Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг.

Когда мы поравнялись с лавою, казаки сказали, что на рассвете японцы неожиданно напали на наш бивак, и пришлось отступить перед превосходными силами.

Вот показался отряд, впереди и по бокам шли дозоры, развевались значки начальников. В арьергарде перестрелка еще продолжалась.

Заботкин, приложивши руку к козырьку, подъехал к одному всаднику в черной, довольно потертой шведской куртке, с расстегнутым воротом рубашки; на нем не было ни погон, ни орденов. Полное лицо с голубыми глазами немного навыкате, с русыми, молодецки закрученными усами, дышало бесстрашием и железной волей. Вся его фигура напоминала мне викингов на фресках германского посольского дворца, палаццо Карафелли в Риме. Я догадался, что это был генерал Ренненкампф, хотя я не нашел сходства с популярными его портретами и прекрасным наброском Кравченки[39 - Кравченко Николай Иванович (1867–1941) – художник-баталист и писатель. В 1902 г. посетил Маньчжурию и Китай для сбора материала по иллюстрированию похода русских войск в Китай в 1900–1901 гг. Во время Русско-японской войны работал на театре военных действий.]. Он протянул мне руку:

«Вы, вероятно, войсковой старшина Квитка», – сказал он со своей обычной манерой говорить сжато, прямо к делу и не допуская лишних слов.

Наш полк шел позади Аргунского, я представился командующему полком войсковому старшине Трухину. Он природный забайкалец с типичными признаками бурятской крови в морщинистом плоском лице; щетинистые усы и брови придают ему, на первый взгляд, суровое выражение, в обращении он прост, любезен и казался добрым; я был уверен, что мы будем с ним ладить. Познакомился с офицерами полка и с командовавшим 2-м Аргунским полком войсковым старшиной Кобылкиным, отрешенным сегодня утром от командования генералом Ренненкампфом за то, что он отступил с главными силами без приказания. Кобылкин не скрывал, что он выслужился из писарей, и рассказывал много любопытного из своего прошлого. В отряде я встретил старого приятеля, полковника Карцева, командовавшего казачьей бригадой на Ялу. Все, что было на нем, носило следы продолжительного похода, – он потерял вьюки со всеми вещами и более двух недель не мог переодеться. Впрочем, щегольство в Маньчжурской армии можно было видеть только в Главной квартире, большинство строевых офицеров было одето в холодную пору в шведские куртки (называемые в армии теплушками), а летом – в блузы разного цвета и образца без погон. Разнообразие, или скорее отсутствие форменной одежды происходило отчасти от того, что не считалось возможным требовать соблюдения формы вследствие затруднительности доставки в действующую армию предметов обмундирования. С прибытием на театр военных действий экономических обществ в этом не встречалось более затруднений, но у нас почему-то принято считать, что щегольство недостойно серьезного человека, это признак легкомыслия и неспособности к дельной, плодотворной работе. Я помню, как в молодости меня глубоко презирали охотники, товарищи, одетые в какое-то тряпье, за то только, что у меня был нарядный и удобный охотничий костюм, несмотря на то, что на мое ружье доставалось не менее дичи, чем на их самопалы. Была и другая причина, отчего начальство не только не преследовало, но даже одобряло ношение неформенных одеяний: это была большая убыль в офицерском составе от того, что японцы следили за появлением начальников и направляли в них не только ружейный, но даже орудийный огонь.

Было, конечно, необходимо уменьшить потери между офицерами, в которых начинал чувствоваться недостаток, но разрешение одеваться как попало, было как бы поощрением неряшества, а это в военной среде не должно быть допустимо. Японцы дрались не хуже нас, но мы их редко видели, и еще реже удавалось нашим отборным стрелкам взять японского офицера на прицел, потому что они умели применяться к местности, а между тем все они, и нижние чины, и офицеры, были всегда одеты по форме, и даже с особою щеголеватостью.

Впереди отряда казаки несли на носилках раненых сегодня в бою, одного офицера-артиллериста, военного корреспондента Толузакова[40 - Толузаков Сергей Александрович (1877 – не ранее 1918) – военный журналист, востоковед. Во время Русско-японской войны – корреспондент «Петербургской газеты» и «Нового времени». Автор трудов по истории Русско-японской войны и вооруженным силам Японии.] и нескольких казаков. Из соседней деревни прибыли им на смену китайцы, нанятые ординарцем генерала. Китайцы шли немного быстрее казаков, но галдели во все горло, точно хотели перекричать друг друга, что раздражало раненых.

Отряд вернулся в Саймацзы в сумерки. В нашем дворе уже разместились офицеры 2-го Аргунского полка. Пепино и назначенные мне от третьей сотни вестовые укладывали вещи, не знали они только, что делать с обедом, заготовленным на несколько человек. Нужно нам было перебраться в город на прежние квартиры. Я поехал вперед, чтобы выбрать помещение; пришлось удовлетвориться довольно грязной фанзой, – лучшие были уже заняты. Пока казаки и китайцы прибирали и чистили ее, я отправился к командующему полком и просил его разрешения сдать в полковой вьючный обоз часть моих вещей до приобретения второго мула. Трухин ответил, что он ничем не может мне помочь, потому что нет колесного обоза, а вьюки все заняты. Меня поразила какая-то беспомощность в штабе полка: они голодали целый день, и, кроме чаю, ничего у них не имелось поесть, лошади должны были тоже довольствоваться одним гаоляном. Я поделился своим обедом с командующим полком и его штабом. Казначей Мотыгин нашел возможным взять в полковой обоз мои два мешка с консервами, когда я предложил за эту услугу дать половину консервов штабу.

Штабные лошади не расседлывались, потому что ночью ожидалось нападение неприятеля. Чтобы заседлать, не торопясь, требовалось от пяти до восьми минут, имея же, впереди сторожевое охранение, даже при внезапном нападении, часть располагала бы достаточным временем для седловки, навьючивания и выступления к сборному месту. Чем же оправдывалось приказание не расседлывать, т. е. не давать необходимого отдыха лошадям и содействовать сбитню спин?

Объявлено приказанием по отряду, что все части должны собираться у северо-западной околицы города, если будет зажжен сигнальный костер.

Мое положение было довольно затруднительное; я не имел возможности собственными средствами забрать все свои вещи, полк отказался прийти мне на помощь и я не мог доверить вещи кому-нибудь из жителей

Саймацзы, потому что они относились враждебно к казакам за разные притеснения и потравы полей и огородов. Этот жгучий вопрос я решил обсудить завтра, а теперь было поздно, и нужно было отдохнуть на случай, если бы японцы потревожили нас ночью.

16 мая. Вестовые узнали, что китайские арбы, доставившие продукты для штаба дивизии, возвращались сегодня в Ляоян. Без переводчика было трудно объясняться с китайцами, однако моим казакам удалось сговориться с одним из них, и он за двадцать пять рублей взялся доставить мои вещи в Ляоян. Опять пришлось делать перекладку и отложить в сторону все то, что не было необходимо сейчас; сюда я причислил пару вьючных чемоданов с мундирами и орденами, которых в отряде не носили. Сложил я эти вещи на арбу и, заплатив вперед за доставку, вручил китайцу записку князю Урусову, адъютанту генерала Куропаткина, в которой просил его оставить вещи у себя на время. Владелец арбы не опасался хунхузов, он боялся только, что наши солдаты могут отнять у него поклажу вместе с арбой и мулами. Я ему выдал пропуск, который он показывал на этапах, что дало мне возможность проследить, что вещи были действительно доставлены им в Ляоян, но тут след был затерян. Потом я опять напал на след: в одном из складов общины в Харбине смотритель припомнил, что между вещами частных лиц была золотая казачья шашка в сером замшевом чехле, по его описанию, совершенно схожая с моею, но она и, вероятно, вместе с нею и другие мои вещи кем-то были взяты и на этот раз бесследно исчезли.

Получено было приказание собраться на сборном месте и выступить в десять часов утра. День был теплый, перепадал мелкий дождь. Мы шли не спеша, часто останавливались, неприятель нас, очевидно, не теснил.

У нас «генерал» означало генерала Ренненкампфа; в дивизии было еще два генерала: командиры бригад уралец генерал-майор Любавин[41 - Любавин Гавриил Павлович (1850 – не ранее 1918) – генерал-лейтенант (1908). Во время Русско-японской войны в чине генерал-майора командовал 1-й бригадой Забайкальской казачьей дивизии.] и донец генерал-майор Греков Митрофан[42 - Греков Митрофан Ильич (1842–1915) – генерал от кавалерии (1914). Во время Русско-японской войны в чине генерал-майора командовал 2-й бригадой Забайкальской казачьей дивизии.], оба отличившиеся в Турецкую кампанию. В нашем отряде была только бригада Любавина: 2-й Аргунский и 2-й Нерчинский полки и входившие временно в его состав: 1-й Аргунский полк, 4-я Забайкальская казачья батарея и 23-й [Восточно-Сибирский] стрелковый полк. 2-й Верхнеудинский [полк] входил в состав Восточного отряда, а 2-й Читинский находился при полевом штабе. Генерал Греков командовал отдельным отрядом, подчинявшимся генералу Ренненкампфу.

Мы подошли к Фыншуйлинскому перевалу, третьему по названию на двадцативерстной карте; некоторые названия деревень тоже повторяются.

Все слезли и повели лошадей в поводу; я предпочел бы остаться верхом, потому что с непривычки личные сапоги мне казались очень тяжелыми, но генерал смотрел зорко, и несдобровать тому, будь он простой казак, офицер или генерал, кто остался бы на лошади, когда весь отряд спешен.

Вершину перевала составляла плоская, довольно обширная седловина гор. С краю, среди зелени, красовалась большая кумирня с живущими рядом в фанзах монахами-бонзами. В кумирне хранились деревянные, ярко раскрашенные статуи богов со своими атрибутами. В середине сидел главный бог, его правая рука лежала на коленях, а пальцы приподнятой левой руки были сложены, как принято у христиан для знака благословения. С правой стороны сидел бог войны Лияо, с черным свирепым лицом и вооруженный с ног до головы. По левую – был бог кроткий с белым, женоподобным лицом и скромно сложенными руками.

Все это было грубой работы, но среди расписных стен с рисунками и пестрыми иероглифами оно не было лишено художественности.

Расположение этой кумирни было замечательно удачно выбрано: в обе стороны удалялись перспективы живописных долин, а над нею возвышались сопки, покрытые густым лесом и кустарниками.

Никто не подозревал тогда, что не далее как через два дня с вершины этих сопок посыплется град пуль на доверчиво расположившийся за биваком отряд, что эта мирная и живописная площадка обагрится кровью, и там, где теперь начальство закусывало и пило чай, будут корчиться тела в предсмертных судорогах.

Спуск с перевала был короче подъема, долина расширялась, как будто было больше воздуха с тех пор, как мы выбрались из теснины. Это впечатление происходило, вероятно, от того, что нас, родившихся на равнине, угнетали давящие громады гор. Лошади тоже шли заметно веселее.

К семи часам вечера мы подошли к деревне Нангушан, где была назначена ночевка. Сотни стали на биваке в поле за дорогою. Казаки разбежались по деревне и потащили к биваку зерно, кур, хворост для костров. Все офицеры уже разместились по фанзам; только Трухин и его штаб-адъютант Анисимов, казначей Мотыгин и врачи Архангельский и Терешкович не имели еще пристанища, стояли посреди улицы, смотрели безучастно на разгром деревни и, казалось, не заботились ни о пище, ни о ночлеге. В Главном управлении казачьих войск мне сказали, что я был зачислен помощником командира полка по строевой части, и я думал, что это налагало на меня обязанность быть постоянно с ним в общении для приведения в исполнение всех распоряжений, касающихся внутреннего порядка полка и строя, поэтому я оставался при штабе и готов был содействовать общему благоустройству. Я приказал Пепино и своим вестовым разыскать фанзу, добыть провизии и фуража и приготовить ужин. Фанза была найдена, но сотни успели раньше выбрать из нее все, что могло пригодиться. Только благодаря предусмотрительности Пепино, купившего несколько кур по дороге, можно было приготовить ужин для всей нашей компании.

Мы не успели еще устроиться, как явился штаб-трубач с заявлением, что у лошадей не было корма и им самим нечего было есть; вслед за ним то же самое доложил старший писарь, потом настала очередь фельдшеров. Тогда как у всех казаков в сотнях варился суп и чай в котелках, штабные должны были голодать за отсутствием распорядительности, а их кони стояли с понурыми головами и обгрызали плетни, к которым были привязаны.

Я решил, что так продолжать нельзя: в штабе уже свыклись с голодовкой, и это считалось даже каким-то молодечеством. Трухин говорил: «Я не нуждаюсь ни в чем и живу по-солдатски…» С этим я не мог согласиться: во-первых, солдат не должен голодать никогда, и начальство, допускающее это, поступало бы преступно, а во-вторых, старание устроиться возможно лучше и содержать себя и свое помещение в чистоте и порядке не может вредить службе, напротив, оно дает здоровье и нравственное удовлетворение, которое следовало бы поддерживать в войсках, а не заглушать.

17 мая. Сотне 2-го Аргунского полка графа Комаровского было приказано занять Фыншуйлинский перевал, который мы прошли вчера, другая сотня оставлена в деревне Нангушане. Мы выступили в половине восьмого утра. По долине расстилался густой туман, но он скоро рассеялся, и настал чудный ясный день.

В полдень пришли в Цзянчан. Это городок на берегу Тайцзыхэ, среди широкой долины. Начальник дивизии и штаб поместились внутри большой импани. Места много, наши три казачьи полка разместились просторно в городке и по соседним деревням. Я выбрал себе чистую фанзу у богатых купцов и первым делом принял горячую ванну. Несмотря на угрызения совести, я покинул многострадальный штаб полка и, по совету Заботкина, зачислил себя и своих вестовых на довольствие во вторую сотню, которая, благодаря заботливости сотенного командира есаула князя Меликова, никогда не нуждалась ни в чем.

Заботкин занял место в одной фанзе со мною, мы прекрасно поужинали и легли спать, приказав вестовым нас не будить, потому что генерал сказал, что мы будем здесь отдыхать два или три дня. Это было необходимо, чтобы дать оправиться людям и лошадям, пробывшим немало времени на пище святого Антония[43 - Т. е. впроголодь. По имени христианского аскета Антония Финского (III–IV вв.), питавшегося в пустыне травами и кореньями.] в Саймацзах; здесь же было изобилие всего, оно казалось нам чуть ли не раем земным.

18 мая. Человек предполагает, но начальник отряда располагает: нас разбудили в четыре часа утра и передали приказание явиться в штаб дивизии в шесть часов.

Там было нам объявлено, что решено общее наступление на Саймацзы, в котором должны были принять участие: с юго-запада – части Восточного отряда под начальством графа Келлера, с запада, т. е. по большой этапной дороге из Ляояна, – полторы дивизии пехоты с артиллерией и 3-я и 6-я сотни нашего полка под начальством генерала Ренненкампфа, и с севера, по пройденному нами третьего дня пути, – бригада генерала Любавина.

Так как Саймацзы уже был занят японцами, то генералу приходилось проехать через Сяосырь на Гоньгауцзы, чтобы принять начальство над отрядом, атакующим Саймацзы завтра. Предстояло проехать девяносто с лишком верст, на это требовалось иметь заводных лошадей. Генерал назначил меня сопровождать его и вступить в командование наших двух сотен, находившихся в отряде полковника Карцева у Сынгоулинского перевала.

Я был в восторге: после интересного кавалерийского рейда, мы вступим в бой, которым, вероятно, не ограничимся, а, разбив противника, пойдем дальше на Фынхуанчен. Меня также радовало, что я увижусь с Келлером, и я был уверен, что с ним мы будем иметь успех.

Я брал с собою легкий струковский вьюк[44 - По имени генерала А. П. Струкова, героя Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., инспектора ремонтирования кавалерии и бригад кавалерийского запаса.] на заводной лошади; остальные вьюки должны были идти с Пепино в отряде генерала Любавина. Мы предполагали, что у него дела не будет, потому что ему было приказано атаковать только тогда, когда он услышит наши орудийные выстрелы.

Мы выступили в четверть десятого. День был ясный, очень весело было идти переменными аллюрами, но это продолжалось недолго: вьючный обоз отстал, и пришлось остановиться, чтобы его обождать, а потом мерить свой шаг с вьюками, хотя и облегченными, но все же задерживающими движение колонны. Шли мы следующим порядком: впереди шесть казаков дозорных и с ними ротмистр Дроздовский, шагах в ста позади – генерал с заведывающим его хозяйством, отставным подъесаулом Терского казачьего войска Николаевым и адъютантами хорунжими Гейзелер и Козловским, за ними несколько лиц из штаба дивизии, потом конвойные с вьюками и заводными лошадьми и между ними человек двенадцать казаков, составлявших вместе с дозорами, наше прикрытие.

На летучем посту l-ro Аргунского полка, верстах в восьми от Цзянчана, встретился нам сотник 2-го Аргунского полка князь Леван Магалов; он доложил генералу, что выехал рано утром из Цзянчана с донесением к полковнику Карцеву в Гоньгауцзы и хотел пробраться по компасу прямо через сопки, но был остановлен в одном ущелье хунхузами, засевшими над дорогою, среди скал, и открывшими по нем огонь; имея с собою только шесть казаков, он не счел возможным продолжать движение в этом направлении и вернулся на большую дорогу.

Подъехал ко мне конвойный осетин генерала Шахтиев и спросил, не женат ли я на родственнице В. П. Шереметьева, он долго служил у него, знал всю семью и слыхал обо мне. У нас был еще один общий знакомый Кайтов, мой бывший нукер[45 - Нукер (от монг. нехер – друг, товарищ) – воин личной охраны монгольских ханов. В данном контексте – телохранитель, слуга.], с которым он служил в Турецкую кампанию. Теперь мы были кунаки, и он не терял случая оказать мне какую-нибудь услугу, справлял плеть, чинил оборвавшийся ремешок, а на стоянке угостил шашлыком из старой, жесткой, как камень, неощипанной курицы.

От половины третьего до половины пятого был первый привал. Я попробовал поспать после чаю и тщетных усилий отгрызть кусок курицы, зажаренной Шахтиевым. Было очень жарко, и мухи изводили ужасно. Мы входили теперь в район действий хунхузов; они здесь часто нападали на казаков летучей почты, преимущественно в тех местах, где долина суживалась; удивительно, что у нас сравнительно так мало потерь: хунхузы, засевшие на неприступных утесах, могли бы расстреливать на выбор проезжающих по дороге совершенно безопасно для себя.

Разливы Тайцзыхэ покрыли всю долину галькой, накаливающейся на солнце чуть не добела; лошадям было очень тяжело ступать по ней, и они шли, точно ощупью.

Мы пришли в Сяосырь в 8 часов вечера и остановились все вместе в просторной фанзе богатого купца. Как у всех торговцев, жилые фанзы находились в глубине двора, а лавки выходили на улицу. Двор был окружен высокой каменной стеной, крыльцо обложено плитами и огорожено каменной решеткой со столбами, на которых скалили зубы изображения чудовищ, не то львов, не то собак. У входа росли два кипариса, а вокруг террасы цвели розы.

Нам было подано по кружке чаю с кусочком сахару вприкуску. Сахар составлял такую редкость в отряде, что генерал привык совсем без него обходиться.

Выступление назначено в двенадцать часов ночи; мы легли спать в девять, а в одиннадцать нас разбудили к ужину; горячий суп отогнал сон и подкрепил нас.

Перед выступлением проводник, договорившийся указать нам дорогу, исчез. Генерал крикнул на хозяина нашей фанзы, что он даст ему сто плетей, если не будет сейчас же другой. Через пять минут проводник нашелся, но у него не было лошади. Новые угрозы злополучному хозяину получить сто, двести, триста плетей воздействовали, и лошадь тоже была добыта. Мы тронулись в путь.

Небо заволокло кругом тучами, перепадал мелкий дождь, а иногда и довольно крупный. Луна изредка проглядывала из-за туч, но весьма слабо освещала наш путь. Мы шли сперва довольно ровной дорогой; прошли через деревню по улице, напоминавшей матушку-Москву с ее необтесанными булыжниками вместо мостовой. В версте далее пришлось слезть и вести лошадей на поводу по скользким плитам, местами залитым рекою. Может быть, днем здесь не так скверно, как казалось, ночью же это было довольно неприятно. Мы переправлялись несчетное количество раз через бурную речку, опасаясь принять холодную ванну; лошади скользили и спотыкались, ступая на круглые слизистые глыбы, которыми было усеяно дно реки, вода подходила им по брюхо. Чувствовалось облегчение, когда выбрались на другой берег, но ненадолго – саженей сто или двести далее мы подверглись тем же испытаниям.

Генерал сказал мне, что, по показаниям местных жителей, в этом ущелье орудуют около ста пятидесяти хунхузов; ежеминутно можно было ожидать залпа, что задержало бы наше движение вперед. Я думал, что в случае нападения, нам следовало возможно скорее проскочить вперед, не отвечая на выстрелы. Мы ожидали серьезного боя с неприятелем, и была бы какою-то злою насмешкою задержка в пути хунхузами.

Зажигались со всех сторон светляки, а я слышал, что кто-то из офицеров утверждал, что это была сигнализация электрическими лампочками японских разъездов.

Встреченные китайцы говорили, что японцы заняли Сынгаулинский перевал и выслали патрули вперед и в стороны; в таком случае дорога на Саймацзы нам была отрезана, но это генерала нисколько не смущало.

Наша маленькая колонна шла узкою тропою, справа по одному, и растянулась на большое расстояние; вьюки и заводные лошади отстали далеко. Авангард шел кучкой, имея между двумя казаками привязанного проводника, ни одного дозора не высылалось ни вперед, ни в сторону. Это стремление казаков скучиваться в ожидании встречи с неприятелем было неразумным стадным инстинктом стать под защиту товарища.

Показания китайцев о близости японцев подтверждались всеми встречными. Делалось тревожно, казаки начали беспокоиться, и колонна сразу подтянулась.

Дождь усилился, дорога длилась без конца. Меня так клонило ко сну, что я позабыл о японцах и хунхузах и, казалось, отдал бы полжизни, чтобы склонить голову и уснуть хотя бы на полчаса. Я дремал и едва держался в седле; меня поддерживал немного коньяк, который я пил по капле от времени до времени. Уже давно рассвело, теперь все-таки легче, потому что видишь, куда ступать, и на дороге через лес не хлещут ветки по лицу. Всему настает конец, настал конец и нашему странствованию… К десяти часам утра мы пришли в Гоньгауцзы, разоренное село с несколькими оставшимися жителями. Николаев распоряжался обыском фанз, но, несмотря на крики, брань и угрозы, не нашлось ничего.

Генерал стрелял из маузеровского револьвера[46 - Речь идет о самозарядном пистолете германского производства «Маузер» С96, имевшем деревянную кобуру-приклад.] по чушкам (так казаки называли свиней); вероятно, он попадал в цель, так как стрелял превосходно и не раз упражнялся успешно по японцам, но свиньи убегали умирать подальше от казачьих котлов.