Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг.

Старший адъютант дивизии, капитан Генерального штаба Шнабель писал полковнику Карцеву под диктовку генерала: «Удивляюсь, почему вы отступаете, когда приказано наоборот».

Я расположился отдельно от штаба, вместе с Шнабелем и Эдлундом, которые были приглашены обедать у генерала. Казак вестовой мне зажарил шашлык из поросенка; Эдлунд, пообедавши у генерала, основательно принялся за поросенка, точно он ничего не ел с утра.

Явился Карцев и доложил, что он не только не отступал, но занял своим отрядом позицию впереди Сыгоулина.

Сотни нашего полка, которыми я должен был командовать, были отосланы Карцевым в Цзянчан с транспортом кружным путем – Фанцзяпуцзы – Сяосырь – Цзянчан. Эту колонну повел есаул князь Арсений Карагеоргиевич, вернувшийся из отдаленной разведки в тылу у неприятеля.

Нас очень огорчило полученное сейчас донесение о неожиданном нападении японцев на отряд генерала

Любавина на малом Фыншуйлинском перевале. Подробности дела следующие: генерал Любавин прибыл со своим отрядом на вершину перевала вчера в два часа дня и расположился там биваком, спросив предварительно у графа Комаровского, стоявшего там с сотней на аванпостах, близок ли неприятель; на это Комаровский ответил, что неприятеля вблизи нет, и что он ручается за безопасность отряда. Были разбиты коновязи, вьюки сняты, казаки стали варить у костров, а офицеры принялись за чай; они сидели у кумирни с кружками в руках, как вдруг раздались с высоты сопок залпы и затем пальба пачками[47 - Стрельба пачками – беглый огонь, когда стрелки расстреливали одну обойму за другой до получения следующей команды.]. Сейчас же были ранены подполковник Бабочкин в руку легко, доктор Архангельский сквозной раной в ногу, убито шесть казаков, ранено двадцать три, более тридцати лошадей было убито и пристрелено. Пальба продолжалась около получаса с трех мест на сопках. Паника была всеобщая. Казаки вскакивали на неоседланных лошадей и бросались наутек вниз под гору. Один генерал Любавин сел на коня совершенно спокойно и старался ввести какой-нибудь порядок. Доктор Архангельский, перевязав себе рану, принялся за перевязку других. Есаул Шульженко с саперной командой бросился вверх на сопку на ура, но когда они добрались до вершины, никого там не оказалось: неприятель успел скрыться.

1-я и 2-я сотни Нерчинского полка, подходившие к отряду во время этого нападения, продвинулись вперед, через перевал, но неприятеля тоже не видели. Весь отряд отошел назад, побросав много вьюков и офицерских вещей. Вернувшиеся саперы сказали, что по гребню сопок были проложены тропы, срублены сучья и устроены перила; видно, что засада была подготовлена заблаговременно; предполагали, что нападение было произведено небольшим разведочным отрядом, который имел в виду только нашу передовую сотню, прибытие же на бивак в это место целого отряда было неожиданно для японцев и послужило более внушительному погрому, после которого японцы по незнакомым нам горным тропам исчезли бесследно.

Когда казаки успокоились и убедились, что неприятель удалился, отряд вернулся на перевал. Брошенных там вещей не было найдено; предполагалось, что китайцы растаскали все и унесли в горы, но было подозрение, что казаки тоже немало подобрали из приглядевшихся им офицерских вещей. Из двух мешков с консервами, сданных мною в полковой обоз, один пропал; все же, что было на руках у Пепино, в целости. Он подобрал все, что было снято с вьюков, навьючил опять и вместе с оставшимся при вещах вестовым пустился в обратный путь, преследуемый пулями. Он говорил потом, что ему было очень страшно и он торопился уйти возможно скорее из-под выстрелов, но что китайцы испугались больше его, бежали без оглядки и визжали, как будто их резали. Любопытно, что когда я договаривал его ехать на войну, он опасался, как бы японцы не подстрелили его или не взяли в плен; на это я возразил, что, кроме кухонного огня, он другого не увидит; оказалось же, что он был в настоящем огне раньше меня и держал себя лучше многих военных денщиков и вестовых, побросавших вещи своих господ.

20 мая. Наступление началось в 4 часа утра. На Сыгоулинском перевале мы обогнали 23-й полк и семь горных орудий. Торопили войска, спешили сами, и что же – все оказалось напрасным: получено донесение, что Саймацзы оставлено японцами и было занято шестью батальонами при шестнадцати орудиях отряда графа Келлера. Мы двинулись вперед переменными аллюрами и прибыли в Саймацзы в половине девятого. Келлера уже там не было, он спешил назад в Ляншангуан по приказанию командующего армией. Я не знал, что генерал Ренненкампф поехал за Келлером и нагнал его; я бы непременно отпросился ехать тоже, очень жалел, что мы были так близко один от другого, и не удалось повидаться. Я узнал стороною, что Келлер просил генерала Ренненкампфа передать мне привет, но генерал не сказал мне ни слова.

Дождь, довольно сильный с утра, стал слабеть. Я занял прежнюю фанзу, хотя она была неприглядна, зато я в ней был один.

Я хотел купить казачье седло, полагая, что седла убитых казаков, как и все их имущество, будет продаваться с аукциона, как мы то практиковали в донских полках во время турецкой войны, но все седла с убитых лошадей были в Нерчинском полку сожжены.

На полугоре среди густого леса возвышалась большая кумирня с жильем для бонз. Туда по очереди посылались на пастьбу лошади сотен, так как корма не было нигде. И мы, и японцы окончательно опустошили Саймацзы и его окрестности. Несмотря на живописное расположение, на богатые фанзы в городке, на присутствие важного китайского чиновника и его вооруженной охраны, в Саймацзы можно умереть с голода, как в сыпучих песках Сахары.

Получил письмо из Петербурга от 24 апреля.

21 мая. Генерал Ренненкампф с двумя сотнями Аргунского полка, сотней 2-го Верхнеудинского полка есаула Арсеньева и охотничьей команды 23-го стрелкового полка отправился утром на рекогносцировку перевала к Айянямыню. Мне очень хотелось просить генерала, чтобы он взял меня с собой, но я воздержался, памятуя, что «от службы не надо отказываться и на службу не напрашиваться».

Я рисовал у кумирни и глядел на чудный вид, открывавшийся оттуда на долину Бадаохэ, на амфитеатр лесистых гор, окружающих ее, на живописно разбросанную по обоим берегам реки деревню Саймацзы. Невольно обратил я внимание на высокую крутую сопку, под которой ютился городок. Если бы на вершину этой сопки взобрался небольшой неприятельский отряд, то ему можно было бы оттуда перестрелять много народу и лошадей, расположенных по дворам города, прежде чем удалось бы нам их оттуда вытеснить, потому что забайкальцы лазить по сопкам не горазды. Такое же удобное место для засады имелось позади кумирни, но ни тут, ни там у нас не было наблюдательных или сторожевых постов, а четыре дня спустя я видел на этих сопках японских всадников со значками в руках.

В 2 часа 25 минут я получил от генерала Любавина письменное приказание идти немедленно усиленными аллюрами на подкрепление генерала Ренненкампфа с одной сотней Нерчинского и с одной Аргунского полков. Через десять минут я выехал, приказав командиру первой нашей сотни, есаулу Энгельгардту, догонять меня крупной рысью. Аргунцы, получившие приказание прямо от генерала Любавина, уже выступили под командой подъесаула Шунгеева, раненого в ногу под Айянямынем, но оставшегося в строю. Мы уже перебрались через малый перевал недалеко от Саймацзы, когда прискакал казак со словесным приказанием генерала остановиться. Через несколько минут из отряда подъехал военный корреспондент, штабс-ротмистр Краснов[48 - Краснов Петр Николаевич (1869–1947) – генерал от кавалерии (1917), писатель и публицист. Во время Русско-японской войны находился на театре военных действий в качестве корреспондента в чине подъесаула. Во время Первой мировой войны командовал полком, бригадой, дивизией и корпусом. В мае 1918 – феврале 1919 гг. – атаман Всевеликого Войска Донского. В эмиграции жил в Германии и Франции, занимаясь литературной деятельностью. В период Второй мировой войны сотрудничал с немецкими властями в деле привлечения казаков на сторону германской армии и формирования казачьих частей. Казнен по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР.] и передал приказание скорее идти вперед выручать отряд генерала Ренненкампфа, попавшего в засаду.

Уже слышны выстрелы. Идем крупною рысью и наметом. Встретилась нам отступающая полусотня аргунцев, я спросил на ходу: «Что случилось?», ответили: «Расстреляли патроны, и генерал отослал нас домой». Немного далее отступали остальные части отряда с генералом впереди. Я поскакал карьером к генералу и доложил о прибытии с сотнями, но было уже поздно, нас пощелкали, и мы уходили, не сладко похлебавши; удивительно только, что генерал и его свита вернулись целыми и невредимыми. Рекогносцировочный отряд подошел к Айянямынскому перевалу, все слезли с коней, и, по своему обыкновению, генерал полез на гору в пятидесяти шагах позади дозорных, в сопровождении австрийского военного агента, графа Шептицкого и чинов штаба. Так они дошли благополучно до вершины перевала. На их счастье, японцев в эту минуту там не было, но найдены следы их недавнего пребывания в этом месте, 12 или 15 человек. Цель рекогносцировки была выполнена: выяснено было, что перевал был свободен, и отряд стал отходить назад, не заметив, что штабс-ротмистр Цедерберг с двумя казаками отделился в сторону и к отряду не вернулся.

На перевале оставлен был пост, а позади его в долине расположилась застава. Когда главные силы подходили к малому перевалу и оставалось до Саймацзы версты две, послышались сзади выстрелы, и прискакавший казак донес, что с сопок японцы открыли огонь по оставшимся посту и заставе, что Цедерберг был окружен и взят в плен. Генерал Ренненкампф вернулся на рысях и вступил в бой. Казаки были спешены, открылась перестрелка, но выбить неприятеля с позиций не оказалось возможным, и наши отступили, не выручив Цедерберга. Наши потери: один охотник и один казак убиты, один стрелок-охотник и шесть казаков ранены.

Начальник охотничьей команды говорил, что царил полный беспорядок, казаки, введенные в заблуждение отзвуком в горах, атаковали одну сопку, где японцев не было. Выпущено было громадное число патронов попусту.

Граф Шептицкий говорил мне, что было очень жутко идти с генералом на перевал пешком, не зная, занят ли он неприятелем или нет. Он находил, что генерал напрасно держался все время в цепи, упражняясь стрельбою из маузеровского штуцера-револьвера, что это мешало ему видеть, что происходило сзади, и руководить боем. Про генерала говорили, что он в бою ведет себя, как отчаянный корнет, а вовсе не как генерал.

Раненых несли казаки на носилках, составленных из палаток, с пропущенными по бокам сквозь рубцы палками. Казаков сменили китайцы.

Не доходя до города, мы узнали, что Цедербергу удалось спастись: он взобрался на вершину сопки и оттуда рассматривал расположение японцев в тылу перевала, как вдруг стали в него стрелять человек шесть хунхузов. Отстреливаясь, он бежал с двумя казаками по тропе вдоль гребня сопки и благополучно достиг до Саймацзы. Отлегло тяжелое чувство, что товарищ был покинут, все радовались видеть его живым и здоровым.

Вечером сотенные командиры были вызваны в штаб дивизии для составления списков, представленных к награждению Знаками отличия Военного ордена[49 - Знак отличия Военного ордена – награда для нижних чинов, имевшая четыре степени. С 1913 г. официально именовался Георгиевским крестом.].

Все голодали; у меня, кроме консервов, был рис, мука для печения лепешек, заменяющих хлеб, и немного сахару. Я по очереди приглашал товарищей к себе обедать, но спиртных напитков не было ни у меня, ни у кого в отряде. Иногда с транспортом получался коньяк, но его хватало не более, как на одни сутки. Хранил я, как зеницу ока, маленькую фляжку коньяку 1810 г. и склянку с каким-то укрепляющим средством чудотворного действия. К сожалению, я не помню, ни кто его мне дал, ни как оно называлось, так как не было этикета. Фуражиры объехали верст тридцать кругом и нашли только кукурузу, не хватавшую на половину всех лошадей.

22 мая. Парад по случаю раздачи нижним чинам Знаков отличия Военного ордена. Был чудный солнечный день – редкое явление в это время года. После короткой, но дельной речи генерал прочел перед собравшимися впереди удостоенными наград кавалерами поименной список и лично прикалывал каждому крест на груди. На правом фланге стоял мой кунак Шахтиев. Когда окончилась раздача крестов, отряд взял «на караул» и вслед за генералом прокричал «ура» государю, государыням, генералу Куропаткину и новым георгиевским кавалерам.

После церемониального марша похоронили убитого вчера бурята рядом с могилами других убитых казаков.

Австрийский агент уехал; он торопился убраться из отряда, начальник которого водил его слишком часто под выстрелы.

Израсходовав все свои деньги, я просил командующего полком выдать мне следуемое жалованье. Он сказал, что жалованье он выдать не может, потому что полк был все время в походе, канцелярия с делопроизводителем и всеми делами была в обозе в Фанзяпуцзах, что ни офицерам, ни нижним чинам жалованье не уплачивалось за три месяца, и что в Китайскую кампанию жалованье не выдавалось за еще более продолжительное время. На это я ответил, что турки вовсе не уплачивают жалованье, предоставляя войскам добывать средства по своему усмотрению, но из этого не следует, чтобы мы с них брали пример. Выручил меня заведующий хозяйством Заботкин и приказал казначею мне выдать все, что следовало по расчету.

Заботкин и подъесаул Филиппов уехали в Ляоян за транспортом; первый, кроме того, хотел залечить рану, полученную 18 мая у Малого Фыншуйлина.

Познакомился с есаулом Аргунского казачьего полка князем Карагеоргиевичем; он маленький, коренастый, живой, бегло говорит по-русски, с легким экзотическим акцентом. Он рассказывал красно и забавно про свои похождения во время разведки. У него проницательный ум и та смелость, которою обладали кондотьеры бесконечных войн XVII и XVIII столетий – смелость и отвага наемных авантюристов, а не та, что мы видим у наших офицеров и солдат, идущих на смерть, может быть, неохотно, но с какою-то покорностью судьбе; те же умирать не хотели, напротив, они хотели жить и жить вовсю, а готовы были рискнуть ценою жизни только за славу и богатую добычу.

Получено известие о смерти бывшего конногвардейца хорунжего Зиновьева, загадочно убитого во время рекогносцировки. Это третий офицер конной гвардии, выбывший из строя: первый был Соловьев, умерший сумасшедшим, второй – фон Валь, раненый и взятый в плен.

23 мая. Узнав, что мы останемся в Саймацзы еще два или три дня, я просил генерала отпустить меня в Ляншангуан, чтобы получить две лошади, прибывшие из России вместе с лошадьми Келлера. Генерал согласился и сказал, что он поручает мне осветить местность между Саймацзы и Ляншангуаном.

С разъездом из пяти казаков 6-й сотни и моим вестовым Иваном Макаровым я выступил в 9 часов утра. Около 5 верст мы спускались на юг по долине Бадаохэ, затем свернули на запад и шли по сопкам по довольно сносной дороге, где сохранились еще следы прохода артиллерии отряда графа Келлера во время движения на Саймацзы 18 мая. Вблизи одной китайской деревни паслась в поле белая лошадь, казаки издали признали ее за казачью, и, с моего разрешения, один из дозорных поехал осмотреть ее. Оказалось, действительно, строевая лошадь, но более для службы не годная. Она была совсем без ног. Легко раненных после боя или выбившихся из сил на походе лошадей иногда бросали, и они доставались китайцам. В одном месте на горах паслось 9 коров, в деревнях кричали куры, через дорогу перебегали гуси, а на воде плавали утки. Это зрелище было так удивительно, так редко, что мы глядели на него с любопытством и вожделением. Теперь нам некогда было заниматься фуражировкой, но, вернувшись в Саймацзы, будем знать, куда ехать за продовольствием. Мои казаки говорили, что когда они стояли здесь по соседству, не видно было нигде ни птицы, ни скота. Очевидно, местность далеко кругом освободилась от русских, но нет ли поблизости японцев или хунхузов? «Ипэн мэю», – отвечали жители на наши вопросы – «японцев нет». Правда ли это?

У деревни Сунцзяфа, где мы гостили не так давно у командира 6-й сотни князя Джандиери, встретился нам разъезд конных охотников 11-го стрелкового полка. Я предупредил казаков, что если хунхузы открыли бы по нас огонь, мы отвечать не будем, а прибавим только ходу, чтобы проскочить вперед, не теряя времени. В половине третьего остановились на привал у деревни Айцзяпуцзя. На требование фуража получили ответ «мэю», пришлось разыскивать самим. Когда нашелся гаолян и чумиза, я заплатил хозяину запрошенные им два рубля трехрублевой бумажкой и получил сдачи русскую рублевую кредитку. Напившись чаю и закусивши, через час отправились дальше к перевалу Фыншуйлину, это самый южный, третий Фыншуйлин. Издали мы видели на вершине перевала трех человек, – наши ли это или хунхузы, мы могли узнать, только подойдя ближе. Думается, однако, что наши: хунхузы, вероятно, не стояли бы на виду. В половине пятого выбрались на перевал. Там был пост из трех стрелков 11-го полка, они составляли всю охрану этого прохода. К шести часам мы поднялись на вторую вершину того же Фыншуйлина, где совсем не было сторожевых постов. Мы спустились по хорошей и пологой дороге в узкую долину, в конце которой, верстах в пяти от перевала, был расположен биваком большой передовой отряд, батальонов пять или шесть с артиллерией. Отсюда долина сворачивала вправо. Нам передали солдаты, что до Ляншангуана, где расположены штаб Восточного отряда и главные силы, не более шести верст. На биваке царило большое оживление, у маркитанта толпились солдаты, около офицерских палаток играла музыка, песенники пели в разных местах. Везде был порядок: дороги разделаны прекрасно, со сточными канавами по бокам; устроены прочные мосты с перилами, вероятно, работы саперов; часовые и дневальные перекликались на линии.

Казаки сказали мне: «Как здесь весело», – и действительно было весело, не то что у нас в неприветливых фанзах, провонявших от скученного во дворах навоза, невылазной грязи улиц, никогда не просыхавших; не раз приходилось кавалеристам позавидовать чистоте бивачного расположения пехоты. Уже стемнело, мы проходили мимо других биваков, горели костры, везде были слышны песни. Вдруг послышался топот лошадей, и мимо нас проехала коляска, запряженная парою рослых лошадей; в ней сидели два артиллерийских офицера. Давно я ничего подобного не видал, мы как будто попали на другую планету, более культурную и счастливую. Но чему я более всего позавидовал, это было существование телеграфа, посредством которого можно было беспрепятственно переговариваться с внешним миром. Без четверти девять мы пришли в Ляншангуан, издали еще мы видели многочисленные огни большего расположения войск.

Внутри обширного двора за длинными столами, освещенными садовыми фонарями, сидели за ужином граф Келлер и человек двадцать его штаба, уполномоченных Красного Креста и гостей, прибывших с донесениями офицеров. Милый хозяин и все ужинавшие меня приняли радушно; я обошел стол кругом, пожимая всем руки, и уселся между Келлером и его симпатичным начальником штаба, полковником Орановским. Пока комендант отряда граф Комаровский меня кормил, а Келлер подливал вина, на меня сыпались вопросы о нашем житье-бытье, о действиях нашего отряда. Я отвечал сдержанно, не входя в подробности, и передавал о делах так, как они были сообщены официально в донесениях командующему армией. Меня подняли на смех; оказалось, что было известно до мельчайших подробностей все, что у нас происходило, но никто не настаивал, поняв, что я об этом говорить не желал. Проболтали мы очень весело и разошлись довольно рано, так как завтра в 7 часов утра Келлер уехал осматривать передовую позицию. Федор приготовил мне постель-мешок в палатке Келлера, он до сих пор не исправился: постель была так разложена, что в нее нельзя было влезть. У нас с Келлером была задушевная беседа. Не знал я тогда, что мы больше не увидимся; мы легли спать, но долго еще разговаривали; казалось, что никогда не хватит времени высказать все, что у нас было на душе.

24 мая. Келлер разбудил меня своим милым веселым смехом. По-прежнему пили вместе какао и ели яйца всмятку. Приведенные из России лошади мне очень понравились, в особенности кабардинец, купленный в конвое у подъесаула Федюшкина; недурен также Карабах, уступленный мне бароном Ф. Мейендорфом, но он немного тяжел, и у него был малый шаг, что очень утомительно в походе с казаками, идущими широким шагом верст по 6–7 в час. Когда я покупал этих лошадей, одну в Петербурге, другую в Москве, они мне показались чуть ли не росту пони в сравнении с моими гунтерами, на которых я охотился на лисиц в окрестностях

Рима, а здесь, привыкши уже к забайкальским и монгольским маштачкам, они казались рослыми. В память кабардинца, славно прослужившего мне в Турецкую кампанию, я назвал его Джигитом, а Карабаха назвал Али в честь моего парадера[50 - Парадер – офицерская строевая лошадь для учений и парадов.] в Конной гвардии.

Когда Келлер и я прощались в этот раз, мы были еще более взволнованы, чем при прощании в Ляндансяне; было ли это предчувствие, что мы на этом свете более не увидимся?

Келлер уехал, а я пошел в лавку купить запасы провизии, которые у меня истощились: сахару, рису, консервированного масла, коньяку и карамели. Не я один, почти все офицеры ощущали потребность сладкого: при появлении маркитанта у него в первый же день скупались конфеты, карамели и леденцы, вероятно, это было требованием организма.

Комендант отряда рассказал мне о похождениях отставного сотника Кубанского казачьего войска Дмитренко, приговоренного к смертной казни через повешение за ограбление мирных жителей и убийство двух китайцев, защищавших свое добро. Он был предан суду по настоянию графа Келлера, вызвавшего для расследования военного следователя.

Смертный приговор, однако, впоследствии был заменен ему 20-летней каторгой.

Я назначил выступление в 11 часов, но мои казаки все копались и никак не могли собраться. Вчера и сегодня их самих и лошадей накормили на славу, и им так здесь понравилось, что они уже обращались ко мне с просьбой продневать, будто это было крайне необходимо лошадям. Мне самому уходить не хотелось, но я не поддавался соблазну. Меня поддерживало сознание, что достаточно было бы одного моего слова, чтобы Келлер испросил у командующего армией моего перевода в Восточный отряд.

Но слова этого я не хотел сказать: я считал малодушием уходить из назначенного мне места служения только потому, что мне было бы приятнее быть под начальством дорогого товарища. Я решил воспользоваться дружеским предложением Келлера только в крайнем случае.

В Ляншангуане имелись интендантские склады; были заготовлены большие запасы муки, крупы, овса, сена, всего того, чего не имелось у нас ни в Саймацзах ни в других местах, нами посещаемых. Мы выступили в половине двенадцатого. По совету моего урядника, бывшего в этих краях, мы поднялись на другой перевал южнее того, через который мы проходили вчера; второго подъема здесь не было, но путь был кружнее. Мы пришли в Сунцзяфа, корда уже темнело, полил сильный дождь, и я решил здесь переночевать.

Генерал Ренненкампф предупредил меня, когда я выезжал из Саймацзы, что японцы, может быть, перейдут в наступление, когда узнают, что большая часть угрожавшего им отряда отошла назад. В таком случае Забайкальская дивизия отступит по направлению к Цзянчану, преграждавшему путь наступления на Мукден. Там имелось продовольствие и фураж, чего не было вовсе в Саймацзах.

Если бы ожидание генерала сбылось, и Саймацзы было бы теперь занято японцами, то путь на Цзянчан был бы мне прегражден; я об этом думал раньше: из Ляншангуана я мог бы пройти в Цзянчан другой дорогой, по Цаохэ, через большой (средний) Фыншуйлин, Гоньгауцзы и Сяосырь, но это был бы большой круг, и я решил попытаться пройти напрямик, а если путь был бы отрезан, то я надеялся найти где-нибудь обход и миновать встречу с японцами, которая была бы теперь очень нежелательна, так как я вел с собою ценных лошадей и потерять их ни за что не хотел бы.

По сведениям, полученным в Восточном отряде, небольшие разъезды японцев и хунхузы могли бы быть мною встречены на этой дороге; поэтому, заночевав в Сунцзяфа, я принял предосторожности против нечаянного нападения; едва ли только они оказались бы действительными, если бы неприятель попытался бы нас атаковать: поставленные мною у запертых ворот дневальные спали преспокойно всю ночь, и пришлось дневалить мне самому, пока я тоже не уснул.

25 мая. В 3 часа утра я разбудил казаков. Потягиваясь да позевывая, они стали выводить лошадей на водопой, потом подвесили торбы с зерном, и началось продолжительное чаевание, точно совершалось какое-то священнодействие. Я понукал, торопил казаков, ругался; ничто не помогало – они копались бесконечно с седловкой и навьючиванием, и мы выступили только в четверть шестого, т. е. через два с четвертью часа после того, что я разбудил свою команду. Я сел в первый раз на Джигита, у него был шаг верст по семь и даже больше в час; было очень весело идти таким аллюром с небольшим разъездом на добрых конях. В большом отряде такой аллюр был бы слишком утомительным для лошадей с малым шагом, вынужденных все время рысить. Там, где вчера мы видели 9 голов скота, теперь их паслось 20. Как было бы хорошо загнать их в полк; это было бы возможно только, если бы мы знали наверно, что отряд в Саймацзах; если же там были японцы, то пришлось бы бросить скотину, так как по сопкам и кружным путем вести ее было бы немыслимо.

По направлению к Саймацзам послышались выстрелы. Казаки говорили: «Ваше высокородие, там залпуют». Если там стреляли, значит, наши не ушли. Оставалось еще часа два ходу.