Джироламо Савонарола. Его жизнь и общественная деятельность

Джироламо Савонарола. Его жизнь и общественная деятельность
А. К. Шеллер

Жизнь замечательных людей
Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф.Ф.Павленковым (1839-1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.

А. К. Шеллер (А. Михайлов)

Джироламо Савонарола

Его жизнь и общественная деятельность

Биографический очерк

С портретом Савонаролы по бюсту в церкви Св. Марка во Флоренции

Глава I

Разъединение Италии в XV веке. – Борьба между правителями отдельных итальянских государств. – Деморализация всех классов общества, высших и низших

В XV веке Италия представляла собою картину полнейшего внутреннего разлада. Весь полуостров распадался на отдельные государства, и все они смотрели друг на друга не как на составные, случайно распавшиеся части одного целого, а как на врагов. Враждовали между собою не только крупные области, но и отдельные города, призывая на помощь иностранцев: французов, испанцев, турок, которые грабили не только врагов, но и союзников, и даже нейтральные провинции. Во всей Италии было полное отсутствие общего национального духа, и даже самое слово “Италия”, не исчезнувшее из народного языка, в действительности не представляло никакого определенного понятия. Стремление к разрозненности не ограничивалось нескончаемыми спорами с близкими или дальними соседями, так как нередко отдельные области входили между собою в союзы для общего нападения или общей защиты; не было почти никакого единства и внутри государств. Постоянное желание захватить в свои руки власть возбуждало отдельные партии к взаимной вражде, и опять в этих внутренних междоусобицах деятельное участие принимали посторонние, в надежде поживиться за счет споривших. Одерживая верх, победители пускали в ход кровавую расправу; ссылка, убийства, открытые и тайные, были возмездием за сопротивление побежденных, которым оставалось только вне отечества искать спасения и составлять заговоры против притеснителей, чтобы, в свою очередь, при удаче, жестоко отплатить им за испытанные лишения. Достаточно в общих чертах припомнить историю внутренней жизни итальянских государств того времени, чтобы в памяти воскресли хорошо известные имена: Монтекки и Капулетти, Берголини и Распанти, Торриани и Висконти, Орсини и Колонны, – все это имена, служившие синонимами мести и крови. Резня шла открытая и тайная, убивали на улицах среди бела дня и предательски, из-за угла.

При таком неестественном порядке вещей неестественным было и развитие итальянских государств. Обрисованная общими штрихами картина имела только одну светлую сторону, несколько примирявшую просвещенных людей того времени с тяжелым положением вещей: тщеславие побуждало отдельных правителей щегольнуть перед врагами не только внешним могуществом, но и развитием в своих областях наук и искусств, которые были доведены в Италии до процветания, неизвестного в остальной Европе. Данте, Ариосто, Тассо, Рафаэль, Микеланджело, Макиавелли, Петрарка, Боккаччо, – все эти люди, так или иначе, были обязаны покровительству меценатствующих друг перед другом пап, герцогов, королей. При помощи тех же меценатов возникли и расширились итальянские университеты, давшие немалое число ученых, бывшие рассадниками деятелей Возрождения, наук, гуманизма. Но, с другой стороны, это же обстоятельство заставляло образованную часть общества еще глубже задумываться над окружающею жизнью, ее проявлениями и причинами.

Древний центр Рим утратил свое первенство, и было на Апеннинском полуострове несколько других городов с неменьшим значением. Некоторое обаяние Рим еще сохранил как средоточие духовной жизни всего католического мира, хотя нередко сами преемники св. Петра на папском престоле больше врагов христианства и католичества способствовали умалению значения папства.

Но, кажется, никогда так низко не падал авторитет папской власти, как в XV веке, хотя еще предательства и алчность папы Павла II, так много проповедовавшего против гуситов и еретиков, бросили достаточную тень на папство. Он сам мучил римских академиков, заподозренных в уважении к учениям Платона, и один из них даже умер от пытки в его руках. Он делал все, чтобы одолеть чехов, и даже направил на них турок, долженствовавших быть палачами Богемии. Чтобы накопить побольше доходов, он оставлял вакантными места епископов, и над ним смеялись, что он когда-нибудь останется единственным католическим епископом. Но за Павлом II папой сделался Сикст IV, и весь Рим стал указывать пальцами на кардиналов, продавших в священной коллегии свои голоса за его выбор, так как такой человек, как Сикст, мог достигнуть папского престола только при помощи подкупа. Сын простого рыбака, он попал под покровительство одного из богачей; во дворце этого богача его развратили до мозга костей, но в то же время дали ему разностороннее образование. Дальнейший его путь был путем невообразимого разврата, алчного добывания денег всеми средствами и бешеной траты этих денег. “Никогда Содом и Гоморра, – говорят современники, – не были ареною таких гнусностей, какие происходят теперь”. У папы было много родственников, отличавшихся расточительностью; но всех в этом отношении затмевал племянник папы, Пиетро Риарио. “Роскошь его празднеств превосходит роскошь этрусков, – говорит его современник, – а они превосходят изобилием пиры язычников”. Когда он ехал ко двору, его свита едва умещалась на улицах Рима. Его приемы были еще пышнее папских. На пир, данный им французскому послу, со всей страны было свезено все редкое и драгоценное, и стихотворные описания этого пира облетели всю Европу. При проезде через Рим Элеоноры Арагонской весь путь перед нею до папского дворца был устлан драгоценными коврами. На это время Пиетро Риарио построил на площади Святых Апостолов дворец, в котором стены были сделаны из драгоценных пород деревьев, а вся утварь – из чистого золота и серебра. Чтобы содержать подобных расточителей, нужно было иметь много доходов, и папа не брезгал ничем, начиная с продажи церковных должностей и оплачиваемых отпущений грехов. Развращенный, он был и жестоким. Любимым зрелищем папы были бои двух соперничающих между собою лиц, но к этому присоединялось и кощунство: бойцы не смели начать драки, прежде чей папа подойдет к окну и благословит их драться насмерть. Не лучше была и политическая деятельность Сикста. Это был вполне воинствующий папа. Его кондотьери[1 - Кондотьери, кондотьеры (ит.) – вожди наемных дружин XIV – XV веков в Италии.] заливали кровью Италию, и он не обращал даже внимания на серьезные предостережения и советы французского короля, германского императора и английского короля, что единство Италии необходимо для безопасности Европы от турок. Ведя ожесточенную борьбу с итальянскими владетелями, он не щадил и домашних недругов и всех, заподозренных в измене, не стесняясь засаживать в крепость св. Ангела даже кардиналов, или, при помощи приближенных, отравлять своих тайных и явных недоброжелателей. Тогдашнее общество не было избаловано хорошими правителями, и все-таки современники называют день смерти папы Сикста IV счастливейшим днем. “Нынче, – говорит один из них, – Бог освободил народ от руки этого безбожного и бессовестного человека, в душе которого не было ни страха Божия, ни любви к христианскому народу, но царствовали сластолюбие, алчность и пустое тщеславие”. В этот радостный день народ не нашел ничего лучшего для изъявления своей радости, как полное разграбление дома одного из племянников папы, бежавшего со своими драгоценностями из Рима. Разнузданная толпа не только разбила молотами в куски драгоценные статуи во дворце, но вырвала с корнями вековые деревья в его саду. Это бурное мщение не образумило преемника Сикста IV, занявшего папский престол под именем Иннокентия VIII и оказавшегося не лучше своего предшественника, с таким же бесстыдством, но без его ума, готового все сделать за деньги. Что делалось при нем в Риме – трудно описать в коротких словах; достаточно взять отчет о любом месяце, чтобы изумиться тому, как жилось тогда в вечном городе: 21 февраля 1485 года совершается убийство священника в церкви; 26 числа происходит вооруженное столкновение народа с папской гвардией; 27 числа совершается пять казней; 29 числа господа Орсини и господа Колонна со своими приверженцами вступают в битву на улицах Рима и т.д. Дело дошло до того, что в Риме насчитывалось по двести убийств в две недели. Сами кардиналы дерутся между собою, и их приходится разнимать. Впрочем, кардинальское звание давалось уже без разбора; один из сыновей Медичи, например, был сделан кардиналом на тринадцатом году жизни. Ни одного дня не проходило в Риме без мелких убийств, так как за деньги убийцы оставались безнаказанными. “Бог не желает смерти грешников, – глумились папские прислужники, – а пусть они платят и живут”. Немудрено, что подобному папе могли приписывать даже такие преступления, которых он и не совершал. Говорили, что он будто бы приказал убить трех младенцев, чтобы перелить в себя их кровь и продлить свою угасавшую жизнь. Казалось, что хуже уже не может быть человека на папском престоле; но это только казалось; после смерти Иннокентия VIII для занятия вакантного престола нашелся Родриго Борджиа, подкупивший пятнадцать кардиналов из двадцати избирателей и удостоившийся избрания под именем Александра VI. Он превзошел всех своих предшественников не только разгулом, предательствами и убийствами, но и полным индифферентизмом в делах веры, когда эти дела не сулили ему каких-либо выгод. Даже фанатические защитники папства принуждены сознаться, что легче совсем не говорить об этом папе, чем говорить о нем сдержанно. Он соединял с самими великими пороками очень мало добродетелей или, скорее, не имел вовсе добродетелей. Он подкупом достиг престола св. Петра, и удерживаться на нем ему приходилось бесчестными средствами. Вряд ли есть хоть один историк, который отнесся бы к нему с похвалою.

Такова была нравственность тех лиц, которые возводились на престол св. Петра и должны были служить живым примером для своих духовных детей: всех правителей и народов католической Европы.

Не лучше были в это время и светские власти в Италии.

В Неаполе после великодушного Альфонса трон занял жестокий Фердинанд I, умевший обезоруживать врагов только хитростью, коварством и предательством и из жадности наживавшийся за счет своих подданных. Враждуя с папою Иннокентием, он не находит ничего более удобного, как устраивать в Риме заговоры, на что папа, конечно, отвечает тем же, и Фердинанд предательски убивает заговорщиков, не смея их наказать публично. Все это не мешает ему в свое время в покаянной одежде испрашивать прощение в Риме у святейшего отца. Это была мелкая и злая душа, неспособная ни к каким благородным порывам. В Милане храбрый кондотьер и хитрый политик Франческо Сфорца оставил престол слабому по уму и способностям Галеаццо Сфорца, но неспособность и умственное бессилие не помешали ему быть жестоким тираном; размеры его жестокости видны из его любимого наказания: он приказывал зарывать виновных в землю по горло и кормить их нечистотами, наслаждаясь продолжительностью их мучений. В Венеции на место ловкого и честолюбивого политика Франческо Фоскари пришел Паскуале Малипиеро, для которого самыми важнейшими событиями были празднества, устраиваемые им на площади св. Марка. Во Флоренции после смерти умного и ловкого Козимо Медичи, без которого, казалось, не могли существовать флорентийцы, бразды правления перешли к совсем неспособному Петру Медичи, едва не утратившему власти над Флоренциею и для себя, и для своей семьи.

Подобная смена сильных представителей власти, утверждавших ее в борьбе с бесчисленными врагами среди тысячи опасностей и препятствий всякого рода, более слабыми или даже совершенно ничтожными преемниками, изнеженными и распущенными, привела не только к упадку умственному и нравственному среди правителей, но губительным образом отозвалась и на развитии общества. При деморализованных правителях трудно было остаться нравственным обществу, и поговорка “каков поп – таков и приход” всегда оправдывается в самом широком смысле. Итальянские правители этого не понимали, бессознательно развращали народ и сами подрывали уважение к власти, подкапывая фундамент созданного ими же здания. Деморализация в Италии была полная. О флорентийцах того времени, например, говорилось: “Они приложили все старания, чтобы жить среди изнеженности, пробили себе путь ко всем самым постыдным и отвратительным порокам. Их отцы при помощи труда, усилий, добродетели, воздержания и честности сделали свое отечество очень цветущим; им же, напротив, отбросившим в сторону всякий стыд, казалось, нечего было терять: они предавались игре, вину, низким удовольствиям. Погрязшие в разгуле, они предавались бессменным оргиям. Они были запятнаны всякими предательствами, всякими преступлениями. Бессилие закона и отсутствие справедливости обеспечивали им полную безнаказанность. Храбрость для них заменяли наглость и нахальство; свободой нравов считалась преступная снисходительность; светское обращение состояло в злословии и пустой болтовне. Они исполняли все медленно, лениво и беспорядочно, так как лень и низость были правилами их жизни”. Эти слова можно было одинаково отнести к любому итальянскому городу того времени.

Но как бы ни пало общество, всегда находятся более светлые личности, которые чувствуют необходимость поднять нравственный и умственный уровень этого общества. В те тяжелые для Италии времена встречается немало несчастных заговорщиков, не преследовавших никаких личных честолюбивых целей и не бывших также наемными или бессознательными участниками политических движений, а искренно увлеченных желанием доставить своей родине счастье, избавлением ее от неминуемой гибели. Но эти безумные попытки не приводили ни к каким результатам. В Милане несчастные юноши Висконти, Ольгиати и Лампуньяни убили Галеаццо Сфорцу. Все трое поплатились жизнью: первые два были убиты на месте преступления в храме, третий подвергся пытке раскаленными щипцами и во время казни живым был изрезан на куски; Милан же остался в прежнем положении тирании. В Ферраре Николай Эсте с шестьюстами товарищами попробовал устроить восстание и погиб со всеми своими сообщниками. Так же было подавлено восстание Джироламо Джентили, попробовавшего сбросить с Генуи иго Милана.

В это-то время явился во Флоренции представитель другого рода борьбы со злоупотреблениями, с падением нравственности, с общественными неурядицами, – борьбы при помощи слова, проповеди, личного примера.

Этим борцом был Иероним Савонарола.

Глава II

Детство Савонаролы. – Придворная жизнь в Ферраре. – Бегство Савонаролы из родного дома и поступление в монастырь

Родиной Савонаролы была Феррара, не нынешняя Феррара, запущенная и пустынная, с поросшими травою улицами, но Феррара XV века, которая жила бьющей ключом жизнью, имея до ста тысяч жителей. Правившая ею семья Эсте, – Николай III и наследовавшие ему незаконнорожденные его сыновья, сперва Лионелло, а потом Борзо, – умела не только не впутываться в распри соседних государств, когда смуты вызывали все, – и прекращение фамилии Висконти, и восстание Милана, и честолюбие Венеции, – но стяжала Ферраре название “страны мира” и привлекла в нее ученых, довела до цветущего состояния университет, положила основание знаменитому музею Эсте, построила госпиталь св. Анны, укрепила город со стороны По, развила книгопечатание. Цветущее состояние города, богатство и широкая жизнь правителей – все это прославило Феррару в такой степени, что из Индии посылались в нее богатые дары, так как правителя Феррары считали там королем всей Италии. Пиры здесь следовали за пирами. Особенно шумно отпраздновали в Ферраре проезд папы Пия II, задумавшего устроить новый крестовый поход против турок. К мысли о походе все отнеслись вполне равнодушно, но празднеств было много. Когда предприятие не удалось и папа снова ехал через Феррару, – празднества были еще великолепнее, еще шумнее. Что-то развратное, языческое было в этих пирах, где папа являлся окруженный языческими почестями, где духовенство встречалось громом светской музыки. 27 мая 1471 года умер последний из двух незаконнорожденных сыновей Николая III, Борзо. Остались в живых Николай, сын покойного Лионелло, и Эрколе I, законный сын Николая III; эти два наследника вступили в борьбу из-за престола. Произошла братоубийственная резня в Ферраре. Победителем остался Эр-коле I, и на другой же день на улицах, обагренных кровью граждан, началось прежнее безумное веселье.

Старинный род Савонаролы происходил из Падуи. В начале XV столетия его семья переселилась в Феррару по приглашению Николая III, пожелавшего видеть при своем дворе знаменитого врача падуанской школы Михаила Савонаролу, прославившегося не только своими знаниями, но и любовью к бедному люду. У Михаила Савонаролы был сын Николай, немало занимавшийся, как дилетант, философией, сводившейся тогда к простой схоластике, но еще более занимавшийся проеданием при феррарском дворе скопленных его отцом капиталов. Он был женат на Елене Буонокорзи, происходившей из знаменитой мантуанской дворянской семьи и отличавшейся возвышенностью души и почти мужским складом ума и характера. У этой четы 21 сентября 1452 года родился третий ребенок, сын Иероним. Ребенок был не особенно красив, не отличался ни детской веселостью, ни детской беспечностью; серьезный, вдумчивый, сосредоточенный, он не был ни для кого интересен. Но два его старших брата были неудачниками – один пошел в солдаты, другой управлял отцовскими имениями, – и семья сосредоточила все свои надежды на третьем сыне, предназначая Иеронима с детства к роли великого врача. Наружность Савонаролы можно обрисовать следующими чертами: он был среднего роста, скорее низенький, чем высокий, но умел держать себя с достоинством, и все его движения и жесты были благородны и грациозны; он казался скорее полным, чем худощавым, хотя, всматриваясь в него, можно было заметить, что его маленькие руки костлявы и обтянуты одной кожей, что эта бледная, покрытая легким загаром на лице кожа говорит о малокровии, что его возвышенный и благородный лоб не по годам изрезан морщинами; лицо нельзя было назвать правильным и красивым, но оно привлекало своею выразительностью; большой, горбатый орлиный нос, крупные, плотно сжатые губы, выражавшие твердость характера, блестящие, синие с зеленым оттенком глаза, напоминавшие не то южное небо, не то южное море, красиво очерченные брови, густые, длинные ресницы и наконец мягкая, грустная улыбка, – все это невольно останавливало на нем внимание даже незнакомых людей.

Задавшись честолюбивыми планами для своего внука, Михаил Савонарола начал умело и толково посвящать ребенка в тайны естествознания чуть не с колыбели, преподавая ему в то же время грамматику и латинский язык. Ребенок оказался крайне восприимчивым и сообразительным, схватывая знания на лету. К несчастью, дед умер, когда мальчику шел всего десятый год. Тогда образованием ребенка занялся отец, преподавая ему философию как необходимый, по тогдашним понятиям, подготовительный предмет перед изучением естественных наук и медицины. Подробностей относительно посещения мальчиком школы и имен его учителей биографы Иеронима Савонаролы не знают. Известно только, что он удивлял всех своими способностями и умением диспутировать. Фома Аквинат и арабские толкователи Аристотеля увлекли юношу до такой степени, что он мог проводить целые часы в этом лабиринте, разбираясь в не связанных между собою силлогизмах. Все глубже и глубже уходил он в науку, читал Библию, вникал в ее смысл, искал правды, серьезный, вдумчивый, отдыхая иногда от этой работы за рисованием, музыкою, писанием стихов.

Стремление к справедливости ежедневно сталкивалось с условиями окружавшей Савонаролу общественной жизни, и его чуткой впечатлительности противоречия представлялись на каждом шагу, начиная с мрачного замка с башнями и подъемными мостами, стоявшего среди города как укрепленный вражеский лагерь: в залах гремит музыка, сверкает драгоценное серебро и золото, звенит венецианский хрусталь, танцуют нарядные люди, а внизу в подземельях, за семью решетками, изнывают несчастные узники, совершаются страшные сцены пыток.

Чем беспутнее была окружающая жизнь, тем грустнее становился Иероним Савонарола. Он худел и бледнел, сторонился людей, был молчалив; раз посетив замок, он дал себе слово, что его ноги не будет более там, и, уходя в пустынные церкви, юноша с жаром повторял: “Heu fuge crudeles terras, fuge litus avarum!” (Увы, избегай жестоких стран, избегай берега скупых!)

Судьба готовила Савонароле еще одно разочарование, оказавшее влияние на его решение совершенно отрешиться от мира и его суеты. В соседстве с домом Савонаролы жил один флорентийский изгнанник из славной семьи Строцци. В лице этого изгнанника Савонарола увидел впервые нового человека, не похожего на окружавших его феррарцев, – страдальца за любовь к свободе, к отчизне. У Строцци была незаконнорожденная дочь. Савонарола влюбился в нее. В душе молодого человека зароились яркие надежды на лучшую долю, на личное счастье. Но чем светлее были эти надежды, чем обольстительнее были эти мечты, тем сильнее был нанесенный юноше удар. Гордые флорентийцы отвергли его предложение и оскорбили его, сказав, что “Строцци никогда не могут породниться с какими-нибудь Савонаролами”. Еще мрачнее стало настроение юноши, искавшего забвения в музыке и поэзии. В стихотворении “De ruina mundi” он подробно описывает свое душевное состояние: “Я вижу разрушенным весь мир, безнадежно попранными добродетели и добрые нравы; нигде нет живого света и существа, стыдящегося своих пороков... счастлив только тот, кто живет грабежом, кто питается кровью ближнего, кто обирает вдов и опекаемых им сирот и толкает в пропасть бедняков. Образованным и мудрым считается только тот, кто побеждает силой и коварством, пренебрегает Христом и Богом и вечно думает, как бы погубить ближнего... Но у меня есть еще надежда, которая спасает меня от окончательного отчаяния: я знаю, что в другой жизни будет ясно тем, чья душа была благородна и высоко возносилась в своих порывах”. В душе Савонаролы постепенно крепло религиозное чувство, в котором одном он находил теперь покой и утешение, и он горячо молил Бога: “О Господи, укажи мне путь, по которому я должен идти!”

В то время путь для спасения мог быть только один: бегство от света и мирских соблазнов. Надо было отказаться от веселья, пьянства, разврата, роскоши, от всего, что одними покупается ценою пота и крови угнетенных ближних и ради чего другие идут на всякие преступления, грабеж и убийства. На этот путь спасения теперь все толкало Иеронима Савонаролу – и любовь к Фоме Аквинату, и случайно услышанная в Фаенце проповедь августинского монаха, произведшего на него, по его собственному признанию, неизгладимое впечатление. Ему хотелось уйти в монастырь не для того, чтобы из светского аристократа превратиться в аристократа духовного, от Аристотеля в миру перейти к Аристотелю в монастыре, как это делалось тогда. Нет, его привлекали подвижничество и трудовая жизнь, он хотел сделаться последним слугою ближних, чернорабочим, шить монашеские рясы, копать землю в саду, прислуживать на кухне. Этим только можно искупить грех своего происхождения, своего положения в свете, своей прошедшей жизни за счет ближних.

Но осуществление этого намерения встречало большие преграды в собственном сердце Иеронима Савонаролы, нежно любившего и отца, и мать и сознававшего, что его удаление из дома тяжело отразится на его родителях. Он долго колебался, и его страшно мучил вопрос: что скажут отец и мать, – главное – мать? Вот она смотрит на любимого сына испытующим взором, точно спрашивает:

– Что ты задумал?

У него нет сил сознаться; он потупляет глаза перед нею, горячо любимой, обожаемой им. 23 апреля 1475 года вечером он играл на лютне, замечтавшись, забывши окружающее, перенесясь мыслью в тишину монастыря. Из-под его пальцев лились тихие, хватающие за сердце звуки.

– Сын мой, это значит: разлука? – послышался тихий, скорбный вопрос матери.

Он не смел поднять на нее глаз, а грустные звуки стали еще грустнее.

На следующий день в Ферраре было большое празднество. Все родные Иеронима Савонаролы были на пиру в герцогском замке. Только он, по обыкновению, уклонился от пира и пошел за город, по дороге к Болонье. Вот монастырь ордена св. Доминика, к которому принадлежал и так почитаемый Савонаролою Фома Аквинат. Молодой человек постучался в него. Дверь отворили, и путник очутился за оградой.

На следующий день в ночной тишине монастырской кельи он взялся за перо и стал писать к отцу в Феррару: “Я не сомневаюсь, что вас глубоко огорчит мой отъезд, тем более что я ушел тайно. Но это письмо должно вам открыть состояние моей души и мои намерения, чтобы вы утешились и поняли, что я пришел к своему решению не по-детски, как, вероятно, подумают иные. Прежде всего прошу вас как человека, любящего справедливость и презирающего все ничтожное и преходящее, прислушайтесь более к голосу правды, чем к голосу страсти, которой подчиняются женщины, и рассудите на основании разума, прав ли я, покидая мир и исполняя свои предначертания? Что меня побудило вступить в монастырь – это страшное ничтожество света и испорченность людей: разврат, нарушения святости брака, обман, высокомерие, нечестие, проклятия и кощунства всех родов дошли в свете уже до того, что не находишь в нем более честных людей. Как часто вследствие этого я в слезах повторял: “Увы, избегай жестоких стран, избегай берега скупых!” Я не мог выносить злобу ослепленных народов Италии, где угасли все добродетели и торжествует порок. Этот свет мог мне дать только глубочайшую скорбь. Поэтому ежедневно я просил Господа Иисуса Христа, чтобы он избавил меня от этой грязи, и неустанно воссылал искренним сердцем кроткую молитву Богу: укажи мне путь, по которому я должен идти, так как к тебе устремляется душа моя. И Господь в бесконечной благости своей услышал меня и сжалился надо мною, хотя я и не стою этой великой милости. Ответьте же мне: разве не хорошо и не справедливо, когда человек бежит от низости и испорченности ничтожного света, чтобы жить как разумному существу, а не как животному среди свиней? И не было ли бы великой неблагодарностью с моей стороны сперва молить Бога об указании мне настоящего пути, по которому я должен идти, а потом, когда он в своем милосердии указал мне на этот путь, не следовать по нему? О Господь и Бог мой, лучше мне тысячу раз умереть, чем быть неблагодарным перед Тобою! Потому, любимый мой отец, вы должны не печалиться, а скорее благодарить Господа Иисуса за то, что он дал вам сына и не только сохранил его таким до двадцатидвухлетнего возраста, но еще и оказал ему милосердие, сделав его воинствующим рыцарем. Или вы не считаете за великую милость того, что ваш сын делается воином Христовым? Говоря короче: или вы любите меня, или – я знаю, что вы не скажете этого, – вы не любите меня. Если же вы любите меня, то что вам дороже во мне: тело или душа? Вы не можете ответить “тело”, так как вы не любили бы меня, любя во мне худшую из частей человека. Если же вы любите душу, то почему же вы не ищете спасения этой души? Вы должны торжествовать и радоваться этой победе. Я хорошо знаю, что без некоторой боли тела не обойдется, но тело нужно обуздывать разумом, особенно такому умному и сердечному человеку, как вы. Вы поверите, что мне стоила разлука с вами горячих слез? Надеюсь, да. Никогда еще с моего рождения я не испытывал большей скорби, более глубокого горя, чем теперь, когда я расстался со своею семьею и пошел к неизвестным людям, чтобы принести в жертву Иисусу Христу свое тело и отдать свою свободную волю в руки людям, которых я никогда еще не видал. Но когда я думаю о том, что меня призывает Бог и что Он сам не пренебрег явиться слугою среди нас, червяков, – я понимаю, что у меня недостало бы духу не последовать на его кроткий и святой призыв, говорящий нам: “Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас, возьмите бремя мое на себя...” Я знаю, что вы жалуетесь на меня за то, что я ушел так тайно и как бы бежал от вас; но поймите, что мои скорбь и горе, при мысли о разлуке с вами, были так велики, что я был уверен в одном – расскажи я вам свои намерения, и во мне прежде бы разорвалось сердце, чем я решился бы оставить вас, и новый оборот мысли помешал бы осуществлению моего плана. Потому не удивляйтесь, что я молчал. Впрочем, на окне за книгами я оставил несколько листков, из которых вы узнаете мое душевное состояние. Итак, прошу вас, дорогой отец, не жалуйтесь более на судьбу и не причиняйте мне еще более печали и горя, которых у меня и так много; я не раскаиваюсь в своем поступке, и я бы поступил так же, если бы даже знал, что меня ждет участь выше участи Цезаря, но ведь и я плотский человек, как и вы, и чувства ведут и во мне борьбу против разума. Это заставляет меня бороться всеми силами, чтобы дьявол не оседлал меня, особенно, когда я слышу ваше сетование. Эти дни, когда страдания еще свежи, пройдут скоро, и потом, я надеюсь, мы оба утешимся в этом мире милосердием Божиим, в том – славою. В заключение возлагаю на вас как на мужчину утешить мою мать, которую, как и вас, я прошу о благословении и о спасении души которой я горячо молюсь. Ваш сын Иероним Савонарола”.

В монашеской келье Савонарола искал мир, спокойствие и отречение от света. “Если бы я даже знал, что меня ждет участь выше участи Цезаря, я поступил бы так же”, – говорит Савонарола в приведенном письме, и, конечно, он не предчувствовал, что и в одежде простого доминиканского монаха его ждет полная деятельности и волнений жизнь, ждет светская бессмертная слава.

Глава III

Деятельность Савонаролы в Болонском монастыре Сан-Доминико. – Первое путешествие во Флоренцию. – Неудачное проповедничество в этом городе. – Успех проповеди в Сан-Джемениано и в Бресчии. – Собрание в Реджио. – Джиованни Пика. – Возвращение во Флоренцию. – Религиозные и нравственные взгляды Савонаролы. – Отношение к нему Лоренцо Медичи. – Смерть Лоренцо и его исповедь у Савонаролы. – Удаление из Флоренции

В Болонском монастыре Сан-Доминико, среди тихих келий и пустынных монастырских галерей и переходов, провел Савонарола семь лет в молитвах и покаянии, учась и обучая в то же время новичков по приказанию настоятеля. Он принялся за дело обучения молодых монахов не ради одного обязательного для монаха послушания: познакомившись ближе с положением современной ему католической церкви, он увидел все ее страшные недостатки, и в нем проснулось страстное желание обновить ее, подготовить ей лучших служителей. В первый же год своего пребывания в монастыре он написал страстное стихотворение о падении церкви, где горячо спрашивает: “Где же старые учители и старые святые, где ученость, христианская любовь, чистота минувших времен?” Эти алмазы, эти горящие светильники, эти сапфиры, как он иносказательно называет их, не существовали более. В Рим проникло гордое честолюбие и загрязнило все так, что приходилось только бежать от него куда-нибудь в пустынную келью, кончая в ней жизнь в скорби и слезах. Несмотря на иносказательную, несколько вычурную форму, это стихотворение проникнуто искреннею горечью, и из него уже можно было понять, что молодой монах не ограничится одним постом и молитвою, прислуживаньем на кухне и копаньем гряд. Его идеалы выше этого идеала. Недаром же он в том же стихотворении взывал к Богу, чтобы Тот дал ему силу “сложить эти мощные крылья – крылья испорченности, крылья гордой вавилонской блудницы”. Не ограничиваясь данным Савонароле поручением обучать новичков, настоятель монастыря возложил на молодого монаха и обязанности проповедника. Савонарола с жаром взялся и за это дело; оно было ему по душе при его тогдашнем настроении. Но на первых же порах он уклонился от обычного приема ученых проповедников того времени, от бесконечных софизмов схоластики, от постоянной возни с Аристотелем и все более и более стал руководствоваться Библией, которая потом и сделалась его неизменной спутницей жизни, его книгою книг. Тем не менее его проповеди не имели особенного успеха, и, может быть, это нужно приписать главным образом тому, что он не поражал внешностью, был слишком истощен постничеством, являлся до крайности слабым, не мог даже громко говорить. Его проповедничество в Болонье в эту пору прошло так незаметно, что о нем не упомянул ни один из писателей того времени. Даже в его родной Ферраре, где им могли интересоваться люди как земляком и куда он был послан в 1482 году, его проповедь осталась совершенно бесследной.

Именно в это время совершилось событие, долженствовавшее изменить коренным образом всю жизнь Савонаролы.

В Ферраре началась война, и Савонароле пришлось снова проститься с родным городом. Его послали во Флоренцию. Совершая путь в этот город, молодой монах мог близко познакомиться с тем, что делалось тогда в Италии. Война, начавшаяся в Ферраре, охватила весь полуостров, и все знали, какую гнусную роль играет в этой братоубийственной резне папа Сикст IV, все знали, какие корыстные цели руководят этим старцем. На Савонаролу пахнуло той страшной действительностью, той беспощадно бьющей в глаза правдой жизни, которая превосходила самые страшные отвлеченные рассуждения о “ruina mundi”[2 - гибели мира (лат.).].

Обедневшие города, разоренные области составляли совершенную противоположность богатой, спокойной и нарядной Флоренции, сделавшейся умственным центром того времени. Величавый монастырь Сан-Марко, где поселился Савонарола, был построен за сорок лет до прибытия во Флоренцию Савонаролы; прежде здесь жили крайне распущенные даже для того времени монахи; заботами Козимо Медичи они были выселены, и на их место вступили в новое здание реформированные доминиканцы. При монастыре была одна из лучших по манускриптам библиотека, которая, согласно воле завещавшего ее монастырю Никколо Никколи, явилась первой публичной библиотекой в Италии. Сюда стекались ради библиотеки ученейшие люди из монахов и мирян. В отношении искусства монастырь тоже славился, так как его стены были расписаны кистью Джиовани да Фиезоле, известного под именем Беато Анджелико (1387 – 1455). Еще больше прославился монастырь деятельностью его учредителя Сан-Антонино, одного из неутомимейших благодетелей бедноты и последователей евангельской любви к ближним. У всех еще была в памяти самоотверженная деятельность этого изумительно доброго и безупречного человека во время флорентийских чумы и голода в 1448 году. Вступив в монастырь Сан-Марко, Савонарола был сразу охвачен рассказами о широкой и благотворной деятельности Сан-Антонино и везде находил ее следы в виде различных приютов, братств, госпиталей. Образ этого человека, проходящего по опустошенному чумой и голодом городу с лошадью, навьюченною хлебом, одеждами и массой других вещей для страдальцев-бедняков, восставал, как живой, в воображении Савонаролы. И как величественна, как привлекательна была сама Флоренция с ее чудной природой, с ее сокровищами искусства! Недаром же ею управлял в то время великолепный Лоренцо Медичи, находившийся тогда наверху славы и силы. Флоренция, эта “монархическая республика”, как выражается один историк, была в средние века итальянским городом по преимуществу. Уже в XV веке она была нравственно столицей Италии, и тосканское наречие стало литературным языком всей страны. Флорентийская республика превращается в сущности в монархию еще при Козимо Медичи, этом либеральном банкире, который распоряжается войной и миром во всей Италии, дает взаймы Франциску Сфорце денег, чтобы тот мог завоевать Милан и герцогскую корону после Висконти; защищает этого узурпатора против Венеции и короля арагонского, находя союзника себе в лице французского короля Карла VII; добывает во время голода хлеб у того же французского короля, облегчая положение страны. Немудрено, что страстная и увлекающаяся “дочь Рима”, как называли старые историки Флоренцию, приписывает все процветание города, все успехи искусств именно Козимо Медичи и сама поступается своей свободой, осыпаемая благодеяниями своего либерального “отца отечества”, а при его внуке Лоренцо уже совершенно пьянеет среди бессменных пиров, спектаклей, маскарадов, празднеств, народных увеселений, не слыша голосов политических партий под звуки canti carnavaleschi и canzoni a ballo – карнавальских песен и бальных канцон. Сам Лоренцо проводит свободное от пиров и государственных дел время среди поэтов, художников и философов из платоновской академии, где создается модная “платоновская теология”. Под всем этим ослепительным блеском скрывались безысходные сомнения, полное безверие. И вечная холодно-насмешливая улыбка была на лицах флорентийцев, знавших и греческий, и латинский языки, и Платона, и Аристотеля и гордившихся тем, что даже флорентийские женщины отличаются разносторонней ученостью, не уступающей учености мужчин. Немного дней нужно было прожить Савонароле среди флорентийцев, чтобы на него пахнуло холодом от этих рабов внешности и душевной пустоты. И как смешон показался им этот появившийся на кафедре в церкви Сан-Лоренцо тщедушный проповедник с его едва слышным сиповатым голосом, с его неуклюжими манерами, с его провинциальным наречием, с его порой грубыми и чисто народными выражениями! Он решился нападать с кафедры на пороки и маловерие светских и духовных лиц, презрительно относился к вылощенным поэтам и философам, порицал фанатическое поклонение перед древними классиками и цитировал только одну книгу – Библию, советуя всем читать ее, тогда как все они знали, что библейская латынь была небезупречна и что подобное чтение могло только попортить их стиль! Так, в 1483 году у Савонаролы бывало в церкви не более двух-трех десятков слушателей, тогда как у фра Мариано да Дженнаццано, любимца Лоренцо Медичи, церковь не могла вместить всех слушателей. Дженнаццано, изысканный по слогу и изящный по манерам, был в моде, и ходить слушать его было таким же важным делом, как восторженно восхищаться подвигами Сан-Антонино, как горячо толковать и спорить о платоновской теологии, как щедро покровительствовать раболепствовавшей перед богачами литературе и искусствам, тогда как в душе всех этих разбогатевших, холодных и издевавшихся над всем лавочников и ростовщиков был один кумир – золото и одно наслаждение – распутство. Даже близкие и уже увлекавшиеся смыслом проповедей Савонаролы люди сознавали причины его неуспеха и говорили ему с грустью о том, что он должен бы поучиться у Дженнаццано умению красивых фраз и грациозных телодвижений. Одни эти ослиные сожаления о незнакомстве соловья с петухом могли свести на нет всякую энергию в другом человеке, но Савонарола верил теперь в свое призвание до того, что у него уже начались видения, ободрявшие его идти избранным путем. “Церковь должна быть обуздана, потом обновлена, и это должно совершиться скоро”, – вот лозунг, во имя которого шел он на свой подвиг.