было ясным, что те деньки. Почему так? Что тут у нас дворяне, а там у нас крепостные? Нет, присутствовал национальный критерий деления, и он был основной, по правде говоря. Итак, одна группа трапезничала в беседке, в числе которых Данилка, я и… нет, Маньки-снайперши не было, она в женской камере. Костяком привилегированных были наши закадычные: Мишаня и Витёк. Мишаня – старшой, габаритнее всех, болтливее. Имел, к несчастью, большой запас баек, склонен был поумничать, попоучать, поговорить не затыкаясь. Самое главное, что практически за редким исключением болтовня Миши в своей сути была только о нём самом, самом, самом и больше ни о чём. А Витек Шесть Классов (об этом прозвище он не знал) – мелкий, вечно ухмыляющийся альпинист / древолаз, молчун до поры, иногда тоже начинал лихорадить рассказами, попутно выдавая что-нибудь звонкое, вроде «наступил ногами в жир», «я в тачке, коли тема верняк», «как сам? как универсам?», «дракон-покемон», «идёшь ты и пляшешь», «пидерсия», а ещё словечки-присказки «чик-чик», «нет-нет», «сто процентов» – не оригинально, но в талантливом исполнении очень даже. И так в хорошей компании под пение птиц мы уминали из пластика заботу жён. И, как обычно, Данилка сидел, просвечивая синим, в одном выдохе от обморока, дитя концлагеря, человек – лист на ветру, он не ел, он просто сидел с нами. Он съел свою еду, пока шёл до беседки. Одинокий наггетс и кусок хлеба – вот и весь обед. Без простоев в очередях к микроволновке, без кучи грязной тары в конце, без тяжёлого, набитого брюха. Очень удобно. Мишаня молчал, пока ел, вообще он тоже любил доставать несчастного узника концлагеря. Прикончив своё первое и второе, облизав ложку, цыкнув сыто зубом, он принял горизонтальное положение на лавке, что разделял с ним Данила. Мишаня смотрел на Данилку из-под козырька кепки, сдвигая ногой его к самому краю, так, что казалось: он делает это взглядом. Затем понеслись вопросы. Шесть Классов лишь похихикивал, криво ухмылялся, не отрываясь от супа.

Миша говорил в сторону Данилы, тихо и монотонно, обидно подкалывая, подковыривая, намекая, то и дело подмигивая то мне, то Витьку. Я тоже ухмылялся, я тоже посмеивался. Незаметно подкрался шеф, гаркнул, Данила выронил контейнер. Шеф уселся с краю рядом с Данилой, надавив всем телом на него так, что даже подогнулись Мишанины ноги. Закурил, заострил. Я решил вставить свои пять копеек и рассказал, что когда мы с Данилой убирали траву, он спросил: «Слушай, а никто из наших собаку не трахал?» После моих слов воцарился хоровой хохот, как поуспокоились, шеф спросил Данилу:

– Ты в сосну въебался?

Это было его коронное, он либо спрашивал «Ты на приколе?» либо «В сосну въебался?». Данила поджал губы, смотрел на меня, покачивая головой в стороны.

– Да я не про то… Просто по телеку показывают про всяких там знаменитостей, которые с собаками того-этого делают. Мы с мамой смотрели передачу, ужас вообще. Я просто спросил, мало ли – здесь тоже такое было…

– У нас тут только гульки и вороны, собак нет, ты не по адресу, – пробурчал Миша.

– Но ты с вороной попробуй разок! – весело предложил шеф.

– Ты вообще с бабами то как? Было уже чё, нет? Или тебе тока собаку подавай?!

– Да нет ещё, не было. Девчонки нравились некоторые. Но они все какие-то развязные, одеваются как не знаю что.

– На собаку не похожи, да? – новый приступ смеха. – А ты с мамой живёшь, без отца ведь, да?

– Да.

– Он помер или как?

– Да нет, жив, у него другая семья.

– Помогает?

– Нет.

– А мамка-то симпатичная у тебя?

– Я считаю, она красавица.

– Ну, ты меня познакомь, я тебе братика сделаю, он тебя защищать будет.