Род князей Зацепиных, или Время страстей и князей. Том 2

– Что вы хотите этим сказать? – с упорной злобой и решимостью сказала правительница. – Будете замужем, это я вам говорю! Не забудьте, что сношения с неприятелем есть измена, государственное преступление, подвергающее виновного, кто бы он ни был, пытке и смертной казни. Вы сами знаете, что ваш отец не остановился и велел пытать даже родного сына. Я еще слишком добра, что с вами разговариваю; мне нужно было бы прямо арестовать вас! И я арестую! Я прикажу…

Принцесса так разгорячилась, что уже не помнила, что говорила. Притом цесаревна заметила, что в какой степени она постоянно отстраняла ее гнев своею уступчивостью и покорностью, в такой же степени она вызвала теперь ее гнев и озлобление противоречием. Совершенно как у капризного ребенка, который, разгорячась, не помнит себя.

Анна Леопольдовна разгорячилась в такой степени, что ее не привели в себя ни слезы цесаревны, ни ее слова, желавшие ее успокоить. Она только и твердила, чтобы ей на той неделе был дан ответ, и ответ удовлетворительный относительно принца Людвига, иначе она распорядится по-своему.

Расстроенная, разбитая и огорченная до глубины души, цесаревна приехала домой, проплакала почти всю ночь и заснула только к утру.

На другой день Лесток, как сумасшедший, ворвался в ее комнату, когда она лежала еще в постели.

– Я к вам опять с печальною, страшною новостью, – сказал Лесток. – Велено арестовать и убрать Разумовского, истиранив его предварительно, как истиранили они, помните, Шубина.

– Алексея?..

Цесаревна вскрикнула и упала на подушку без чувств.

Когда стараниями Лестока она пришла в себя и, набросив что-то на плечи, с распущенными волосами, плачущая уселась в кресло, Лесток рассказал ей подробности относительно привезенного им известия. Он говорил:

– Они думают, наша прекрасная цесаревна, что ваша привязанность к этому молодому человеку мешает вашей решимости принять их предложение; думают, что, отстранив его от вас, они отстранят самое важное препятствие вашему согласию. Цесаревна, вы помните, как вы страдали за Шубина. Помните, с каким отчаянием слушали вы от меня ответ Ушакова о мучениях, им перенесенных. Неужели вы можете согласиться на то, чтобы все, на кого упадет ваше милостивое слово, были подвергаемы жесточайшим истязаниям? Если вы не жалеете себя, не жалеете нас, преданных вам всей душой, то спасите хоть этого юношу, так беззаветно увлекшегося вами и так искренне и сердечно вас любящего…

Слушая эти слова, цесаревна ломала себе руки.

– За что он, – продолжал Лесток, – не испытав еще жизни, встретив одну только радость в глазах ваших, должен будет не только лишиться отрады видеть вас, но, изуродованный и искалеченный, где-нибудь в тундрах Сибири клянуть тот час, который в настоящем ему кажется раем?

Цесаревна слушала его безмолвно. В лице ее не отражалось ни кровинки, оно, казалось, было безжизненно. Вдруг в ее глазах как бы сверкнул огонек. Она сложила крестообразно на груди свои руки, вытянула голову и с умилением взглянула на висевший в углу образ Спасителя.

«Господи, – сказала она про себя. – Ты видишь сердце мое? Никому я не желала зла! Не жаждала я власти и не завидовала им, имеющим власть. Но если я могу сама переносить страдания и прощать, то не должна и не могу подвергать страданиям тех, чья вина заключается только в том, что они любят меня, служат мне. Прости же меня, Господи, и не вмени, что я сделаю, в грех мне!..»

На лице цесаревны видно было умиление и восторг. Она молилась. Лесток молчал.

После нескольких минут общего молчания, в которые, кажется, можно было слушать биение ее сердца, цесаревна сказала спокойно:

– Да, доктор, вы правы! Я могу страдать и прощать свои страдания, но отдавать на страдание других за любовь ко мне я не могу и не должна. На это я не имею права! Делать нечего, я решаюсь! Прикажите прислать мне к вечеру несколько преданных гренадеров, а теперь оставьте меня одну.

Взглянув на прекрасное и гордо-спокойное лицо цесаревны, полное какого-то неизъяснимого выражения величия и покорности судьбе, Лесток невольно поклонился. Он видел в ней ту же красоту, которую привык видеть всегда, но эта красота была освещена новым светом; в ней являлось что-то неземное, что-то высшее; являлось то, что вызывает восторг и поклонение.

«Так создавались древние типы, – подумал Лесток. – Принимали человека в ту минуту, когда он выше себя. – И Лесток ушел, думая: – Боже мой, как она прекрасна!»

IX

Переворот

Гренадеры явились в одиннадцать часов вечера. Цесаревна не выходила. Она весь день просидела у себя в комнате, не принимая никого. Лесток, Воронцов, Шуваловы и Разумовский с беспокойством поглядывали друг на друга, как бы задавая один другому вопрос: «Что будет?» И ни один не знал, что отвечать.

«Ну, придут гренадеры, – думал Лесток. – Она станет говорить, жаловаться, потом расплачется, и ничего. А завтра дадут знать Ушакову, принцу, будет знать Остерман… Хоть поговорить бы…» Он спросил о цесаревне камер-медхен; та отвечала: «Не приказали себя беспокоить, не кушали ничего, кроме кусочка хлеба утром с чаем, и сидят, запершись». – «Такое ли время, чтобы теперь запираться, когда нужно каждую минуту ждать, что придут и возьмут…»

Шуваловы тоже ходили, опустив голову, сами не свои. Она не пустила к себе даже Мавру Егоровну.

– Оставь меня, Мавруша, – сказала она через двери. – Я здорова, только дай мне побыть наедине с собой…

Но более всех смущен и расстроен был Алексей Григорьевич Разумовский. Ему сказали, что его хотят брать к ответу перед Ушаковым. «Нехай их берут! Що було, то було, и баять о том нечего. Я ны дiвчина, що мене бы пугалом запугали. От меня как есть слова не выжмут, только бы ясочка наша здорова була!»

И он метался из стороны в сторону, стараясь узнать, что с цесаревной и здорова ли она.

Когда двенадцать гренадеров-урядников Преображенского полка явились в караульную комнату дворца, Лесток пошел доложить сам. По первому его слову она вышла. В черном платье, с черным, накинутым на голову кружевным вуалем и золотым, осыпанным бриллиантами медальоном с портретом отца на груди, – она была величава, была прекрасна, была именно тип решимости и спокойствия. На глазах ее виднелись следы слез – явный признак колебания, внутренней борьбы. Лицо ее носило еще признаки этой борьбы, оно было бледно. Но ни колебания, ни борьбы уже не было. Она была тверда и уверена в себе, будто вперед знала, что должно было быть. Она велела позвать гренадеров в залу и спокойно, величаво, с любезной улыбкой вышла к ним, делая рукой знак общего привета.

– Здравствуйте, дети мои! – сказала она тихо и ласково. – Я обещала, когда будет нужно, прислать за вами; видите, я сдержала свое слово. Хотите ли служить мне?

– Рады стараться, ваше высочество, матушка цесаревна! Рады все головы сложить за тебя! – грянули гренадеры. – Вели – все живыми в гроб ляжем!..

И гренадеры окружили ее.

– Матушка цесаревна, – начал говорить урядник, – все наши умереть готовы за тебя, только нас от тебя уводят! Завтра второй батальон, а послезавтра и мы уходим. Сердце замирает, как подумаем, что-то с тобою, государыня, без нас сделают? Веди нас сейчас, государыня цесаревна, клянемся умереть за тебя!

– Готовы умереть за тебя! – в один голос, как один человек, повторили гренадеры.

– Дети мои, – сказала в ответ цесаревна, – ведь и я за вас готова велеть в гроб себя положить. Да благословит же Бог наше начинание! Идите, соберите тихонько свою роту, прихватите и из других, кто захочет, из надежных, – я сейчас сама к вам буду!.. – Она подала ближайшему к ней гренадеру руку, тот поцеловал ее, потом упал перед ней на колени и проговорил восторженно:

– Государыня! Как Бог свят, ни жены, ни детей не пожалею, в огонь за тебя пойду!..

– И мы, и мы, – вторили гренадеры, – не выдадим!.. – И все упали на колени перед нею.

Она дала им по очереди перецеловать свою руку и сама поцеловала каждого в голову. Потом она вынесла крест и сказала:

– Клянусь на этом кресте, оставленном мне великим отцом моим и бывшем с ним в великий день Полтавской битвы, – клянусь ни себя, ни жизни своей не жалеть для вac и ваших товарищей! Клянусь быть вам матерью, как вы – дети мои! Если Бог явит свою милость к нам и России и благословит успехом, то ваша верность и преданность не забудутся; а теперь клянитесь и вы за себя и товарищей ваших, что вы мне не измените и меня не оставите!

Гренадеры с благоговением стали подходить к кресту, повторяя слова присяги.

– Теперь идите, соберите товарищей, расскажите им все, что здесь было и что я говорила вам, и ждите меня смирно, чтобы никто не видал и не слыхал вас.

И она осенила их крестом. Гернадеры смотрели на нее как очарованные, пока один из них не сказал:

– Идем, братцы, соберем молодцов. Мы ведь присягали умереть за цесаревну.

Они ушли, ушла и она, сказав Воронцову, чтобы он распорядился приготовить сани.

Войдя к себе и прижимая крест к своей груди, она бросилась на колени перед образом Спасителя.

«Сниспошли Господь благословение Твое моему началу для блага России. Клянусь перед Тобою: ни злобы, ни мести да не будет в царствовании моем! Клянусь, не подпишу ни одного смертного приговора, не отниму ни от кого жизни, данной Тобою. Да будет везде милосердие и правда, да снизойдет на Россию благодать Твоя!..»

Затем сверх своего платья она надела кирасу и пошла.

– Доктор, вы сопровождаете меня! – сказала она Лестоку. – И ты, Ларионыч, едешь! – прибавила она Воронцову. Шувалов стоял тут же, но она не сказала ему ничего. К ней подошел Разумовский:

– Матушка, а я? Дозволь и мне…

– Ты оставайся здесь и молись за меня! – твердо сказала Елизавета тоном, не допускающим возражения, и вышла. Навстречу ей бежал старый музыкальный учитель Шварц, живший во дворце на пенсии.

– Ты куда, старик? – спросила Елизавета.