Вешние воды Василия Розанова

У себя, вечером, на Павловской улице, он показался нам действительно любопытным. Невзрачный, но роста среднего, широковатый, в очках, худощавый, суетливый, не то застенчивый, не то смелый. Говорил быстро, скользяще, не громко, с особенной манерой, которая всему, чего бы он ни касался, придавала интимность. Делала каким-то… шепотным. С вопросами он фамильярничал, рассказывал о них своими словами (уж подлинно своими, самыми близкими, точными, и потому не особенно привычными. Так же, как писал).

В узенькой гостиной нам подавала чай его жена, бледная, молодая, незаметная. У нее был тогда грудной ребенок[252 - Татьяна Васильевна Розанова.] (второй, кажется). Девочка лет 8–9, падчерица Розанова[253 - Александра Михайловна Бутягина (июнь 1883 г., Елец – 20 декабря 1920 г., Сергиев Посад) – падчерица В. В. Розанова, дочь В. Д. Розановой-Бутягиной от первого брака.], с подтянутыми гребенкой бесцветными волосами косилась и дичилась в уголку.

Была в доме бедность. Такая невидная, чистенькая бедность, недостача, стеснение. Розанов тогда служил в контроле. И сразу понималось, что это нелепость.

Ведь вот и наружность, пожалуй, чиновничья, мизерабельная (сколько он об этой мизерабельной своей наружности говорил, писал, горевал!), – а какой это, к черту, контрольный чиновник? Просто никуда.

Не знаю, каким он был учителем (что-то рассказывал), – но, думается, тоже никуда».

    Зинаида Гиппиус[254 - З. Гиппиус. Живые лица. Задумчивый странник. О Розанове.]

Нарастало разочарование от жизни, от утомительной и монотонной службы, нищенского жалованья, формализма и воровства чиновничества, циничного практицизма горожан. Через год жизни в столице атмосфера неторопливого уездного быта, которая еще недавно представлялась Розанову тягостно-унылой, кажется ему желанной идиллией, а провинциалы в тысячи раз лучше и чище бледно-черно-грязных петербуржцев[255 - РНБ. Ф. 631, № 73а.]. «Здесь народ тупой и умен только на интригу, в этом – собаку съели; интриганы министры, интриганы редакторы, интриганы писатели»[256 - РНБ. Ф. 631, № 70.]. «Грязно? Что делать – это Петербург»[257 - РНБ. Ф. 631, № 56.]. «Говорят: Петербургские люди холодны: о, какая это ошибка! Они вялы, тупы, безжизненны»[258 - РНБ. Ф. 631, № 82.]. «Куда Петербургу до провинции (даже в смысле серьезной интеллигентности!)»[259 - Розанов В. В. О себе и жизни своей. М.: Московский рабочий, 1990.]. «Петербург меня только измучил и, может быть, развратил. Сперва (отталкивание от высокопоставленного либерал-просветителя и мошенника) безумный консерватизм, потом столь же необузданное революционерство, особенно религиозное, антицерковность, антихристианство даже»[260 - Розанов В. В. Уединенное.]. «Петербург – вероятно, по безличности своей – вообще не имеет в себе ассимилирующих, сливающих, уподобляющих сил. Он может покорить; он совершает глоток; но проглоченное становится в его желудке долотом, от коего болит нутро России»[261 - Розанов В. В. Собрание сочинений. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Литературные очерки. О писательстве и писателях. М.: Республика, 1996.]. «Не верны, в самом существе своем неверны петербургские видения; и сам Петербург, как уже заметил проникновенно Достоевский, есть самый умышленный город на земле, тем паче – умышленны и лживы его мечты, порывы, соображения, и не только соображения его департаментов, но и его журналов… Не нужно вовсе Петербурга… Эта жаба, вылезшая из хладных финских вод на топкий брег в дельте Невы, – будет не столько растерзана, сколько просто раздавлена с гадливым чувством»[262 - Русское обозрение. 1897. № 4.]. «Что в нем – болота, вечно дождь идет, и всем сыро и холодно»[263 - Розанов В. В. Собрание сочинений. Террор против русского национализма. Статьи и очерки 1911 г. М.: Республика, 2006.].

Все изменилось, после того как А. С. Суворин пригласил В. В. Розанова работать в редакцию «Нового времени»[264 - «Новое время» – газета, издававшаяся в Санкт-Петербурге (1868–1917). До 234-го номера (1869) выходила 5 раз в неделю, затем ежедневно. С 1881 г. выходило 2 издания – утреннее и вечернее. С 1891 г. издавалось еженедельное иллюстрированное приложение. Это была большая европейская газета, в которой печатались наиболее подробные зарубежные новости, объявления крупнейших компаний, подробная хроника, некрологи известных деятелей. В то же время в русском либеральном обществе складывалась репутация «Нового времени» как сервильной, реакционной и беспринципной газеты, а слово нововременец становилось нарицательным.]. 26 марта 1899 года Розанов уходит со службы в Государственном контроле, становится нововременцем, и уже в июне становится жителем нового петербургского адреса: Шпалерная улица, дом 39, квартира 4[265 - В июле 1909 г. семья В. В. Розанова переедет в дом 18 (квартира 23) по Звенигородской улице. В июне 1912 г. состоится переезд на Коломенскую улицу, дом 33, квартира 21. 27 августа 1915 г. Розановы вернутся на Шпалерную улицу, но в дом 44б (квартира 22).].

«Кто поставлен был в такие тиски, как современный журналист, тот едва ли выйдет сух из воды. Провинность я за собой чувствую как журналист, но если я удостоюсь того, что моя деятельность будет когда-нибудь оценена беспристрастно, то я уверен, что в результате будет плюс. Как издатель я оставлю прекрасное имя. Да, прямо так и говорю. Ни одного пятна. Я издал много, я никого не эксплуатировал, никого не жал, напротив, делал все, что может делать хороший хозяин относительно своих сотрудников и рабочих… Газета дает до 600 тысяч в год, а у меня, кроме долгов, ничего нет, то есть нет денег. Есть огромное дело, которое выросло до миллионного оборота, но я до сих пор не знал никакого развлечения, никаких наслаждений, кроме труда самого каторжного. Расчетлив я никогда не был, на деньги никогда не смотрел как на вещь, стоящую внимания».

    Алексей Суворин[266 - Дневник А. С. Суворина. М.; Пг., 1923.]

Жалованье в 300 рублей в месяц и свыше 2 000 рублей в год за литературные и передовые статьи… Доход Розанова в 1906 году – 12 000 рублей, в 1909 г. – 17 000 рублей, в 1913 г. – 15 909 рублей, в том числе: 6 000 – жалованье в «Новом времени», 3 827 рублей – за литературные и 108 – за передовые статьи в «Новом времени», 380 рублей – проценты в газете, 588 рублей – пенсии, 762 рубля – издание книг, 2 244 – проценты с капитала и, наконец, 2 000 рублей – плата за обучение детей, вносимая газетой. Ежедневный, беспрестанный, изнурительный труд!!.. Помимо петербургского «Нового времени», Розанов печатался под псевдонимом В. Варварин в московской газете «Русское слово»[267 - «Русское слово» – общественно-политическая, экономическая и литературная (без предварительной цензуры) газета, издававшаяся в Москве (1895 г. – 6 июля 1918 г.).] (декабрь 1905 г. – ноябрь 1911 г.), а также в журналах «Мир искусства»[268 - «Мир искусства» – ежемесячный иллюстрированный художественный журнал, выходивший в Санкт-Петербурге (1898–1904) и являвшийся органом одноименного объединения писателей-символистов.] (1899–1904), «Новый путь»[269 - «Новый путь» – петербургский религиозно-философский публицистический журнал, созданный в 1902 г. и просуществовавший до конца 1904 г. В. В. Розанов вел отдел «В своем углу».] (1903–1904), «Весы»[270 - «Весы» – научно-литературный и критико-библиографический ежемесячный журнал, выходивший в Москве в книгоиздательстве «Скорпион» с января 1904 г. по декабрь 1909 г.] (1904–1909), «Золотое руно»[271 - «Золотое руно» – ежемесячный художественный и литературно-критический журнал, выходивший в Москве (1906–1909). Всего вышло 34 номера журнала.] (1906–1909).

«Писательство есть рок. Писательство есть fatum. Писательство есть несчастье».

    Василий Розанов[272 - Розанов В. В. Листва.]

«Талант у писателя невольно съедает жизнь его. Съедает счастье, съедает все. Талант – рок. Какой-то опьяняющий рок».

    Василий Розанов[273 - Розанов В. В. Листва.]

«Лучшее в моей литературной деятельности – что десять человек[274 - Семья В. В. Розанова: супруга Варвара Дмитриевна, дочери: Татьяна, Вера (26 июня / 8 июля 1896 г., Санкт-Петербург – 31 мая 1919 г., Сергиев Посад), Варвара, Надежда, сын Василий (28 января 1899 г., Санкт-Петербург – 9 октября 1918 г., Курск), падчерица В. В. Розанова Александра Михайловна Бутягина. Племянники В. В. Розанова: Алексей Николаевич Розанов (28 августа / 9 сентября 1882 г., Белый, Смоленская губерния – 1949 г., Ухта, Коми АССР), Владимир Николаевич Розанов (2/14 марта 1876 г., Нижний Новгород – 15 августа 1939 г., Москва), Николай Николаевич Розанов (25 декабря 1873 г. / 6 января 1874 г., Нижний Новгород – 1928 г.).] кормились около нее. Это определенное и твердое. А мысли?.. Что же такое мысли… Мысли бывают разные».

    Василий Розанов[275 - Розанов В. В. Листва.]

Теперь В. В. Розанов – обеспеченный и заметный столичный журналист, активный участник светской жизни, петербургских литературно-философских салонов. Многошумные, многолюдные, затягивающиеся далеко за полночь ивановские среды (в петербургской квартире поэта Вячеслава Иванова, так называемой башне Иванова, собиралась литературно-артистическая петербургская интеллигенция). Вечера в легендарном доме Мурузи[276 - Дом Мурузи – бывший доходный дом, расположенный по адресу Литейный проспект, 24 (27 – по улице Пестеля, 14 – по улице Короленко). Построен в 1874–1877 по проекту архитектора Алексея Константиновича Серебрякова (1836–1905) при участии Петра Ивановича Шестова (1847, Воронеж – 26 декабря 1914 г. / 8 января 1915 г., Санкт-Петербург) и Николая Владимировича Султанова (28 января / 9 февраля 1850 г., имение Прудки, Калужская губерния – 15 сентября 1908 г., Висбаден, Гессен, Германия) для князя Александра Дмитриевича Мурузи (1807–1880) на участке, принадлежавшем когда-то дипломату и путешественнику Николаю Петровичу Резанову (28 марта / 8 апреля 1764 г., Санкт-Петербург – 17 февраля / 1 марта 1807 г., Красноярск). Все последнее десятилетие XIX в. и начало XX в. (в общей сложности 23 года) здесь жили Д. С. Мережковский и З. Н. Гиппиус. Впоследствии здесь находилась общедоступная читальня, которую содержала бабка поэта и переводчика Владимира Алексеевича Пясты, настоящая фамилия – Пестовский (18/30 июня 1886 г., Санкт-Петербург – 19 ноября 1940 г., Голицыно, Московская область). В начале 1920-х гг. по инициативе Николая Гумилева здесь был создан петроградский Дом поэтов. С 1955 до 1972 г. (до отъезда из СССР) в доме Мурузи жил поэт Иосиф Александрович Бродский (24 мая 1940 г., Ленинград – 28 января 1996 г., Бруклин, Нью-Йорк, похоронен на кладбище Сан-Микеле близ Венеции).] у писателя Дмитрия Сергеевича Мережковского и его жены – поэтессы Зинаиды Николаевны Гиппиус.

«Раз, когда с Гиппиус перед камином сидели с высокой проблемой, – звонок: из передней в гостиную дробно-быстро просеменил, дрожа мягкими плотностями, невысокого роста блондин с легкой проседью, с желтой бородкой, торчком, в сюртуке; но кричал его белый жилет, на лоснящемся, дрябло-дородном и бледно-морковного цвета лице глянцевели очки с золотою оправой; над лобиной клок мягких редких волос, как кок клоуна; голову набок клонил, скороговорочкою обсюсюкиваясь; и З. Н. нас представила:

– Боря!

– Василий Васильевич!

Это был – Розанов[277 - Знакомство Андрея Белого с Розановым состоялось в январе 1905 г.].

Уже лет восемь следил я за этим враждебным и ярким писателем, так что с огромным вниманьем разглядывал: севши на низенькую табуретку под Гиппиус, пальцами он захватывался за пальцы ее, себе под нос выбрызгивая вместе с брызгой слюной свои тряские фразочки, точно вприпрыжку, без логики, с тою пустой добротою, которая – форма поплева в присутствующих; разговор, вероятно, с собою самим начал еще в передней, а может, – на улице; можно ль назвать разговором варенье желудочком мозга о всем, что ни есть: Мережковских, себе, Петербурге? Он эти возникшие где-то вдали отправленья выбрызгивал с сюсюканьем, без окончания и без начала; какая-то праздная и шепелявая каша, с взлетаньем бровей, но не на собеседника, а над губами своими; в вареньи предметов мыслительности было наглое что-то; в невиннейшем виде – таимая злость.

Меня поразили дрожащие кончики пальцев: как жирные десять червей; он хватался за пепельницу, за колено З. Н., за мое; называя меня Борей, а Гиппиус – Зиночкой; дергались в пляске на месте коленки его; и хитрейше плясали под глянцем очковым ничтожные карие глазки.

Да, апофеоз тривиальности, точно нарочно кидаемой в лоб нам, со смаком, с причмоками чувственных губ, рисовавших сладчайшую, жирную, приторно-пряную линию! И мне хотелось вскрикнуть: Хитер нараспашку! Вдруг, бросив нас, он засопел, отвернулся, гребеночку вынул; пустился причесывать кок; волоса стали гладкие, точно прилизанные; отдалось мне опять: вот просвирня какого-то древнего храма культуры, которая переродилась давно в служащую при писсуаре; мысли же прядали, как пузыри, поднимаясь со дна подсознания, лопаясь, не доходя до сознания, – в бульках слюны, в шепелявых сюсюках.

Небрежно отбулькавши мне похвалу, отвернулся с небрежеством к Гиппиус и стал дразнить ее: ведьма-де! З. Н. отшучивалась, называя его просто Васей; а Вася уже шепелявил о чем-то своем, о домашнем, – о розовощекой матроне своей[278 - Варвара Дмитриевна Розанова.] (ее дико боялся он); дергалась нервно коленка; лицо и потело, и маслилось; губы вдруг сделали ижицу; карие глазки – не видели; из-под очков побежали они морготней: в потолок.

Вдруг Василий Васильевич, круто ко мне повернувшись, забрызгал вопросиками: о покойном отце.

– Он же – умер!!..

Вздрог: выпрямился; богомольно перекрестился; и забормотал – с чмыхом, с чмоком:

– Вы – не забывайте могилки… могилки… Молитесь могилкам.

И все возвращался к могилкам; с могилкой ушел; уже кутаясь в шубу, надвинувши круглую шапку, ногой не попав в большой ботик, он вдруг повернулся ко мне и побрызгал из меха медвежьего:

– Помните же: от меня поклонитесь – могилке!

И тут же, став – ком меховой, комом воротника от нас – в дверь; а З. Н. подняла на меня торжествующий взгляд, точно редкого зверя показывала:

– Ну, что скажете?

– Странно и страшно!

– Ужасно! – значительно выблеснула, – вот так плоть!

– И не плоть, – фантазировал я, – плоть без ть; в звуке ть – окрыление; пло – или лучше два п, для плотяности: п-п-п-пло!

В духе наших тогдашних дурачеств прозвали мы Розанова:

– Просто пло!

Ни в ком жизнь отвлеченных понятий не переживалась как плоть; только он выделял свои мысли – слюнной железой, носовой железой; чмахом, чмыхом; забулькает, да и набрызгивает отправлениями аппарата слюнного; без всякого повода смякнет, ослабнет: до следующего отправления; действует этим; где люди совершают абстрактные ходы, он булькает, дрызгает; брызнь, а – не жизнь; мыло слизистое, а – не мысль».

    Андрей Белый[279 - Начало века.]

Знаменитые розановские журфиксы[280 - Журфикс (устар.) – прием гостей в определенный, заранее установленный день недели.] – хлебосольные чаепития по воскресеньям для друзей и недругов… Помимо философов, литераторов, художников, в квартиру попадало немало случайных любопытствующих людей, которым удавалось через кого-либо получить приглашение.

«В те годы – в конце прошлого столетия и в начале нынешнего – было интересно жить в Петербурге… Было время для поисков теории. В этих поисках, в том напряжении созерцательного творчества, в ряду других, одно из первых мест занял Василий Васильевич. Его дом, естественно, стал одним из интеллектуальных журфиксов столицы, куда волна выносила, надолго или мимолетно, каждого захваченного течением. Теперь это было уже совсем не похоже на Павловскую улицу… Напротив, наряду с понедельниками у Дягилева (редакция «Мира искусства»), собраниями у Мережковского и других, розановские воскресенья были одним из тех очагов, где ковалась новая идейность. При радушии хозяев и газетных связях Василия Васильевича здесь набиралось, может быть, больше постороннего элемента, чем в других местах, но оглашенные[281 - Ведущие себя бессмысленно, бестолково, шумно.] постепенно сами собой отходили в сторону, а елицы верные[282 - Надежные, стойкие.] продолжали прясть переходившую со станка на станок пряжу».

    Петр Перцов[283 - Литературные воспоминания. 1890–1902.]

«В Петербурге, на Шпалерной улице, у церкви Всех Скорбящих и дома предварительного заключения, около тех мест, где находился некогда дворец сына Петра Великого, царевича Алексея[284 - Алексей Петрович Романов (18/28 февраля 1690 г., Преображенское – 26 июня / 7 июля 1718 г., Санкт-Петербург) – наследник российского престола, старший сын Петра I – последнего царя Всея Руси (с 1682 г.) и первого Императора Всероссийского (с 1721 г.), прозванного Великим (30 мая / 9 июня 1672 г., Москва – 28 января / 8 февраля 1725 г., Санкт-Петербург), и его первой жены Евдокии Федоровны, урожденной Лопухиной (30 июля / 9 августа 1669 г., село Серебрено, Мещовский уезд – 27 августа / 7 сентября 1731 г., Москва).], в четвертом этаже огромного нового дома, в квартире Василия Васильевича Розанова, лет пять тому назад по воскресным вечерам происходили любопытные собрания. Из незанавешенных окон столовой видны были звездно-голубые снежные дали Невы с мерцающей цепью огоньков до самой Выборгской. Здесь, между Леонардовой Ледой с лебедем[285 - Леда – в древнегреческой мифологии дочь этолийского царя Фестия и Евритемиды (или дочь Сисифа и Пантидии), жена царя Спарты Тиндарея. Упомянута в «Илиаде» и «Одиссее». Поразившись красотой Леды, Зевс на реке Еврот предстал перед ней в образе лебедя и овладел ею, она снесла два яйца, и плодом их союза были Полидевк и Елена. Либо же она снесла тройное яйцо, из яйца родились Кастор, Полидевк и Елена. Либо из двух яиц появилось четверо детей. По другому рассказу, она нашла на прогулке под гиацинтами яйцо, которое снесла Немесида. Леонардо ди сер Пьеро да Винчи (15 апреля 1452 г., селение Анкиано, около городка Винчи, близ Флоренции – 2 мая 1519 г., замок Кло-Люсе, близ Амбуаза, Турень, Франция) изобразил Леду в момент ее совокупления с Зевсом.], многогрудой фригийской Кибелой[286 - Кибела – в древнегреческой мифологии фригийская богиня, олицетворение матери-природы.] и египетской Изидой[287 - Исида (Изида) – одна из значимых богинь Древнего Египта, идеал женственности и материнства.] с одной стороны, и неизменно теплящейся в углу, перед старинным образом, лампадкою зеленого стекла – с другой, за длинным чайным столом, под уютно-семейной висячей лампой, собиралось удивительное, в тогдашнем Петербурге, по всей вероятности, единственное общество: старые знакомые, сотрудники «Московских ведомостей»[288 - «Московские ведомости» – одна из старейших русских газет, выходила в Москве (1756–1917). Основана Московским университетом.] и «Гражданина»[289 - «Гражданин» – политическая и литературная газета-журнал, издавалась в Петербурге (1872–1877, 1882–1914).], самые крайние реакционеры и столь же крайние, если не политически, то философские и религиозные революционеры – профессора духовной академии, синодальные чиновники, священники, монахи, – и настоящие люди из подполья[290 - «Записки из подполья» – повесть Ф. М. Достоевского, изданная в 1864 г. Повествование ведется от лица бывшего чиновника, который проживает в Санкт-Петербурге.], анархисты-декаденты. Между этими двумя сторонами завязывались апокалиптические беседы, как будто выхваченные прямо из «Бесов»[291 - «Бесы» – шестой роман Ф. М. Достоевского, изданный в 1871–1872. Один из наиболее политизированных романов Достоевского был написан им под впечатлением от ростков террористического и радикального движений в среде русских интеллигентов. Непосредственным прообразом сюжета романа стало вызвавшее большой резонанс в обществе дело об убийстве студента Ивана Иванова, совершенное в 1869 г. революционным кружком «Народная расправа» под руководством Сергея Геннадиевича Нечаева (20 сентября / 2 октября 1847 г., Иваново – 21 ноября / 3 декабря 1882 г., Санкт-Петербург).] или «Братьев Карамазовых». Конечно, нигде в современной Европе таких разговоров не слышали. Это было в верхнем слое общества отражение того, что происходило на Светлом озере, в глубине народа».

    Дмитрий Мережковский[292 - Религия и революция.]

«У Розанова воскресенья совершались нелепо, нестройно, разгамисто, весело; гостеприимный хозяин развязывал узы; не чувствовалось утеснения в тесненькой, белой столовой; стоял большой стол от стены до стены; и кричал десятью голосами зараз; В. В. где-то у края стола, незаметный и тихий, взяв под руку того, другого, поплескивал в уши; и – рот строил ижицей; точно безглазый; ощупывал пальцами (жаловались иные, хорошенькие, что – щипался), бесстыдничая переблеском очковых кругов; статный корпус Бердяева всклокоченною головой ассирийца его затмевал; тут же, – вовсе некстати из Нового времени: Юрий Беляев[293 - Юрий Дмитриевич Беляев (10 декабря 1876 г., Санкт-Петербург – 1917 г., Петроград) – журналист, театральный критик, прозаик и драматург; псевдонимы «Виконт д’Аполинарис», «Водевиль».]; священник Григорий Петров[294 - Григорий Спиридонович Петров (26 января / 6 февраля 1868 г., Ямбург Петербургской губернии – 18 июня 1925 г., Париж) – священник, публицист, депутат 2-й Государственной думы, в 1908 г. лишен сана, с 1920 г. в эмиграции.], самодушная туша, играя крестом на груди, перепячивал сочные красные губы, как будто икая на нас, декадентов[295 - Декадентство, также декаданс (от фр. dеcadent – упадочный) – направление в литературе, творческой мысли, самовыражении периода рубежа XIX и XX вв., которое характеризуется эстетизмом, индивидуализмом и имморализмом.]; Д. С. Мережковский, осунувшийся, убивался фигурою крупною этою; недоуменно балдел он, отвечая невпопад; с бокового же столика – своя веселая группа, смакующая безобразицу мощной вульгарности Розанова; рыжеусый, ощеренный хищно, как бы выпивающий карими глазками Бакст[296 - Лев Самойлович Бакст, настоящее имя – Лейб-Хаим Израилевич Розенберг (27 января / 8 февраля 1866 г., Гродно – 27 декабря 1924 г., Рюэй-Мальмезон) – художник, сценограф, иллюстратор и дизайнер, работавший преимущественно в Санкт-Петербурге и Париже. Мастер станковой живописи и театральной графики, участник объединения «Мир искусства» и театрально-художественных проектов С. П. Дягилева.] и пропухший белясо, как шарик утонченный с еле заметным усенком – К. Сомов[297 - Константин Андреевич Сомов (18/30 ноября 1869 г., Санкт-Петербург – 6 мая 1939 г., Париж) – живописец и график, мастер портрета и пейзажа, иллюстратор, один из основателей общества «Мир искусства» и одноименного журнала.].

Все – выдвинуты, утрированны; только хозяин смален; мелькнет белым животом; блеснет своим блинным лицом; и плеснет, проходя между стульями, фразочкою: себе в губы; никто ничего не расслышит; и снова провалится между Бердяевым и самодушною тушей Петрова; здесь царствует грузная, розовощекая, строгая Варвара Федоровна[298 - Варвара Дмитриевна Розанова.], сочетающая в себе, видно, Матрену с матроной; я как-то боялся ее; она знала, что я дружил с Гиппиус; к Гиппиус она питала мистическое отвращение, переходящее просто в ужас; я, друг Мережковских, внушал ей сомнение.

Розанов, взяв раз за талию, меня повел в показную, парадную комнату; она зарела, как помнится, – розовым; посередине, как трон, возвышалося ложе: не ложное; и приводили: ему поклониться; то – спальня.

Однажды он, смяв меня и налезая, щупал, плевнул вопросом; и я, отвечая, чертил что-то пальцем по скатерти: непроизвольно; он, слов не расслышав, подставивши ухо (огромное), видел след ногтя, чертившего схему на скатерти, и, точно впившись в нее, перечерчивал ногтем, поплевывал: Понимаете! Силился вникнуть; вдруг он запыхался, устал, подразмяк, опустил низко голову, снявши очки, протирал их безглазо, впадая в прострацию; физиологическое отправленье совершилось; не мог ничего он прибавить; мыслительный ход совершался естественной, что ли, нуждою в нем; так что, откапав матерей мыслей, он капать не мог.