Хайд рок

Дом, который станет к полудню серо-потрескавшимся, дом, который станет выцветшее-дымно-голубым, облетевше-тёмно-зелёным, потускневше-коричневым, их пустые сараи с холодным паром внутри, их тишина, ленивый дым над только одной из труб, всё как будто в дыханьи кого-то холодного, влажного и гигантского. Всё растущее в поле зябко подрагивает, всё растущее в огородах тоже, сбрасывая росу на низкорослых или младших. Птиц, коров если кто-то и держит, то в тайне.

Соседка встаёт напротив аниного дома и прорывает воздух:

– Кто-нибудь на работу идёт? Опоздали!

Это сбрасывает мать с кровати.

Выдыхая то «Чёрт!», то «Боже!», она ходит по дому, пытаясь собраться как можно быстрей. Она длинноволоса, довольно красива, в кино она чаще играла бы жительниц города, чем деревни, чаще всего в деловом костюме, никогда – в джинсах, в театре она была бы Гертрудой или Аркадиной, начиная с дипломных спектаклей и до глубокой, прекрасно скрываемой гримом, старости, у неё в икрах и в висках всё ещё идёт вчера, приходится то и дело дотрагиваться до них, замирая, как бы проверять, с ней ли они хоть физически.

На лестнице с чердака её ждёт Аня, сменившая одежду, но не сутки и физически, и, надо думать, душевно, у неё неспавшие глазницы и глаза, волосы, ещё не здоровавшиеся с расчёской, но до странного (ей самой, её телу) обыденная поза.

Мать, заметив её и на миг останавливаясь:

– Дочь?.. Почему так рано?

Аня ищет слова, силу воли, набирает воздух осторожно, будто это ей опасно и/или запрещается..:

– … Доброеутро…

Мать в другой комнате.

Дверь с улицы распахнулась, впускает соседку и вопль:

– Ничего, что без стука?

Мать напевает: «угу», скрипнув доставаемой шалью.

Аню захлёстывает другая волна исканья слов или действий, чтоб…

Мать и соседка в сенях, кивают друг другу, подхватывают с пола сумки и оказываются за дверью, та отрезала их громко, сухо и резко, с улицы слышно отходящее:

– Помой посуду сразу, раз встала… – оно осекается, видимо, из-за отца…

К отцу это так и не прикоснулось, не разбудив, его дыханье теперь, если вслушаться, можно поймать в любой точке дома, Аня сидит на ступеньках и слушает что-то (физически ли, душевно) внутреннее.

На остановке воздух гуляет змеями, разных размеров и направлений, по колосьям, песку, из которого дорога, аниным волосам, шнуркам и ресницам. Расписанье на ржавой табличке, воткнутой в обочину, сообщает, что что-то происходит здесь дважды в день, оба утром, к первому опоздала мать, второго ждёт Аня, поёт едва слышную ржавую песнь, если змея пройдёт мимо, сдаёт ей остатки росы с экстрактом ржавчины и служит единственным представителем ДРЧ[1 - Дела Рук Человеческих] на много метров вокруг.

Автобус тарахтит, вздрагивает всем нутром на любом выступе или впадине, даже если это сучок или велосипедный оттиск, до взвизга последней гайки с последним винтом, и плюётся своим газом так, будто это его способ выругаться. Снаружи это круглобокий драндулет с содранным куском панциря под лобовым стеклом, подставляющим его внутренности в работе песку, ветру, влаге, дождям и снегам, листьям и птичьим перьям, весенней жидкой грязи и потенциальным ворам деталей, если кто не жалеет, а видит прок в старости. Внутри это тарахтящий, стучащий стёклами, бензиновый рай, если ездить в нём с детства, все углы скруглены, люди с конечных спят, склонясь лбом к стеклу, запрокинув голову на спинку и просто сидя с захлопнутыми глазами, несмотря на все встряски, движение, звуки, запах, вибрацию и мировые события.

Аня сидит, сев машинально или почти и не устраиваясь дальше, холодные руки спят на джинсовых ногах, смотрит в окно, смотрит куда-то в автобус, смотрит вниз, на свои руки, но разглядывает всё это время свои мысли… Входит старушка, осматривает всех, выбирает её. Доходит, роняет без интонаций:

– Старшим уступать не учили?

Аня встаёт, дальше едет, стоя, глядя, как за стеклом едет влажный пепельно-голубой воздух, поле, покрытое им и пропитанное, овраги с ещё не истёкшей ночью и туманом в них, иногда дороги, выныривающие из злаков и трав внезапно и незаметные по-партизански, они часто значат остановку, иногда в конце них даже ждёт кто-нибудь одинокий, потом вновь поле и воздух, потом поле сперва ощутимо скорей, чем заметно, но всё более видимо начинает сякнуть, редеть и уменьшаться в росте, а в воздухе прибывает пепельного в пепельно-голубом, это значит – её остановка.

Качнуться к выходу, пойти к выходу, пауза, ступень, ступень, грунт, сзади вздыхает, захлопываясь, бронхитно прокашливает своё ржавое нутро и трогает с места, отдав воздуху столько дыхания и дороги с колёс, сколько нужно, чтоб память о нём была зримой, вещественной и ощущаемой, проводить его взглядом, потом посмотреть на первые дома, потом убрать взгляд и выдохнуть, потом пойти туда, дома молчат сквозь пепельно-прозрачных медуз, из которых составлен сегодня воздух в посёлке, такие же, как её дом, ростом и формами, но чаще с каменной кожей, чем с деревянной, и с пеплом в красках, а не с синим, довольно-таки многочисленные, Аня идёт между ними одна, улицы пусты, есть волнистый асфальт, проколотый тут и там длинной тёмной острой травой, как осока на суше, есть пыльные горшки с цветами за пепельными пыльными стёклами, есть хлопья красок и штукатурок, путешествующие по всему посёлку ветром или чужими ногами, когда они появляются, в роли пены для волн асфальта и, особенно, берегов, идём минуты две-три и выходим на пепельно-голубой пустырь, а нет, двор, просто в центре бледно-голубое здание, с забором напротив только одной из сторон, мимо Ани компания старшеклассников, кто-то бросает: «Прет», и скрываются где-то налево от школы, Аня слегка провожает их взглядом, потом её накрывает нервным холодом, она приобнимает себя за локти, бросает на зданье какой-то подозревающий, хоть и усталый, взгляд, и двигает туда, через пустырь к широким лестничным ступеням у входа, заваленным почти полностью постерами из журналов «Молоток» и «Все звёзды», среди них и на них сидит по-турецки мрачное шамано-рэперского вида существо со скотчем, клеем и ножницами, собирает из множества лиц и тел одно, Аня подходит и останавливается, у неё холодный тембр голоса, будто и он мёрзнет, немного ниже обычного:

– Привет…

Существо поднимает руку, потом голову.

– А где Кошка?

Теперь они одного пола и возраста.

– В лучших мирах.

– Уже?

– Ещё. Со вчера.

У Ани отваливается смысл её пребывания здесь, она оборачивается к сараю на школьном дворе, будто ответ в нём, но такой, что идти за ним тоже бессмысленно, тот как раз открывает дверь и глотает двух-трёх старшеклассников…

…лампы гудят, как если б буддийское песнопение заклинило, одна пульсирующая от салатового к зелёному и одиннадцать фурацилиновых с пупырышками и рёбрами на поверхности, под пульсирующей в дальнем углу зона завсегдатаев сарая, один сегодня качается из стороны в сторону, как человек-маятник, с той же механистичностью и непогрешимостью ритма, медленного, с большой амплитудой и капюшоном на галазах, которым остальные хоть как-то скрывают его, в остальных из-за него толкаются черти смеха, только и делаешь, что зажимаешь рот или втыкаешься рожей во что-либо, в конце концов его вдавливают в стену и соседу до конца урока приходится сидеть почти на нём, под остальными лампами читают учебник или вроде как, биологичка читает любовный роман, Аня за пустой партой, не разбирая вещи, внутри глаз и внутри головы жарко, рукам и ногам холодно, время сгустилось в улиточную слизь и скользит с улиточной скоростью, в окне идёт снег, верней, остановлен: брызги краски на стёклах, за ними, домами и плотным слоистым воздухом труба маминого завода, как сигарета великана, если б он лежал там на спине и дышал в предполагаемое, хоть и не видимое сегодня солнце.

Дверь растянуто каркнула и открылась, везя на себе Кошку, руки за верх двери, ноги подобрать. Спрыгивает, её хвост махнул всем приветственно, хлопает её по спине, фирменная ухмылка, идёт к нужному проходу меж парт:

– Здрасте.

– 20 минут опозданье. Два. Читаем учебник, параграф три.

Кошка в проходе, Аня и из-под зелёной лампы следят за ней, скидывает рюкзак на пол возле аниной парты, садится, размашисто обнимает её, улыбается рядом с ухом:

– Салют, – и дальше шепчет под партой, ища в рюкзаке, – Так. Я сегодня не здесь… Если кто будет спрашивать, ты придумаешь что-нибудь, ладн?

Смотрит на неё секунду в скрепление договора, потом устраивает голову у неё на плече…

– А ты не вернёшься… поговорить? – вопрос того, кто знает ответ…

…вытягивает ноги, вес на плече тяжелеет, хвост набивается Ане за шиворот, дыханье мгновенно становится спящим, глаза открыты, в них отражаются лампы, со всеми пупырышками и рёбрами… Аня всё же двигает плечом под ней, потом ещё раз, потом встряхивает им, насколько возможно, но тоже зная итог, в Кошке от этого ничего не меняется. Если начнётся плач и слеза, допустим, капнет Кошке на глаз, это разбудит, но проснётся она всё равно не здесь, и что из того мира она услышит и поймёт, и что скажет на это своё понятое-слышаное, и что потом, когда придётся врать остальным, о чём слёзы, ведь всем интересны слёзы, даже если не интересны по правде…

…ноги в джинсах старше, чем эти ноги, стучат по паркету последнего этажа, где темно и почти не бывает уроков, Аня находит себя бегущей по коридору и замедляется, в конце коридора – окно. К нему подойти уже шагом. Из щели на границе окна поддувает, и улица попадает внутрь, с песчинками двора, они и пыль этого этажа вьются в общей холодной зоне у границы, будто готовые к зарождению микрогалактик, у Ани в ладони отыскивается маркер, она раскрывает пальцы, кроме одного, разглядывает этот предмет… Кроме, у неё с собой ничего нет, по сторонам, сверху и снизу – пыльная тень, напротив – пыльный размытый свет из окна, за ним – что-то, на чём не фокусируются, что бывает фоном, но не пейзажем… Аня влезает коленями на подоконник, в пыль, краску, сушёную муху, закусывает губу и выводит на стекле:

Меня

вчера

из, – укол током, – насиловали

Больше смотреть на слово не получается, оно повторяет действие. Аня смотрит на мир сквозь и под записью.

Мир, попавшийся ей, – задний двор школы, переходящий дальше в задние дворы жилых, травяной залив, отражающий небо тенями и бликами, сегодня тень сплошняком, дальше – дома-суда со странными парусами не сверху, а между друг другом, в виде белья на верёвках, оттуда сюда снесло красные боксёрские разгрызаемые теперь псами трусищи, почему-то они перетягивают их друг у друга с яростью, как живое мясо, бородатый старый охранник глядит на корриду задумчиво, с любимого бревна, где сидит обычно, положив руку, локоть или подбородок на трость…

Аня открыла окно. Стукнулось об стену, плюнув отсохшей краской. По коленкам прошёл более влажный, холодный воздух – внутрь, Аня наоборот – перекинула сперва одну ногу, держась за раму, потом, замявшись, вторую… под ногами воздух, четыре этажа воздуха, это мало, впрочем, для чего, она ещё толком не думала, вон охранник, увидит первым, увидит что?, вот собаки, у них будет мясо, да нет же, низко же…

Справа в это смутно-мутное настоящее вносит Раммштайн или Мэрлина Мэнсона… «Fight song» какую-нибудь, снеся мысли, а визуал превратив в клип: собаки дерутся в такт, охранник кивает в такт или стучит пальцем по набалдашнику трости… посмотрев клип недолго, Аня поворачивается вправо – с этой стороны ей воткнули в ухо наушник. Второй провод тянется к парню, сидящему на полу у окна, тому, кто с утра веселил и чуть не выдал сараевцев – значит, после того урока его приволокли сюда отсыпаться, сейчас уже в состоянии Кошки с утра. Почувствовав, что провод двинулся, поднимает голову на неё. Через рок, несколько инструментов, вокал:

– Клёво, да?.. Любишь?