Бояре Стародубские. На заре (сборник)

Боярин Алексей Стародубский был послан со своим отрядом выбить турок с острова, – стрельба их мешала переправить войско; Стародубский успешно пробился на берег, на большом расстоянии от турецких укреплений, остальные отряды уже готовились следовать за ним, но воевода Ромодановский неожиданно отдал приказ к отступлению; приказ этот возбудил общее неудовольствие и ропот в войске и возмутил Самойловича; труды и потери войска пропали даром, войско отступило и потянулось в сторону от Днепра; русские направились в Черкассы, населенные казаками Дорошенко; целый ряд городов сожжен был турками. Турки и татары не преследовали отступившего воеводу, им прискучили бесполезные битвы, а русское войско показалось очень многочисленно; они сочли за лучшее избегнуть битвы. Вслед за отступившим русским войском ушли от Чигирина турки и татары.

На обратном пути от Чигирина русские расположились на отдых поздно вечером; все были недовольны воеводой, что он не достиг цели; верстах в десяти от горевшего города Шепелева присоединился к отряду боярина Алексея; он приказал полку остановиться, на случай нападения, окружил полк свой укреплением, составленным из обоза, и расположился на отдых под этой защитой. Уже смеркалось, кругом тянулась открытая степь без признаков жилья; в лагере было шумно; рейтары носили воду из ручья; усталые лошади нетерпеливо ржали, люди суетились, везде зажигались костры; на юг от лагеря виднелось зарево пожара; на востоке на небе, уже одетом сумраком, всплывала, подымаясь над горизонтом, полная луна в виде красного шара. Расхаживая по лагерю, Шепелев завидел Алексея, сидевшего недалеко от зажженного костра.

– Что сумрачен, боярин? – спросил полковник, садясь около Стародубского. – Не ранен ли?..

– Нет, не ранен, только ушиблен, – сказал Алексей, указывая на перевязанную руку, – в свалке приключилось, когда отбивали нас крымцы от берега, а мы перебрались было вплавь на их сторону; а больно невесело то, что не вовремя приказано было отступить! – не тая досады, высказался Стародубский.

Шепелев был хорошо расположен к боярину Алексею Стародубскому и говорил с ним, тоже не скрывая своих мыслей.

– И я досадую на отступление не меньше других и знаю, что есть особая причина тому, – сказал он. – Поговаривают, что воевода Ромодановский боится бить турок, затем что у них в плену находится сын боярина Ромодановского.

– Так воеводе и должно было отомстить за сына! – горячо высказался Стародубский.

– Нельзя! Турки присылали ему сказать, что если он пойдет на них со всем своим войском, так они пришлют ему чучело его сына, набитое сеном.

– Если сам он боялся, то лучше бы нас одних пустил на Чигирин; сам не ходил бы; дал бы нам с казаками побить басурманцев! – толковал Алексей.

– Слухи есть, что воеводу отзовут в Москву, потому что туда донесли об отступлении и обо всем доносят, что тут делается, – сообщил Шепелев.

– Послали бы нас с твоими, полковник, да с казаками; ведь Самойлович тоже удалец и толковый! – повторял Алексей, с сожалением поглядывая в сторону, где находился Чигирин.

– Самойлович бывалый воин, видит все, как сокол, и знает, в какую сторону когда повернуть! – сказал полковник Шепелев, который сам был хорошим рубакой и любил храбрость и ловкость у других. – Ну и Дорошенко зверина сильная! – добавил он.

– Да, его недаром царь жалует, – проговорил Алексей.

– За ним целое казачество, так его надо лаской взять, коли не силой; уставился и стоит на своем: дай ему, чтоб Украйна цельная была. Чтоб она сама по себе была на всей воле, а мы бы за нее даром с турками бились! Это нам не с руки!

– Да если великий государь и рад помочь, так ведь и казны недостанет весь век воевать, – толковал Алексей, – другое дело за Киев поплатиться, русские не откажутся святыню отстоять!

– Да и всю Украйну царю под свою власть взять не худо, отсюда и к морю только рукой подать, – говорил Шепелев, хитро улыбаясь, – ведь мы это, чай, поняли…

Стародубский слушал серьезно и вдумываясь.

– Да, правда, – согласился он, – и по вере нашей мы с украинцами едины, – сказал он, – потому и покорятся они православному царю! Польские попы их за людей не считали, а с турками христианам не побрататься!

Так толковали между собою бояре и полковники, и почти так же говорили в рядах русских простых рейтар: они также желали спасти своих единоверцев, но не могли простить казакам их союза с турками и ждали, чтобы запорожцы искренно пристали к русским и покорились православному государю.

В тот самый вечер, когда Чигирин пострадал, но освободился от наезда крымцев и конные толпы их скрылись из вида, несколько казаков выехали из города в степь. Они двигались медленно на усталых конях по нетоптаным лугам около речки Тясьмина. Несколько верст проскакали они в светлых еще сумерках и, минуя знакомый поселок, где до набега татар поселилась было вся семья Пушкаря, казаки повернули вдоль реки Янычарки. Их было трое, и между ними был Волкуша; он пригласил с собой двух верных товарищей и отправился освободить из пустки на овраге спрятанных там женщин: Гарпину и старую Олену. Было еще светло, когда казаки подъехали к оврагу. Волкуша по старине подал знак тихим свистом, но никто не ответил ему. Повторив несколько раз свой привычный сигнал, Волкуша уверился, что в овраге все тихо и нет чужих. Он привязал коня своего к дереву и начал спускаться в овраг, громко выкликая Олену. «Чи тут, старая…» – окликнул он. На дне оврага послышался внезапно пронзительный женский крик и мелькнула меж кустов светлая одежда бежавшей женской фигуры. То не был, однако, крик радости, нет, так кричат, спасаясь от нападения! И все заметили бежавших за Гарпиной татар, – все три казака бросились на дно оврага. Провожавшие Волкушу казаки бросились на одного из татар, сам Волкуша сразился с другим, освободив Гарпину. Он повалил его и, наступив на упавшего одним коленом ноги, силился вынуть из-за пояса свой кинжал. Гарпина, свободная, стояла невдалеке, радостно протягивая обе руки к Волкуше, когда озлобленный татарин успел поднять на воздух пистолет и выстрелил в Гарпину. Она пошатнулась и упала на руки поддержавших ее двух казаков. Легкий стон ее заставил Волкушу вздрогнуть и обернуться; он бросил врага, подбегая к Гарпине и вскрикивая:

– Чи не вбито?..

– Вбито, вбито! Воно вже не дыше; та держить ворога! – кричал ему один из казаков.

С минуту Волкуша стоял наклоненный, прислушиваясь к дыханью Гарпины, и безнадежное горе выразилось вдруг в его крике. Обезумев от гнева, он бросился, карабкаясь, на гору и в несколько прыжков был на верху оврага. Татарин, овладев одной из казацких лошадей, скакал уже по берегу реки, в надежде спастись бегством. Волкуша, вмиг вскочив на своего коня, скакал за ним, и так быстро, насколько могла нестись его едва отдохнувшая лошадь. Стемнело. Волкуша едва видел своего врага издали. Ночь охватила всю видимую степь; татарин убегал, не оглядываясь и не выбирая дороги; конь часто спотыкался под ним. Впереди выкатывался из-за горизонта полный месяц, и вдали степь осветилась заревом пожара. Враги могли теперь различать друг друга, но Волкуша не приблизился к татарину на расстояние выстрела. Ночь проходила, месяц высоко выплыл на небе, а оба всадника не переставали скакать вперед, не зная, куда они неслись и чем окончится их скачка.

Глава VI

То было в конце февраля 1676 года, в пасмурный зимний день; серые сплошные тучи однообразно расстилались над древней Москвой. Из массы пестрых деревянных домов и хором с причудливыми крышами и посреди множества церквей и различных зданий выделялись зубчатые белые стены Кремля. На темном фоне неба вырисовывались золотые купола его церквей и кресты на колокольнях. Площади внутри Кремля были пусты, только около Теремного дворца виднелась небольшая толпа все больше молодых людей. Они стояли на площадке так называемого Постельного крыльца, ожидая приказаний и распоряжений из дворца – таков был ежедневный порядок.

В передней дворца, как называлась большая первая приемная комната, толпились имевшие право на вход в нее старые заслуженные бояре, окольничие и думные люди. Бояре в цветных одеждах, обложенных соболями, разделялись на небольшие кружки, в кружках велись беседы. Все вновь входившие в переднюю спрашивали у прежде находившихся здесь о здоровье великого государя Федора Алексеевича, присутствующие бояре отвечали, что все еще нездоров государь – из комнаты своей не выходил сегодня и что в комнату государя позван был его бывший учитель Полоцкий и боярин Артамон Сергеевич с доктором.

В эту минуту растворилась дверь, ведшая из передней в комнату государя, и на пороге ее появился боярин Артамон Сергеевич Матвеев с расстроенным и задумчивым лицом. За боярином Матвеевым вошел в переднюю князь Василий Васильевич Голицын и объявил боярам, что государь милостиво отпускает их по домам и нужды в них сегодня не имеет. По нездоровью желает государь ныне отдыхать; он много печалится все о кончине своего батюшки, покойного царя Алексея Михайловича.

– Как не печалиться, – тихо проговорил боярин Артамон Сергеевич Матвеев со вздохом.

– Как не печалиться, – повторило большинство бояр.

– Оставил нас государь в такие времена, когда поднялись, восстали на нас разные народы, на всех окраинах Русской земли; все заботы молодому государю! – проговорил боярин Матвеев, обращаясь к боярам, стоявшим ближе к нему.

– Так вот что так много боярина нашего, Артамона Сергеевича, печалит, что на нем и лица нет!.. – послышались вполголоса произнесенные слова из дальнего угла передней, где гневно блеснули, взглянув на боярина Матвеева, очи боярина Милославского.

– О всех ли нас печалится? Или о себе одном забота у него? – тихо смеясь, говорил стоявший подле Милославского боярин Хитрово.

Матвеев меж тем перекрестился, поклонился на все стороны безмолвным поклоном и, бросая подозрительные взгляды в сторону, где стояли говорившие бояре, отворил дверь передней и вышел в сени. Глубоко надвинув на лоб свою высокую меховую шапку, он сошел с крыльца и пешком пошел к саням, ожидавшим его, по обычаю, несколько поодаль от дворца. Кони тронулись и увезли севшего в сани боярина, опустившего на грудь свою отягченную глубокой заботой голову. Боярин чуял, что со смертью царя Алексея Михайловича сила его при дворе исчезла и враги его возвышали голос!

Вслед за Матвеевым разошлись и разъехались, верхами или в санях, остальные бояре, обязательно являвшиеся каждый день во дворец за приказаниями. Разошлась и молодежь, и незнатный люд, ожидавший приказаний на Постельном крыльце; когда всем было объявлено, что никаких распоряжений на сей день сказано не будет, князь Василий Васильевич Голицын вернулся в комнату государя доложить, что объявил его волю боярам, после чего и князь Голицын был отпущен.

Молодой царь Федор Алексеевич остался один в своей комнате с бывшим учителем своим Симеоном Полоцким. Постельничий царя Языков и стольничий Лихачев находились в другой комнате. Царь сидел в большом своем кресле, стоявшем в переднем углу и обитом бархатом, подле большого стола на позолоченных, в виде львиных лап ножках и покрытого червчатым сукном; на столе разложено было несколько книг. Молодое лицо царя Федора, которому едва исполнилось четырнадцать лет, было худо и бледно. Длинная, широкая верхняя одежда из голубой шелковой материи казалась еще длиннее и шире на его тонком стане и на узких его плечах. Он был довольно высок для своего возраста, преждевременно вытянувшись тонкой былинкой. Голубые глаза его смотрели спокойно и светло, когда он оставался один или был окружен людьми, которые ему нравились. И теперь взгляд его не бегал так беспокойно, как бегал за несколько минут перед тем, когда бояре Матвеев и Голицын докладывали ему вести, полученные из войска, находившегося в Украйне, и вести, привезенные гонцом из Сибири о возмутившихся инородцах. Боярин Матвеев приказом заведовал Посольским и ведал дела Украйны, о которых докладывал царю. Теперь глаза царя смотрели спокойно в лицо Симеона Ситиановича Полоцкого. Царь Федор поправил на голове своей золотую парчовую шапочку, обложенную черным соболем, и развел под нею, по сторонам высокого лба, русые и негустые волосы; уста его раскрылись от показавшейся на них улыбки.

– Ныне нам не до книг, – проговорил юный царь с сожалением в голосе, – теперь едва выберется часок, когда можно заглянуть в книгу; боюсь, и перезабуду все!

– Всему, государь, будет время. Покончив слушанье дел с боярами, можно иногда и почитать будет; я могу прочесть тебе по твоему приказанию, – говорил Полоцкий голосом вкрадчивым, но сохраняя достоинство и важность своей монашеской осанки.

– Скоро пожалует ко мне царевна Софья с сестрами, – сказал царь, озабоченно поглядывая на большие часы, стоявшие перед ним на столе, поодаль от его серебряной чернильницы и лебяжьих перьев, которыми обыкновенно писал он.

– Я удалюсь пока, государь, буду ждать, когда снова ты потребуешь меня к себе.

– Ужо вечером, отдохнув после обеда… – проговорил юный царь, – а пока уходи, Ситианович.

Глубоко поклонившись, с рукой на груди, задумчиво улыбавшемуся государю, Симеон Полоцкий вышел. Царь Федор поглядел вслед уходившему, а потом снова взглянул на часы. Затем рассеянно окинул он взором всю свою комнату, расписанный изображением святых потолок и обтянутые червчатым сукном стены. Он взглянул на свои книгохранилища, шкапы у стен и снова задумался. Взгляд его остановился на тяжелой бархатной занавеси противоположной двери, которая различными переходами вела на половину царевен, сестер его. Тяжелая занавесь зашевелилась.

– Войдите, я жду вас, – проговорил Федор, посылавший за сестрами.

Занавесь отклонилась в сторону, и на пороге двери показалась рослая и крепко сложенная сестра больного царя, царевна Софья.

– Мы к тебе, государь-братец, – произнесла она сильным грудным голосом, который подходил к ее наружности. – Слышали, что дозволил ты нам, сиротам, навестить тебя, государь, – сказывал нам наверху князь Василий Васильевич. Как твое царское здоровье? – спросила царевна, подходя ближе.

– За твою заботу обо мне благодарствую. Входите!.. – говорил Федор, продолжая глядеть на отворенную дверь, в которую одна за другою входили пять остальных сестер его. Появление молодых царевен в богатых цветных нарядах развлекло на минуту раздумье юного царя. Он с любопытством оглядел их богатые одежды, их атласные и бархатные шубки, как назывались широкие верхние платья, с висячими до подола рукавами, из-под которых видны были на руках узкие рукава верхней шелковой сорочки, набранные на руку густыми сборками и стянутые запястьем из жемчуга и золота у кисти рук. На головах царевен блистали золотом и жемчугом с цветными камнями девические повязки, напоминавшие короны; легкие белые покрывала накинуты были на головы сверх этих повязок; такие покрывала всегда дополняли женский наряд того времени.

За царевнами вошла пожилая, приближенная их, боярыня, высокая, худая, с истомленным лицом. Это была Анна Петровна Хитрово, славившаяся своею набожностью и строгим постничеством.

Сестры по очереди подходили к царю, кланяясь перед ним, и каждая спрашивала его о здоровье.

– Чувствую себя полегче ныне; опухоль в ногах поуменьшилась, спасибо за вашу заботу обо мне! – ответил юный царь.

– Как нам о твоем здоровье не пещись? Ты один у нас остался покровитель наш! – проговорила царевна Софья, опустив на грудь опечаленную голову. Одна из сестер ее подняла к глазам своим шелковую, шитую золотом ширинку, чтобы вытереть навернувшиеся слезы при словах Софьи.

– Все мы сироты, – продолжала свою речь царевна Софья, – без отца и…