Вкус сна. Женщина внутри себя

Сырость и прохлада чистого бетонного подъезда. В солнечный полдень очутиться в таком даже приятно. В редакцию я не пойду. Хотя там работа только-только началась… И можно было прожить этот рабочий день. Но мне хочется, чтобы они пошевелили мозгами сами. Пусть узнают, как это – без меня читать. Пусть поймут, что я – ценность.

И домой возвращаться нельзя, снова будет страшно… Вот я сижу и пью чай, да, а сзади кто-то кладет руку на плечо. И я точно знаю, что кроме меня здесь никого. Вот так может быть. Пропищав кнопкой кодового замка, я медленно открываю тяжелую подъездную дверь.

Улица заполнена жирным, настоявшимся и уставшим за день, воздухом вечера жаркого дня. Все вокруг говорит об облегчении. «Идем из магазина, и хорошо», – басят вялые фигуры соседей. «Доиграли в футбол, идем обедать – и хорошо», – гогочут мальчишки. «Набегались, порылись в помойках, лежим под лавкой – и хорошо», скулят собаки. «Насмотрелись на небо, тряхнули листьями – и хорошо», – скрипят отливающие желтизной дворовые тополя. Всем хорошо. Все чем-то заняты.

А я? Я так внезапно оказалась вычеркнутой из общего ритма, как будто поворачиваешь за угол, а там – другая планета, в страхе бежишь назад – а там уже нет того, что было, и даже угла больше нет. И все, ты навсегда остаешься жить в чужой, марсианской, незнакомой реальности и делать вид, что все нормально, все как надо, лишь бы никто не заметил, что с тобой что-то не так.

Вдохнув нового воздуха, я решила не возвращаться в свою нежную тюрьму только потому, что на улице оказался не мой мир. Надо пойти хоть куда-нибудь, и я пошла направо от подъезда, дошла до помойки и повернула налево. А потом шла все время прямо мимо новых 16-этажек нашего района. Дома прекратились, зарябил забор из железных прутьев со следами старой покраски в зеленый.

Школа. Меня всегда привлекала школа, когда каникулы, и детей там нет. Представляю пустые коридоры – окна с одной стороны – двери с другой. Синие панели стен, выдраенные школьницами – летняя отработка, детский труд – там и тут белые пятнышки от порошка. Тоненькие детские пальчики скребут стену. Настоящие ремонтники белят потолок с помощью распылителя. Запах свежей известки. Запах чистоты и спокойствия. Школа будто плавает в тумане пыльного света свежего июньского полдня. В шкафу у литрички можно найти старое сочинение мальчишки из соседнего класса, который тебе нравится. Прочитать, как они с друзьями ездили рыбачить на реку, и на каких животных были похожи острова. Но больше всего нравилось, что учителя с тобой разговаривают не как учитель с учеником, не требуют с тебя домашку, не стращают тем, что ты никуда после школы не поступишь. Они становятся обычными людьми, как моя мама. Им нужно ездить на дачу поливать кабачки, их можно встретить на рынке и помочь донести картошку.

Я впервые пришла именно в такую школу, а не в первосентябрьскую, взорванную криками и суетой, новыми учебниками и прописями, обклеенную вырезанными из цветной бумаги осенними листьями и буквами: «Здравствуй, школа!». Мое «здравствуй, школа» было связанно с распаковкой коробок с экспонатами для кабинета биологии. Я помогала маме «отрабатывать» родительский вклад в ремонт новой школы. Это был настоящий волшебный мир знаний: банки с заспиртованными жабами и скорпионами, сборная модель головного мозга человека, конечно же, скелет человека и различные плакаты: ленточные черви, бычий цепень, строение плода яблони, строение цветка (цветоложе, чашелистик, лепесток, тычинка, пестик), перелетные птицы средней полосы России (белобровик, камышевка-барсучок, зяблик, камышовая овсянка, чибис, городская ласточка, озерная чайка, певчий дрозд), зимующие птицы средней полосы России (мохноногий сыч, московка, серая ворона, сорока, обыкновенный снегирь, сизый голубь, домовый воробей, большой пестрый дятел, лазоревка). Интересно, кто-нибудь еще помнит о том, что в городе может жить снегирь? Честно, не вспомню, когда в последний раз видела кого-нибудь, кроме облезлых привокзальных голубей и воробьев. Даже желтые брюшки синичек стали редкостью. А в детстве они все были здесь, рядом, не только на картинках. В городе можно было встретить даже дятла. Не того, у которого «не болит голова». Хорошее кино Динары Асановой.

Проникаю в школьный двор через дыру в заборе. Там никого нет. В сумерках белые стены с черными окнами кажутся порождением детского кошмара. Вот-вот увижу кровь на стеклах кабинета математики, и костлявая рука завуча схватит за горло. Трогаю рукой куст боярышника, ягоды уже совсем мягкие – скоро сентябрь? Я опять пропустила лето… И отлично. Скорее бы все вообще закончилось. Пусть мир рухнет – не жалко. Такой мир обязан уничтожить сам себя. Только бабулю жалко… И отца? Ну нет, так не честно. Если уж хотеть, чтоб мир рухнул, то пусть все погибнут. В голове что-то больно кольнуло. Я знаю, я снова лгу себе. Пусть все живут, ладно…

Надо теперь обойти вокруг школы, почувствовать вкус своей свободы, снова ощутить, что я больше не с вами, дорогие узколобые учителя, снова мысленно выкинуть все тетради. И сжечь!

За школой футбольное поле. Плешивая земля до желтизны протерта игроками. Похоже, поле популярно в районе. Рядом с ним, как обычно, змейка для маленьких и турники. Я любила висеть на турниках. Особенно вниз головой. Это единственное, что хоть как-то напоминало спорт из всего, что я когда-либо делала. И сейчас, зажав коленями палку турника, я с ощущением повторяющейся реальности, отпускала руки. Головой не ударилась, но волосы нормально так проволочились по земле и теперь пылились прямо под моими глазами. Может быть, хотя бы в этой позе мне придет в голову ответ… Ответ. Интересно, наверное, надо бы сначала задать вопрос. Какой? Слишком много вопросов одновременно пытаются прорваться сквозь узкий проем моего лба. Какой же? Или я уже задала его и забыла?

Упх! В нос ткнулось что-то мокрое, и я открыла глаза. Рыжая морда сеттера, теплое собачье дыхание – хакает от жары и бега. Я закрыла лицо руками. «Тур! Турик! Ко мне! Иди сюда! Фу! Ко мне!» – тут же закричал грубоватый детский голос. Топот, он рядом.

– Почему ты так висишь?

– Иди отсюда, девочка, – это месть за «Фу!». Ненавижу, когда хозяева кричат так собакам, если они обнюхивают людей, будто человек – это фу, гадость.

– Что??? – Неужели он меня пнет?

– Девочка, тебя случайно не Мино зовут?

– Нет.

– А как?

– Сережа.

– Сережа, ты убрал собаку?

– Да.

Открываю лицо – передо мной действительно Сережа лет тринадцати. Неуклюжий мальчик в большой рэпперской кепке. Широкие джинсы, из кармана свисают белые наушники. Я беру их и вставляю в уши. Мои уши теряют «яблочную девственность». Какой-то ниггерский бред про то, что они убьют всех белых на районе и что сделают с их женами. Похоже, по английскому у него трояк. Собака выглядывает из-за его спины. Сережа от осознания моей неожиданной борзости, как маленький приложил левую руку к груди, прямо под горло:

– Чего ты так висишь?

– Хочу посмотреть, что там, под луной.

– И что там? – смотрит на небо.

– Не успела разглядеть, но что-то точно есть. Почему твоего пса так зовут? – я почувствовала раздражение, неприятный зуд в деснах, в зубах.

– Мама… назвала.

– А маму как зовут? Мино? – нужно отделаться от этого мальчика.

– Нет, она же не собака.

– Где кабинет вашего класса?

– На той стороне, не видно.

– А кабинет директора?

– Вооон то окно!

– Хочешь, разобьем?

– Нееее, страшно.

– Тогда пока! – я неуклюже спускаюсь с турника и поворачиваюсь в сторону проема в заборе.

– Э-э! Ты еще придешь? Приходи завтра!

– Посмотрим, – внутри у меня все улыбалось, но как-то нервно, истерически.

На следующее утро по пути на работу я думала о мальчике и собаке. Что-то знакомое было в них. Как пес дернулся в сторону из-за спины мальчишки, когда я слезла с турника – вот этот рывок был слишком родным. А потом собака подалась вперед и натянула поводок. Тур натягивает поводок и встает на задние лапы. Он встает на задние лапы. Я перематывала пленку памяти на этот момент снова и снова. Еще вчера, бросая свое небрежное «посмотрим», я знала, что приду.

Увидев меня, Митя участливо спросил, не заболела ли я? Сам он болел довольно часто, но не пропускал из-за этого работу и не ходил в больницу. На себя он просто плевал. Я сначала думала, что это из-за его обычной лени. Но потом заметила, что, если заболевала я, он брал у матери телефоны врачей и настаивал, чтобы я позвонила им всем.

В этот раз я не хотела рассказывать о себе вообще ничего, поэтому размыла тему, мол, вчера у меня были трудности бытового характера. Он слишком хорошо воспитан, чтобы выяснять подробности моего быта и тем более его трудностей. Может, он мне и не поверил, смотрел на меня молча, как будто ждал продолжения. Но я включила свой компьютер и уставилась в монитор, давая понять, что беседа окончена. А может, ему и на меня стало плевать, также, как на себя. Митя поставил свою личную метку в начале следующего ворд-файла, мы всегда так делаем, чтобы было понятно, кто уже читал, а кто нет. Я посмотрела на него исподтишка, он забыл убрать с лица растерянную улыбку. Жалкая картина.

Моя очередь читать была после него. В последнее время я читаю последней, так как у меня лучше всех получается замечать ошибки. Первой читает Людмила Леонидовна Крех. Но она часто бывает слегка пьяной на работе с самого утра, поэтому Мите приходится перечитывать и переправлять всё после её читки. Так как Митя только начал это дело сегодня, я знала, что это надолго. Я решила не ждать, сидя на стуле, а ждать, сидя в столовой с чашкой кофе. У меня даже песенка сорвалась с губ, когда я пошла к двери. Бедный безнадежный простак Митя.

Длинная плиссированная юбка скрывала мои полноватые коленки и увеличивала попу, что должно было ограждать меня от посягательств офисных котов. Правда, у нас было полно сексуальных кур в обтягивающих брюках и с декольте, так что на меня и так мало кто обращал внимания. А через год работы в мою сторону совсем перестали поворачиваться мужские головы, и я слилась со стенами. Но защитную юбку носить нужно всегда! Ненавижу, когда ко мне пристают. Я прям мурашками от гадливости покрываюсь. Что ты можешь предложить мне, дорогой? Быть опорой твоего гнилого эгоизма? Угождать тебе с ужином? Угождать тебе с завтраком? Угождать тебе в постели? Нет, это больше не должно со мной повториться. Одного раза взаимной жизни достаточно, не хочу каждый раз оставаться изношенной, уставшей, забывшей о себе и своих нуждах идеальной женщиной, воспринимаемой как изящный предмет интерьера.

Днем воздух в редакции густой, наэлектризованный и неподвижный, как перед грозой. Все интеллекты одновременно включены в работу на полную мощность. Мне некомфортно, хочется выскочить из этой мыслительной духоты. К тому же в последнее время в коридорах или буфете я замечаю на себе сверлящие взгляды. Так как в моем поведении ничего не изменялось, я списываю это чувство на свое личное психическое расстройство. Дома меня также преследует ощущение присутствия в квартире кого-то еще. К тому же я давно не верю, что кто-то на работе способен заинтересоваться мной, я отлично защитила себя от вражеского вторжения: игнор у меня снаружи, игнор у меня внутри.

Секса я не боюсь, наоборот, один период моей жизни был пропитан настоящей зависимостью от секса. Я боюсь секса не с тем человеком. Женщина очень быстро на это подсаживается, и если она допустила до близости, то чаще всего с ней после этого можно делать что угодно. Мужчины это чувствуют, они обожают власть.

Но дело даже не в этом. Я просто боюсь. Сколько помню себя, немного чего-то боялась. Неважно чего. Легкий страшок все время сидит под нижними ребрами и дышит оттуда ядовитым зеленым туманом. Я частенько отскакиваю от своей тени. Да и кто ко мне подойдет, если я от всех шарахаюсь? Обычно я первой заговариваю с тем, кто мне понравился. Как правило, человек этого сначала пугается: кто здесь?

В редакции мне не нравился никто. Поэтому я сидела за столом на четверых в полном одиночестве, нюхала отвратительный кофе и разглядывала бело-голубую клетку узора клеенчатой скатерти, обильно украшенную расплывшимися дырками от случайно упавших на нее сигарет из неосторожных рук местных вечерних пьяниц. Дыры были расцвечены засохшими каплями борща, значит, сегодня на первое борщ. Случайно скользнув взглядом по полу, я заметила под соседним стулом мятый листок бумаги. Подняла его – это снова была страница из книги.

«И скажет жена мужу: „Дай мне это!“. И отправится муж в долгую дорогу через лес и переправу. Через горы. Через океаны. И дойдет муж до конца земли. И не найдет того, что ищет. Тогда поднимет он глаза к небу. И в отчаянии выпустит стрелу в ночное светило. И погаснет светило. И будут прокляты люди, и будет проклят тот муж».

Я аккуратно согнула лист пополам и положила в карман юбки. Снова этот сверлящий спину взгляд. Не оборачивайся. Кто-то играет со мной, или я сама с собой играю. Я уже не понимаю, где сон, а где явь и что из них что. Я больше не хочу это различать. Срочно отправиться в отдел кадров и написать заявление на отпуск. Я знаю это состояние. Я снова засыпаю, опускаюсь все глубже.

Выходя из столовой, я наткнулась на заместителя главного редактора, он повернулся и хлопнул меня по жопе как бы невзначай. Сука. Ненавижу.

– Алексадра, что-то вы ко мне не заходите?