«…Вчера вечером меня поразил разговор Л. Н. о женском вопросе. Он и вчера, и всегда против свободы и так называемой равноправности женщины;
вчера же, он вдруг высказал, что у женщины, каким бы делом она ни занималась: учительством, медициной, искусством, – у ней одна цель:
половая любовь. Как она её добьется, так все её занятия летят прахом.
Я возмутилась страшно таким мнением и стала упрекать Льву Николаевичу за его этот вечный циничный… взгляд на женщин.
Я ему сказала, что он потому так смотрел на женщин, что до 34 лет не знал близко ни одной порядочной женщины».
(Гордыня это, матушка Софья Андреевна, как есть, гордыня!
Вы изволите утверждать, что кроме вас, ни одна порядочная женщина не обратила на графа внимания, а, ведь он, в те годы, был… может быть, и не лучше, но точно моложе…)
Обратите внимание, что Л.Н. женился, как раз в 34 года, стало быть, результатом честности Толстого, стало лишь то, что его дражайшая супруга сорок восемь лет «проедала ему плешь» тем, что он всю жизнь «водился с женщинами непорядочными».
Лев Николаевич, будучи человеком правдивым, наверняка, не стал отрицать, что и такие знакомые у него были.
Но, он был ещё и справедливым и не раз пытался отстоять честь своих
прежних возлюбленных —
тщетно,
попытка найти приличные черты у «предыдущих» женщин, никогда не находит понимания
у наших «теперешних». Разумеется, это сердило Льва Николаевича: он-то, давно уже себе всё простил, почти всё забыл и успокоился…
Ну и, рассчитывал на ответное прощение, умиротворение, умиление, но…
Но не учёл Лев, что разъярённую Львицу не успокоить конфеткой, чтобы восстановить тишину и спокойствие, укротителю
понадобится плеть и пистолет.
Из дневника С.А.
«…то отсутствие дружбы, симпатии душ, а не тел, то равнодушное отношение к моей духовной и внутренней жизни, которое так мучает и огорчает меня до сих пор… испортило мне жизнь и за —
ставило… меньше любить теперь моего мужа…
Ночью я плакала от того тяжелого положения несвободы, которое меня тяготит все больше и больше.
Фактически я, конечно, свободна: у меня деньги, лошади, платья – всё есть; уложилась, села и поехала. Я свободна
читать корректуры,
покупать яблоки Л. Н.,
шить платья Саше и блузы мужу, фотографировать его же во всех видах,
заказывать обед,
вести дела своей семьи —
свободна
есть, спать, молчать и покоряться. Но я не свободна думать по-своему,
любить то и тех,
кого и что избрала сама,
идти и ехать, где мне интересно и умственно хорошо;
не свободна заниматься музыкой,
не свободна изгнать из моего дома тех бесчисленных, ненужных, скучных и часто очень дурных людей,
а принимать хороших, талантливых, умных и интересных.
Нам в доме не нужны подобные люди —
с ними надо считаться и стать на равную
ногу;
а у нас любят порабощать и поучать…
И мне не весело, а трудно жить…
И не то слово я употребила:
весело, этого мне не надо, мне нужно
жить содержательно, спокойно,
а я живу нервно,
трудно и малосодержательно».
8 марта 1898 года
(Примечательно, что именно восьмого марта, графиня пожаловалась на
нервную, трудную и малосодержательную жизнь.
Слышите, дамы! Полно вам жаловаться, вы живёте как графиня!)
О подавленном состоянии графини говорили многие, но о причинах сего говорили по-разному.
Старший сын, полагал, это: «расхождение во взглядах,
болезни… ну и завещание». (то есть, дело житейское, да ещё и это завещание).
А, вот, младшая дочь, Сашенька, считала, что попытки матери покончить с собой были
притворством, направленным на то,
чтобы задеть Льва Николаевича.
Намекала, стало быть, дочурка, что матушка… слегка тово…
Приглашенный в Ясную Поляну доктор Россолимо
поставил диагноз: