Прощай и будь любима

Вечером вокруг буржуйки

Зима в тот год заледенила Москву. Вокруг тротуаров выросли сугробы, словно покрытые алюминием. Некоторые завели маленькие железные печки с трубами, выходящими в форточки. И вечерами жители садились вокруг стола, покрытого китайской скатертью (по радио пели «Сталин и Мао слушают нас…»), к тому же всегда находилось уютное местечко для китайского болванчика, – и затевали какую-нибудь длинную карточную игру: «козла», «66», преферанс…

Вот и в квартире Левашовых задумали провести вечерок в таком же роде.

– Никуля, давай позовем верхних соседей, Полину Степановну с Сашей, и забьем… настоящего «козла». А? Дровишки для буржуйки я уже заготовил, – сказал Петр Васильевич. Жена без восторга приняла предложение мужа, поморщилась.

И скоро Саша и Валентина (которые чуть не месяц дулись друг на друга) оказались в теплой компании, совсем рядом. Локти их касались друг друга, а взгляды нет-нет и перекрещивались.

Но тут Вероника Георгиевна объявила:

– А не лучше ли нам заняться кое-чем поинтереснее? – на лице ее возникло заговорщическое выражение. – Кое-кто из нас прожил так много лет, что в головках накопилось множество всякой чепухи, разных историй, баек, стихов, случаев… Что если пойдем по кругу, выбирая, что полюбопытнее, да и расскажем? С кого начнем? Петька, может, ты вспомнишь про Магадан? Про девочку Нину, такую маленькую-маленькую, которая по пути из школы в полутьме так пела-распевала – а морозы-то там не то, что у нас, – что ей, да и другим, становилось тепло и не страшно?

– Так ты, можно сказать, все уже и рассказала. Я-то не мастер.

– Ты? Да ты же… помнишь ученого, кажется, Трубецкой… его уже выпустили, но он оставался там, в ссылке, и – «минус материк».

– Что такое «минус материк»? – оживилась Полина Степановна. Была она подмосковная сельская учительница и не имела понятия о местах отдаленных.

– А это выпускают, например, арестантов из места заключения, назначают срок проживания в окрестных местах, но запрещают ехать в центр России, вот это и есть «минус материк». А князю надо было подготовиться к встрече…

Петр Васильевич не был любителем подробностей, но про девочку Нину, лет шестнадцати, все же добавил:

– Она шла, а навстречу ей – уже освобожденный Трубецкой. Он остановится, послушает ее пение, а потом разговаривает с ней. Давно он «с материка»: ему все интересно, а она – и про кино, и про китайцев, и про любимую свою биологию… Так постепенно и возвращался к жизни. А она-то, она – как ничего не боялась? И поговорка у нее была: я маленькая птичка, но гордая! И опять поет.

– Саша, теперь твоя очередь, – напомнила хозяйка. – Готов?

На лице у Саши отражались языки пламени буржуйки, и цвет лица был красно-бронзовый.

– Я – коротко. – Он провел рукой по волосам. – Короткая, но страшная история, а рассказал мне ее один моряк, который служил недалеко, в Анапе. Когда фашисты заняли эти места – а там лечили больных, у них костный туберкулез… они собрали всех, погрузили в машину, отвезли за город… и там всех сожгли. Вот вам фашисты, немцы – чтобы, значит, не стало заразных… Все. Кто следующий? Тина-Валентина, отличница, чемпион по чтению! Облегчишь настроение, которое я посеял? – Саша пристально смотрел на нее.

Лицо ее раскраснелось, глаза посинели, сверкнули, скрестившись с его карими глазами.

– Я? – голос ее ослаб, в горле что-то всхлипнуло, она прокашлялась и, помолчав, все же заговорила: – Представьте себе: Париж, девятнадцатый век, скорее, уже конец века. Один русский, то ли писатель, то ли артист, спрашивает: «Как пройти к Булонскому лесу – не подскажете?» – «Вам какой нужен Булонский лес? Есть детский, утренний, есть поздний, для молодых людей, а есть – для тех, у кого все в прошлом». – «Да, да, именно он мне и нужен!» – воскликнул русский гость. «А-а, тогда вам вон в ту сторону!» – ответили ему, и он направился в ту часть леса. И что же он увидел? Дама, весьма преклонного возраста, в темной шляпе сидела на скамейке. К ней подошел стройный пожилой человек, поклонился, не сказав ни слова. Но русский гость заметил что-то знакомое в его лице. Тогда он отправился на то же место и в то же время на следующий день, и на третий день. И прохаживаться стал гораздо ближе. Дама взглянула на немолодого господина и негромко приветствовала его: «Добрый день, господин Дантес. Вы не знаете меня, но я – мадам Катрин Керн, дочь той, которой наш Пушкин посвятил стихотворение „Я помню чудное мгновенье…“ Прощайте, месье Дантес»…

– О! – воскликнула Вероника Георгиевна. – Дочь моя, да тебя не узнать! И выбор, и новелла – выше всяких похвал.

А Тина стала оправдываться:

– Да я это прочитала в одной книжке.

– Какое имеет значение, где ты прочитала! – Саша пожал ее руку. – Ты молодчина. Надо же столько читать… Валюша, а может быть, тебе по силам будет и самой писать?

– Что ты, да и зачем? Столько хороших писателей! – еще больше смутилась она.

– Не боги горшки обжигают, дорогая… – Вероника Георгиевна поцеловала дочку. – А теперь, кажется, очередь моя?

Она расплылась в одной из своих очаровательных улыбок.

– Ты спрашивала меня о генетических беседах, о том, кто разрезал мой платок. Хочешь, расскажу? Но это будет долгая история. Если Петруша подаст нам чай с вареньем собственного приготовления и будет молчать, я, пожалуй, справлюсь, а вы высидите…

Быстро были поданы чашки, но не с вареньем, а с сахаром, а к чаю – черный хлеб и крабовые консервы (они тогда продавались во всех магазинах).

И Вероника Георгиевна, разгоряченная и от чая, и от буржуйки, начала:

– Только не думайте, что это обо мне, это история моей кузины… В двадцатые годы, наглядевшись на уличное хулиганство, потеряв полдома, один генерал решил увезти детей своих и жену с сестрой в Париж. Моя кузина заупрямилась, умоляла повременить хотя бы полгода. Ей надо было наведаться кое-куда на Долгоруковскую улицу, узнать, нет ли писем. Тем временем семья ее все же покинула Петроград. И моя Мадлена осталась одна в одной из восьми комнат отца – в прочих проживали пролетарии, труженики фабрики Брокара… Были там и сотрудники ЧК, и один из них, вполне приличный на вид, носил даже белую рубашку. И он зачастил к Мадлене. То угостит ее ячменным кофе, то ландрином, то поднесет букет. Если что случится – именно этот, в белой рубашке, ее спасет, – думала моя кузина и улыбалась. У них возникли романтические отношения, она читала ему стихи, иной раз играла на пианино.

– А как его звали? – спросила Валя.

– Какая разница? Коля, Гриша… Главное, он вел довольно странный образ жизни: по ночам где-то пропадал (говорил, что работает в угрозыске), а днем – чуть поспит и вечером стучится к нам, к Мадлене. И не без робости. Однако – не с пустыми руками. Сахар, печенье – с фабрики Сиу, духи, кремы…

А она читала и читала ему в благодарность стихи или рассказывала что-то из гимназической программы. Например, приводила слова Пушкина – мол: «несчастья – хорошая школа, но счастье – лучший университет, ибо он довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному». Кузина читала ему и Лермонтова:

По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел.
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой…

Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез:
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.

Приходилось, конечно, пропускать слова о Боге, но с особым чувством произносила она слово «ангел».

В комнате было не просто тепло, а жарко. Петр Васильевич не спускал глаз с жены и не забывал помешивать полешки. Валя заметила, что отцу не по себе. Уж не касалась ли его эта история? И под именем Мадлены не скрывалась ее мать?

Метнув на мужа укрощающий взгляд, Вероника продолжила свой рассказ:

– Однажды Григорий – или как его там – принес и положил на стол драгоценную брошь – лилию с инициалами нашей фамилии. Моя кузина обомлела, но мы ничего не сказали. Очевидно, обыскивая очередной дом, он прикарманил ее… А моя кузина обладала сильным характером, никому ничего даже в те годы не прощала, – и она решила проучить этого выскочку. Что она придумала? Настоящая женщина! В следующий раз попросила чекиста принести большой букет настоящих роз… Он был в белой рубашке (тоже, должно быть, краденой, батистовой), с огромным букетом роз. Я смотрела на него с омерзением. А Мадленочка изобразила влюбленную, вынула старую коробку из-под конфет и приказала этому остолопу крепко-крепко ее обнять. При этом розы оказались между ними, а она сама защищена коробкой. Этот нахал со всей силой прижал ее (и розы) к себе – и шипы вонзились в него, в его белую рубашку… Кузина захохотала, глядя, как проступают красные кровавые пятна: «Ой, что это у вас? Ах, как жаль, как жаль! – А кровь расплывалась, даже капала. – Немедленно идите в ванную комнату и убирайте следы преступления! И знайте: это фамильная брошь моей семьи, и ей не менее двухсот лет! А вы – ничтожество!». Он лепетал что-то, мол, к нему это не имеет отношения, он просит простить. С того дня молодой человек исчез из нашей квартиры.

И тут Вероника Георгиевна расхохоталась!

– А как же шелковый платок, его подарок? И кто его изрезал? – подала голос Тина.

– Как? Хм! Может быть, он же его и разрезал, а может быть… мой муженек из ревности, гораздо позднее…

«Мамочка, – думала Валентина, – а не сама ли ты все это совершила? И никакой кузины Мадлены не было? А этого человека ты, может быть, любила?»

Она вспомнила и о двух шкатулках с инкрустациями – ведь одна, должно быть, осталась у него?.. И это была главная ее любовь?

– Ты его больше, мамочка, не видела?

– Все мужики предатели, предатели! – Вероника Георгиевна взмахнула веером, стукнула им по буржуйке, и веер разлетелся на мелкие кусочки.

«А как же отец?» – с горечью подумала Тина.

Глава вторая. Неведомые тайны. Сталин