Путешествие ко святым местам в 1830 году

Путешествие ко святым местам в 1830 году
Андрей Николаевич Муравьев

Восточнохристианский мир
Предлагаемая читателю книга представляет собой первое переиздание знаменитого «Путешествия» А. Н. Муравьева, уже при жизни автора признанного лучшим в ряду других многочисленных книг и очерков писателя. Прочитанное А. С. Пушкиным «с умилением и невольной завистью», «Путешествие» выдержало за 15 лет 5 изданий и во многом стимулировало в русском читающем обществе – от крестьянских книгочеев до петербургской элиты – живой интерес к Палестине и Христианскому Востоку.

Для самого Муравьева успех его первой книги стал сильнейшим стимулом последующего творчества. Через много лет, вспоминая первое путешествие на Восток и осмысливая его значение в своей творческой биографии, Муравьев скажет: «Щедрою рукою вознаградил меня Господь, ибо все, что я ни приобрел впоследствии, как в духовном, так и в вещественном, истекло для меня единственно из Иерусалима, и надо мною оправдались слова Евангелия: „Всяк, иже оставит дом, или братию имени Моего ради, сторицею примет“» (Мф 19).

В наши дни, когда паломничество в Иерусалим и Святую Землю становится неотъемлемой частью возрождения Русской Церкви и духовных традиций, Муравьев и его книга о путешествии ко святым местам вновь оказываются востребованными и актуальными.

Андрей Муравьев

Путешествие ко святым местам в 1830 году

Рецензенты:

кандидат исторических наук Г. А. Попова

кандидат искусствоведения А. М. Лидов

© Н. Н. Лисовой. Вступительная статья, комментарии, 2006

© Издательство «Индрик», 2006

A. Н. Муравьев и его книга «Путешествие ко святым местам в 1830 году»

Андрей Муравьев… Большинство читателей вряд ли что знают и помнят об авторе предлагаемой их вниманию книги – за исключением, может быть, пушкинской эпиграммы о «Митрофане Бельведерском» да лермонтовской «Ветки Палестины». Между тем Муравьев был когда-то широко известен – как поэт и литератор, писатель-паломник, положивший начало новому жанру русского паломнического очерка, церковный публицист, сумевший пробудить в широких читательских кругах интерес к истории Церкви и богослужения, к святыням России и Православного Востока, наконец, влиятельный церковный и общественный деятель. Лишь в последние годы появились в переизданиях некоторые из его знаменитых и популярных когда-то книг: «Путешествие по Святым местам русским» (М., 1990), «Письма о Богослужении» (М., 1993), «Первые четыре века христианства» (СПб., 1998), «История Российской церкви» (М., 2002), «Письма с Востока» (М., 2005). В Петербурге в 2001 г. вышла монография Н. А. Хохловой «Андрей Николаевич Муравьев – литератор». Но до сих пор не была доступна читателю главная работа, составившая А. Н. Муравьеву имя, репутацию и славу, – «Путешествие ко святым местам в 1830 году».

Поэт и рыцарь

Андрей Николаевич Муравьев родился 30 апреля 1806 г. – по церковному календарю в понедельник 5-й седмицы Святой Четыредесятницы, в день памяти святого апостола Иакова Зеведеева, когда в церкви положены уставные чтения: на утрени – из последней беседы Спасителя с учениками, со знаменательными словами: «паси овец моих» (Ин 21, 15–18), а на литургию – из того же Евангелия: «я не ищу моей славы: есть Ищущий и Судящий» (Ин 8, 50). Не знаю, задумывался ли сам Муравьев над тем, что было ему «на роду написано», но нам эти тексты показались знаменательными.

Родился он в старинной дворянской семье, многие представители которой оставили славные имена на страницах отечественной истории. Достаточно сказать, что отцом нашего героя был генерал-майор Николай Николаевич Муравьев, основатель и директор московской Школы колонновожатых, готовившей офицеров для Главного штаба, а братьями – генерал Николай Николаевич Муравьев-Карский, выдающийся военачальник, Главнокомандующий Отдельным Кавказским корпусом, и Михаил Николаевич Муравьев-Виленский, видный государственный деятель, министр государственных имуществ, в период польского восстания 1863–1864 гг. военный губернатор и командующий войсками Виленского военного округа, усмиритель смуты.

Муравьев с детства получил религиозное воспитание и хорошее домашнее образование, что было традиционно для московского высшего общества того времени. Говоря о традиционности воспитания Муравьева, мы имеем в виду особый тип и особый колорит московской жизни и мысли. Даже если выходцы из старомосковских, традиционного уклада, семейств жили потом в Петербурге, они культурными корнями своими восходили к московскому духовному архетипу тогда как в целом русское общество того времени отнюдь не отличалось большим интересом к православной духовности. Отметим один выразительный штрих: во всех сочинениях, письмах, документах Пушкина ни разу не упоминается день ангела, как будто эта тема для Александра Сергеевича не существует. Мы не знаем, в честь какого святого Александра поэт был назван. А для Муравьева праздник апостола Андрея Первозванного – это главный в году день: вся жизнь Андрея Николаевича строится вокруг его ангела. Он стал ктитором Андреевского скита на Афоне, поселился в Киеве возле Андреевского собора, в крипте которого и был похоронен. В этом, церковно-бытовом, смысле Муравьев с юных лет явно выделялся из своего светского и литературного окружения.

Главная роль в образовании Муравьева принадлежала С. Е. Раичу (1792–1855), поэту, переводчику, филологу, воспитателю и наставнику А. В. Шереметева, Ф. И. Тютчева и позже М. Ю. Лермонтова. Кстати, Раич приходился родным братом митрополиту Киевскому Филарету (Амфитеатрову). В творческой атмосфере литературных вечеров, где Раич читал свои переводы из поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим», интерес Андрея Николаевича к эпохе крестовых походов получил мощный импульс. «Тогда уже, – вспоминал Н. В. Путята, – он мечтал о путешествии на Восток, который сильно занимал его воображение как колыбель христианства и поприще крестовых походов».

Свою карьеру Муравьев начинал «архивным юношей», хотя пребывание его в Московском архиве Коллегии иностранных дел (1822–1823) было непродолжительным. По стопам старших братьев он решает определиться в военную службу, получив в декабре 1823 г. чин прапорщика. Как пишет современный исследователь, «представление о военной службе у Муравьева было, по-видимому, связано с очень важной для него идеей – идеей рыцарства… Но по своему складу он не был военным человеком и, вполне сознавая это, относился к службе как к промежуточному, временному этапу своей жизни».

Время военной службы (1823–1829) стало для молодого Муравьева и временем расцвета поэтического творчества, тесного общения с литературными кругами Москвы, признания его как многообещающего поэта. «Это время становления и личностного, и творческого, – пишет Н. А. Хохлова, – когда Муравьев находит свое предназначение в поэзии и начинает много и неустанно работать». В 1827 г. издан сборник стихов «Таврида», в списках ходили его трагедии «Митридат» (1825) и «Владимир» (1826). К концу 1827 г. завершена работа над трагедией «Битва при Тивериаде, или Падение крестоносцев в Палестине» (автор решится напечатать ее лишь в последний год жизни – в 1874 г.). Знаменательно, что интерес к Иерусалиму возник у него задолго до первой поездки на Восток.

К этому времени относятся воспоминания одного из друзей-сослуживцев, просто и сердечно запечатлевших образ Андрея Николаевича времен его воинской службы: «Муравьев был годами тремя старше меня, мне же перед тем минуло восемнадцать лет. Мы скоро подружились. Муравьев был исполинского роста и приятной наружности. При всей набожности своей он был нрава веселого, сердца доброго, обходителен и любим всеми товарищами, хотя постоянно удалялся от веселых компаний. Он в жизни был весьма воздержан, не пил ни капли никакого вина, любил порядок, чистоту, лошадей и верховую езду. Он тогда уже усердно занимался литературой, и первые произведения его пера сохранились у меня в альбоме и на отдельных листах».

В 1827 г. не удовлетворенный полковой жизнью и явно отдававший предпочтение карьере литературной, Муравьев подает в отставку. Но началась Русско-турецкая война 1828–1829 гг. – и он немедленно, несмотря на упреки в непостоянстве, просится обратно, причем непосредственно к театру военных действий. «Меня радовала война, – вспоминал впоследствии Муравьев, – я был напитан духом крестоносцев, которых недавно описал; мое пылкое воображение заранее представляло мне Царьград, волшебные края Греции и самый Иерусалим, всегдашнюю цель моих странствий. Меня одушевляла мысль о свержении ига неверных с единоверцев, и, когда других занимали собственные виды, я видел пред собою один лишь подвиг веры!»

10 августа 1828 г. А. Н. Муравьев был «по Высочайшему указу определен в ведомство Коллегии иностранных дел, с причислением его к Дипломатической Канцелярии Господина Главнокомандовавшего 2-ю Армиею Генерал Фельдмаршала Графа Витгенштейна». Находясь при Главной квартире главнокомандующего Дибича, он был очевидцем заключительных событий войны и подписания Адрианопольского мира (14 сентября 1829 г.). Но с окончанием военных действий он не спешит домой. Совсем наоборот. Получив через главнокомандующего русской армии И. И. Дибича-Забалканского высочайшее разрешение, Муравьев отправляется – через Константинополь, Египет, Сирию – в первое свое путешествие в Святую Землю.

Он прибыл в Иерусалим «в пятое воскресенье Великого поста», т. е. 23 марта 1830 г., и Пасху встретил в храме Гроба Господня. Это была его весна – не только в календарном, но и в духовном и творческом смысле.

Мы вернемся еще к иерусалимским сюжетам, но сначала несколько слов о дальнейшем, не очень длинном «послужном списке» писателя. Результатом путешествия была книга, ставшая поистине судьбоносной в его жизни. В апреле 1833 г., по прочтении «Путешествия» императором Николаем I, Муравьев назначается на службу в Св. Синод, секретарем обер-прокурорского стола, «с оставлением его причисленным к ведомству МИД». Несколько лет спустя он стал центральной фигурой в бюрократической интриге, связанной со смещением обер-прокурора С. Д. Нечаева и назначением на его место графа Н. А. Протасова. Существуют мемуарные свидетельства, что Андрею Николаевичу самому хотелось стать обер-прокурором, и, похоже, такая цель ставилась не им одним, но и его высокими покровителями, включая митрополита Московского Филарета (Дроздова).

Затея не удалась, кончилось тем, что сначала Филарета перестали приглашать в Синод («шпоры графа Протасова цеплялись за мою мантию», с грустной иронией скажет впоследствии святитель), а за ним ушел (в 1842 г.) и Муравьев. Местом его службы остается Министерство иностранных дел (до 1866 г.).

Как и у многих других, служба не слишком обременяла писателя. Он неустанно путешествует по монастырям и святым местам России, издавая путевые очерки, которые считал достаточным подписывать не своей фамилией, но как «Автор „Путешествия по святым местам“». В 1845 г. мы видим его в Риме (результат: «Римские письма». Т. 1–2. СПб., 1846). В 1849–1850 гг. Муравьев отправляется во второе путешествие на Восток («Письма с Востока». Т. 1–2. СПб., 1851. Репринт: М., 2005), несколько раз посетил Афон, изучил и описал христианские древности Армении и Грузии.

Последние годы, отойдя от дел и творчества, Муравьев провел в Киеве, в доме на Андреевском спуске, неподалеку от храма во имя святого апостола Андрея Первозванного. Летом 1874 г. он совершил свою последнюю поездку на Афон, где был ктитором русского Андреевского скита. По возвращении домой он заболел и скоропостижно скончался 18 августа того же 1874 г. По высочайшему разрешению был погребен в устроенном им подземном приделе Андреевской церкви.

Феномен Муравьева в истории русско-иерусалимских церковных отношений

В историю литературы Андрей Николаевич вошел как самый плодовитый и популярный из духовных писателей русского XIX в. Он был первым, кто научил русское общество говорить и мыслить о Церкви, о христианстве по-русски. О любых, самых сложных церковных и конфессиональных вопросах он умел говорить и писать хорошей лирико-публицистической прозой, не уступавшей лучшим образцам пушкинской и лермонтовской эпохи, что и предопределило успех его сочинений среди православных – и не очень – читателей.

На Востоке Муравьев обрел подлинное свое призвание, нашел для себя благодатную творческую нишу – рыцарь и певец Святой Земли. В первый момент для молодого Муравьева это было, возможно, почти бессознательным, инстинктивно угаданным попаданием и лишь со временем стало осознанным профессиональным писательским выбором и смыслом жизни. Это сразу понял проницательный Пушкин. В наброске неопубликованной рецензии на книгу Муравьева он писал: «Молодой наш соотечественник привлечен туда (в Иерусалим) не суетным желанием обрести краски для поэтического романа, не беспокойным любопытством найти насильственные впечатления для сердца усталого, притупленного. Он посетил святые места как верующий, как смиренный христианин, как простодушный крестоносец, жаждущий повергнуться во прах пред Гробом Христа Спасителя».

Любопытно, что внимательный и сочувственно настроенный рецензент прежде всего подчеркивает в путешествии Муравьева на Восток его личную инициативу. Но собственные устремления и настроения писателя преломились и были многократно усилены напряженной атмосферой политической и духовной жизни Православного Востока. В Константинополе, Египте, Иерусалиме 1830 года никто не принимал всерьез заверений Муравьева, будто он приехал всего лишь как поэт и паломник поклониться христианским святыням, – на него смотрели как на посланца великой России, только что победившей в войне мусульманскую Турцию. Ему были открыты все двери, он был представлен и имел возможность беседовать с крупнейшими государственными и церковными деятелями.

А затем произошло следующее: одно только упоминание, что Муравьев приехал по высочайшему разрешению, рождает миф. По существу, получается, что Муравьев в Иерусалиме – своеобразный «ревизор». При отсутствии дипломатических отношений и даже каких-либо официальных контактов – вдруг сразу приезжает «генерал». Конечно, он не был генералом, он был всего лишь частным лицом и приехал без каких-либо официальных поручений. Но сам ореол – что он приехал из ставки Дибича и по высочайшему разрешению государя императора – способствовал созданию мифа. Позже, с 1836 г., Патриарх Иерусалимский Афанасий в своих письмах даже начинает величать его «Вашим Сиятельством», хотя отлично знал, что никаким «сиятельством» Муравьев не был.

Перед отъездом из Иерусалима Андрей Николаевич получил в благословение от Патриархии крест с частицей Животворящего Древа. Этот крест получил не он первый и уж тем более не он последний. Многие представители Августейшего Дома, великие князья, министры иностранных дел и иные сановники Российской империи имели такую же иерусалимскую евлогию. Но когда Андрею Николаевичу надели на шею этот крест, он – таково его личное устроение, таков его внутренний мир – реально осознал себя причисленным к рыцарям Святого Гроба.

А с учетом греческого темперамента иерусалимских владык, их византийского красноречия, от которого любая голова может закружиться, не удивительно, что у Андрея Николаевича – из субъективного чувства ответственности, из чисто юношеской, поэтической, романтической рыцарственности – в сознании откладывается совершенно четко: да, я рыцарь Святого Гроба. И как он потом напишет Блаженнейшему Афанасию: «Я с своей стороны усердием к Святому Гробу постараюсь быть достойным, сколько мне сие позволят мои слабые силы, того Животворящего Креста, коим Вы, Милостивый Архипастырь, благословили меня».

Не менее выразительно ответное письмо на полученную из Иерусалима грамоту о признании Андрея Николаевича «Рыцарем Святой Земли»:

«Блаженнейший и божественнейший Патриарх!

Новою благочестивою радостию исполнило меня новое изъявление пастырской любви Вашей к моему недостоинству запечатленное соборною грамотою на звание Рыцаря Святой Земли. – Как рыцарь, посвященный Вами, обещаю и впредь защищать по мере слабых сил моих права Всесвятого Гроба и той земли, заступником коей Вы меня называете; как нареченный Вами епитроп, буду я стараться соблюдать все на пользу Иерусалимской Святой Церкви; как сын же повергаюсь, с чувствами глубочайшей признательности, к отеческим стопам Вашим и молю о испрошении мне свыше довольно силы духовной для исполнения сих священных обязанностей, дабы я не был для Иерусалима токмо медью звенящею и кимвалом бряцающим, по выражению Апостола».

А патриарх Афанасий, со своей стороны, обращался к нему в своих письмах: «Сиятельнейший Господин Андрей Муравьев, усерднейший ревнитель и Епитроп Гроба Господня и возлюбленнейшее Нашей Мерности во Христе чадо!» или «Сиятельнейший и благочестивейший ревнитель Пресвятого Гроба и Рыцарь Святой Земли, Господин Андрей Муравьев!»

Вот так его восприняли на Востоке. Иерусалим не входил в то время в круг приоритетных направлений русской внешней политики. Между тем к Муравьеву начинает идти от патриархов и крупнейших церковных деятелей корреспонденция разного рода: личная – поздравления с большими праздниками и с днем ангела как повод напомнить о себе, и не совсем личная – это когда просят ускорить, посодействовать, использовать в Петербурге возможные рычаги воздействия.

И когда оказывается, что в ряде случаев Андрею Николаевичу – за счет его связей, энергии, амбициозности – удается удовлетворить просьбы восточных иерархов и добиться результата, иерусалимская сторона убеждается, что Муравьев действительно полезен. В высших кругах восточного духовенства – в сообщающихся сосудах православных патриархатов – формируется мнение и со временем становится всеобщим (его разделяет и Вселенский Патриарх, и Иерусалимский, и Антиохийский), что у них есть свой представитель в Петербурге, через которого можно что-то кому-то сказать, что-то кому-то передать, что-то у кого-то исходатайствовать. Положение Муравьева укрепляется возведением в эпитропы (почетные представители) Восточных Патриархатов. «Звание» ни к чему не обязывает, оно неформально, оно нигде не прописано – ни в канцелярии Вселенского Патриарха, ни в канцелярии Иерусалимской Патриархии, об этом не оповещен Святейший Синод в России, об этом не оповещен митрополит Филарет, – но незаметно, исподволь, новое положение Муравьева всем становится известным, и одни в шутку, другие серьезно, третьи с дружеской иронией, как митрополит Филарет, начинают обращаться к Андрею Николаевичу как к эпитропу. В глазах двух главных организаций, от которых зависели связи России с Православным Востоком, для МИДа и Святейшего Синода, для одних меньше, для других больше, он реально становится авторитетом и экспертом в Восточном вопросе.

Русский МИД и русский Синод – это традиционно две очень ленивые и очень консервативные организации. Получает г. Титов Владимир Павлович, или г. Сенявин Лев Григорьевич, или один из синодальных владык сигнал о том, что в Иерусалиме безобразия, или на Елеоне драка с армянами, или армяне притесняют наших, православных… На это есть Муравьев, эпитроп. Возникает официальная потребность обращения к Муравьеву. Он получает официальный статус. Более того, этот статус за ним сохраняется на протяжении ряда лет, независимо от того, делает он что-нибудь или не делает. Муравьев необходим как эксперт, когда нужно объяснить церковно-политическую ситуацию на Востоке и определить стратегию действий. Такие люди, как Муравьев, для того и нужны, чтобы раз в полгода, в год можно было призвать их и запросить объяснений, кто и из-за чего спорит в Иерусалиме, в Вифлееме или в других святых местах. И он объясняет. Андрей Николаевич становится реальной фигурой и для МИДа, и для Синода, как участник процесса принятия решений, самостоятельное звено синодальной и мидовской системы.

Возникает сфера влияния, которая не прекратится и с уходом Андрея Николаевича сначала из Синода, а потом и из МИДа. Связи налажены, и они действуют. Между 1832 г. и 1843 г., влияние Муравьева значительно. Есть государь император, есть Синод, есть МИД, и есть – Андрей Николаевич Муравьев, к которому вольно или невольно все привыкли. Он и сам привык, что все патриархи обращаются к нему с челобитными. Ему это нравится, он этого хочет, его амбициозность по-прежнему работает. И уже Филарет по конкретным проблемам, связанным с Востоком, обращается к Муравьеву. Например: «Вот просьба или по крайней мере изъявление заботы, которое Вы должны выслушать, как рыцарь гроба Господня и епитроп Восточной Иерархии». Или: «Как от епитропа Гроба Господня, не должен я скрыть от Вас…». Или: «Вы епитроп: извольте строже допрашивать и судить». Или: «Скажу Вам нечто, как епитропу Восточных Патриархов». Это позволяет нам назвать период между Адрианополем и Лондоном – муравьевским периодом русско-иерусалимских отношений.

Признание

Но вернемся к книге, написанной Муравьевым по возвращении из путешествия к святым местам. Е. В. Новосильцева рекомендует автора и его рукопись митрополиту Московскому Филарету. Филарет сначала отказывается, а потом, когда видит со стороны Андрея Николаевича искреннее желание совместной работы и приятие критики, великодушно редактирует его книгу. Так, благодаря Иерусалиму, начинается дружба Муравьева с Филаретом. Здесь опять связующим звеном становится его паломничество, но уже как литературный факт. Одобряющим было и мнение патриарха российской словесности В. А. Жуковского, также прочитавшего «Путешествие» в рукописи.

Как нередко бывает, книга, посвященная этой поездке, первая его прозаическая книга, стала и лучшей в ряду многочисленных впоследствии книг и очерков писателя. Прочитанное А. С. Пушкиным «с умилением и невольной завистью», «Путешествие» выдержало за 15 лет 5 изданий и во многом стимулировало в русском читающем обществе – от крестьянских книгочеев до петербургской правящей элиты – живой интерес к Палестине и Христианскому Востоку.

Характерная черта эпохи: интерес к Святой Земле у русского, даже «старомосковского», почти «архивного» юноши пушкинского времени питается не православной традицией (прологами, хождениями, духовными стихами), а источниками европейскими: с одной стороны, это поэзия и проза крестовых походов, Торквато Тассо, «Неистовый Роланд», с другой стороны – Шатобриан с его путешествием в Святую Землю. Образно говоря, Муравьев приехал в Палестину с Шатобрианом в руках, чтобы уехать с русским православным путеводителем, который написал сам.

Итак, если сначала путешествие Муравьева стало помимо его воли политическим фактом, то теперь, когда он рассказывает о своем паломничестве на бумаге, оно становится фактом русской литературы. Теперь он – автор признанной книги, которая стала событием.

Ее читают все. Отнюдь не только высшее общество, не только церковные иерархи и студенты духовных академий (о чем есть свидетельство профессора Московской Духовной академии П. С. Казанского: «Живо помню я, какое громадное впечатление произвела на нас эта книга. Живость языка, картинность образов, горячие чувства благочестия и самый внешний вид книги, напечатанной на хорошей бумаге и хорошим шрифтом, – были чем-то новым, небывалым до того времени. Заполучив книгу, мы не спали ночь, пока не прочли всю ее»), – ее читают и в народе. В. Н. Хитрово в книге «К Животворящему Гробу Господню», написанной от имени крестьянина Василия Никитича, пишет: «Прихожу я за книгами к отцу Иоанну, а он мне говорит: „Вот Вася, какую тебе книгу дам, вся Святая Земля описана, был там, говорит, г. Муравьев и всё, что видел, всё описал“. Взял я книгу да, кажись, в одну неделю всю ее прочитал, а прочитав, решил, что, долго не откладывая, пойду в Иерусалим».