Вкус сна. Женщина внутри себя

Пх! И к нему мне идти за подписью. Ад… Но так это оставлять нельзя, это унижение. Вдруг кто-то видел?

– Петр Николаич, вы получили мою записку? – на него набросился кудрявый красавчик в зеленых джинсах. Недавно стал крутиться в редакции, не знаю его.

– Антон, ты меня мучаешь. Сделай как хочешь. – Ха-ха, похоже две липучки слиплись.

Я поискала глазами сверлящий «взгляд». Пятеро, молодые и наглые, еще свеженькие, тоже новенькие здесь. Смеются. Ну-ну, скоро позеленеете и скиснете, как все.

– Александра, вы идете? – Петр Николаевич волочится за мной, зараза…

– Да, мне как раз нужно подписать у вас заявление.

Кудряш не отставал от нас, он решительно рванул за начальником в кабинет. Классно! Отличный способ не оставаться с ним наедине. Я поплелась за ними, разглядывая «липучкины» розовые кеды.

В кабинете Петр Николаевич меня за что-то нежно журил, пытаясь взять за плечо, но я не слушала, писала свою бумаженцию. А липучий кудряш крутил возле меня зеленой попой. Рассказывал про свой проект, заискивал. Камеру фотографическую показывал. Зачем ему это? Понятно же, что скоро планете каюк и мы все вымрем как мамонты. Нечего больше сообщать, да и кому? Кругом одни зомби-зомби-зомби. Я отчаливаю с этого бумажного информационного кораблика, как крысиный король. С чувством победителя я отнесла подписанное заявление в отдел кадров.

Меня отпустили на две недели. Пусть Митя узнает получше, какая это ответственность – быть последним читающим. Я сложила все вещи в сумку и объявила об этом в отделе.

– Собираешься куда-нибудь поехать? – Митя оживился, стараясь глядеть бодрее.

– Еще не решила…

– Ты точно не заболела?

Я только слегка улыбнулась и махнула головой.

Ему не обязательно знать, что я и не собираюсь куда-либо собираться и что моя болезнь неизлечима. У меня аллергия на весь мир. У меня повышается выработка гормона сна при столкновении с миром. Мите это ни к чему. Это может навредить его представлениями обо мне. А он, как я заметила, настолько боится перемен, что носит одни и те же вещи годами. Да и не его это собачье дело, что в последнее время я часто просыпаюсь в слезах, с криком, рвущимся из горла. А я хочу спокойно выспаться и не могу. Я все время хочу спать.

Свобода. Это слово я узнала от бабушки. Когда я была маленькой, у неё с ним были свои счеты. Свобода – о ней постоянно говорили по телевидению и радио, вся социальная борьба 20 века была именно за свободу. Все революции – за свободу. Все войны, наши, освободительные, за свободу. Мы убили и замучили миллионы человек в борьбе за свободу. Отнимали жизнь, не глядя. Но мы так и не поняли, что такое свобода. И не понимаем до сих пор. Что значит, жить в свободной стране? Мы думаем, что свобода – это делать то, что хочешь. Но это лишь половина аспекта. Есть еще свобода делать то, что должен. Как и свобода не делать то, что хочешь, не делать то, что не хочешь, не делать то, что должен и не должен. Аспекты долга никто не отменяет в свободном обществе, именно это и возвышает его светом благородства. Если же, как сейчас принято, забыть о них, то получится развращенное постоянным удовлетворением своих желаний общество. Мы же думаем сейчас, что свобода заканчивается там, где начинается долг. Это недоразвитое сознание ущербного ребёнка.

Во время каникул я жила у бабушки и видела, как она тщательно следила за тем, чтоб никто не предпринимал в отношении неё насильственных действий. Все, что с ней происходило, она разделяла на то, что она хочет делать и делает по собственной воле и то, что она делать не хочет, но делает из соображений долга и по собственной же воле. Она проговаривала это вслух. Встает на работу и говорит, мол, вот, вставать не хочу, но надо. Она отставляла в сторону тарелку каждый раз, когда понимала, что больше есть не хочет. Она выбирала себе рубашки по утрам: хочу—не хочу. Что я сегодня хочу? Она могла позвонить днем и советоваться насчет того, что будем есть на ужин. Мама же у меня никогда не спрашивала, что я хочу. Она просто ставила передо мной тарелку. Бабушка не ругала меня, она говорила, что я очень хорошая девочка, которая иногда может пошалить. А мама всыпала мне ремня каждый раз, когда случалось что-то, что ей не нравилось или портило ей настроение. Я не верила, что мама – её дочь. Но это было так.

Когда бабушка все же ушла на пенсию, у нее случилась тяжелая болезнь. Желчный пузырь перестал работать, что она только не делала, пила травы и таблетки, ходила по врачам. Но в какой-то момент она поняла, что больше от нее ничего не зависит, её отношения с желчным пузырем были закончены. Она позволила врачам отрезать его. Я думала, она расстроится. Но она сказала – это нормально, это судьба. С тех пор я никогда не видела ее в плохом настроении.

Свобода. Мой летний отпуск пройдет в 35-и квадратных метрах… Мечта сбывается. Я растворилась среди своих вещей, курсируя по маршруту ванная – постель – кухня. Когда снимала эту нору, хотелось глубоко погрузиться в сон. Я больше не видела счастливых моментов из веселых романтических комедий типа «Отпуск по обмену» Нэнси Мейерса или «Реальная любовь» Ричарда Кёртиса (неужели такое вообще бывает?), не видела мужей, детей, котов и подруг. Особенно подруг. Я настояла на выносе всей хозяйской мебели и кинула на пол матрас. Лежа на правом боку, завернувшись в шерстяное клетчатое одеяло, я проводила свободные часы. Это была кома. Времени не существует, пространства не существует, я парю в лиловом тумане. В фильмах так поступают наркоманы, которые хотят избавиться от зависимости. Завязать навсегда. Я наркоман и я знаю, с чем я хочу завязать навсегда. С людьми, с отношениями.

Такое существование можно вести в любой точке планеты, разница будет лишь в толщине твоего одеяла. Закрываю глаза и чувствую на щеке пробивающиеся сквозь щели лачуги тяжелые солнечные струи. Кожа на руках как будто промаслена, облизываю пухлые губы. От едкого сладкого дыма у меня наступает эрекция. Левой ладонью прикрываю глаза – веки не дают даже сумрака. Правой мягко берусь за член, делаю несколько движений и проваливаюсь глубже. Я лежу на печке, укрытая жесткой шкурой. В доме темно, я знаю, в нем всегда темно, потому что окон нет и на улице уже полгода ночь. Сегодня особенная ночь – буран. Рыбаки не возвращаются, они заблудились. Нужно идти в баню, но подняться нет сил, и я закрываю глаза. Я лежу на дне лодки, сил еще много, но я смотрю на звезды в ярко-черном небе и раздумываю. Можно вернуться домой, но надо попробовать спасти остальных. Я поднимаюсь и гребу глубокую, как ночь, жирную ледяную смерть. Она так прекрасна, и я отражаюсь в ней. Надо возвращаться, возвращаться…

Дедушка, папин отец, он бы меня понял. Он жил практически один в вымершей деревне. Несколько лет перед его смертью туда приезжали только дачники. Однажды я отправилась к нему одна, без родителей. Они не любили его навещать, мама особенно. Терпеть не могу мамину критику в адрес дедушки. Ехала четыре часа на междугороднем автобусе, потом пересадка и еще полтора часа на разбитом уазике по проселочной дороге, а потом еще три километра через лес пешком. Я порядочно устала, да и день подходил к концу. В деревне уцелела только одна улица, остальные плотно заросли травой, дома не развалились, но стекол в окнах не было, из них уже торчали тонкие прутья молодой поросли. Дома проросли. Выглядело это жутко. Даже зимой дедушка не брал доски от чужих заборов на растопку печки, у него всегда были свои дрова. Дачники брали. Поэтому заборы были похожи на беззубые старушечьи рты.

Дедушка не встретил меня у калитки. Старый-старый Князь, с которым он охотился, лежал на крыльце. Он завыл, увидев меня. Бросился ко мне и стал подпрыгивать. Но как-то не радостно. Я вошла, дедушка спал на кровати. Но так спал, что я сразу все поняла. Я покопалась в ящике комода, нашла свечу и зажгла ее. Дедушка любил свечи.

Князь скулил у кровати. Прощался.

Нужно было срочно сообщать родственникам. На мобильнике одно деление – нет сети. Я пошла по деревне искать место повыше, чтобы позвонить отцу. Но инквизиторские пытки телефона увенчались только чудом отправленной смской папе. Мне предстояла ночь в мертвой деревне с мертвым человеком в единственном живом доме. Я забралась на топчан на веранде, позвала Князя, обняла его горячую тушу и стала смотреть сквозь квадратики стекла на ночное небо. Такое прекрасное ночное небо, такое ясное, когда оно не заглушается электрическим светом.

Половицы заскрипели, дедушка подошел и сел на стул напротив меня.

– Ты не умер?

– Умер.

– Я сплю?

– Спишь.

– Тебе хорошо?

– Да, рад, что ты приехала. Все ждал-ждал тебя. Дождался.

– Я тебя сама похороню. Прости. Дедушка, почему ты тут жил один?

– Не хотел бросать Марусю, она лежит у правого края кладбища в третьем ряду. Похорони меня рядом с ней.

– Хорошо.

– Не бойся, Сашка, я ушел, другой придет.

– А кто придет? Кто? Ты знаешь?

– Знаю, но тебе пока не положено, нет разрешения тебе знать.

– Дедушка…

– Проследи, чтоб кольцо на мне было обручальное, когда в гроб положат. В подполе посмотри за лестницей что-то есть для тебя. За мной не ходи, живи. Прощай. – Он поцеловал меня в голову, я зажмурилась, хотела обнять его, но вместо него была только дорожка лунного света. Неужели и вправду приснилось?

Отец приехал еще до света. Зашел с фонариком, стал стучать в дверь. Князь живо отозвался.

– Привет, дочь, так это правда?

– Да. Проходи. Вон там.

– Не могу так сразу. Дай отдышусь.

Отец сидел на крыльце и курил. Три подряд. Оттягивал момент. Только сейчас, в синих рассветных сумерках я увидела, какой он седой. Села сзади него на корточки и обняла его за спину. Я совсем его не знаю, люблю его, но не знаю, мне его так жалко. Жалко, что не получилась у него счастливая жизнь. И я винюсь перед ним, что никак не могу помочь.

– Папа?

– М?

– Ты любил маму?

– Конечно, – он наклоняет голову, как будто отстраняясь от меня и вспоминая. – Особенно в начале.

– Какая она была?

– Веселая и красивая, как ты, – поворачивается ко мне. – Бойкая, все у нее получалось хорошо, – это уже не про меня. – Она знала, чего хочет, – и он посмотрел в небо, как будто это она умерла, а не дедушка.

– А сейчас?