Прощай и будь любима

Гость медленно перевел на нее взгляд, но промолчал.

Петр Васильевич стал разливать шампанское:

– Нечасто встречаются нам те, кто выручил нас когда-то из беды. Может быть, выпьем по этому случаю?

Милан и Ежи (так они его называли), похоже, только и ждали этой минуты, сразу стало шумно, кавалеры подхватили девушек и, не обращая внимания на отсутствие музыки, закружились посреди комнаты. Вероника Георгиевна, мерцая томными глазами, благосклонно смотрела на молодых.

Милан воодушевился, на лице его заиграла обезоруживающая улыбка.

– Русские есть? Есть. Венгр есть, чех тоже. Виктор, ты латыш? Немец? Азия тут тоже… Значит, Интернационал, дружба? Ура!

– Отличный тост, – подхватила Полина Степановна. – Я – за!

Маленькая, энергичная, она была женщиной легендарной. Сирота с ранних лет, росла в детском доме, мечтала стать летчицей, но из-за маленького роста ее не взяли в училище. Все же попала в армию, была на фронте, дослужилась до майора. В компаниях всех заражала энергией. От детдома, правда, у нее осталась дурная привычка называть друзей Нюрка, Верка, Колька, но получалось это не грубо, по-свойски.

Йозеф не без труда подобрал русские слова:

– В академии у нас… есть кореец, китаец, немец, болгар… Это есть хорошо… Но дружба имеет… и острый угол.

– Вот именно! – сердито буркнул Виктор. – Когда-то мой отец, а он был юрист, насчет дружбы народов написал свои замечания. В тридцать шестом году. И послал в Кремль, так его за это сослали в дальние края.

При этих словах Вероника Георгиевна насторожилась, встала и перебила гостя:

– Тина, заведи патефон, поставь пластинку… – а Виктору дала знак следовать за ней.

Валя поняла: сейчас будет внушение, мать не допускала разговоров о политике. И правда: спустя несколько минут Виктор, притихший, сел в уголке и стал рассматривать журналы. Хозяйка с очаровательной улыбкой взглянула на мужа:

– Петр Васильевич, за кого мы еще не выпили, а? Сильная половина человечества!

Муж в это время шептал соседке что-то о пролетарской косточке, о том, что они с соседкой, должно быть, произошли от одной обезьяны, о первой стране социализма, как сбросили буржуев. Но, услыхав голос супруги, тут же поднял бокал.

– За наших милых, прекрасных женщин!.. Черт возьми.

Петр Васильевич был не просто хороший человек, исполнительный (за что его и выбрали секретарем парткома), – еще и удобный, понятливый.

Не успели выпить за милых дам, как опять поднялся Виктор, – что на него нашло? – будто и не слушал нравоучений хозяйки. И закатил.

– Нет, вы только почитайте! Я тут листал «Огонек» – что там пишут, а особенно фотографируют? Одни передовики производства, сплошные плакаты! Смотрят в светлое будущее, и ни капли живого чувства! Какие-то идиотские улыбки… Если бы только у доярок… эт-то… даже коровы улыбаются… И никакой критики в собственный адрес, такое самодовольство! Критикуют только американский империализм, будто у нас – сплошной рай, будто все мы – глухонемые.

– Если журнал «Огонек» не дает критики, то позор такому журналу. Пережитков капитализма у нас еще хватает, – подхватила Полина Степановна.

Петр Васильевич нахохлился, он чувствовал, что придет конец терпению его супруги, а тогда…

Хуже всего было иностранцам, которые не понимали всех тонкостей русского языка. С лица чеха Милана сошла улыбка. Ежи напрягся, лицо стало жестким. Лицо Вероники Георгиевны покрылось красными пятнами, она ткнула палец в спину речистого гостя, прошептав:

– Вам не кажется, что вы говорите лишнее?

Тина же больше прислушивалась к шагам на лестнице, смотрела на дверь, то и дело поправляя высокие модные плечики новой блузки.

Саша появился поздно, когда девушки и кавалеры-иностранцы уже покидали компанию. Он с ходу поздоровался и распрощался с ними, никого не задерживая. Без всяких приветствий и тостов сел за стол и принялся жадно, молча жевать, что подвертывалось под руку.

Потом откинулся на стуле и вперил глаза в Виктора, спросив Тину:

– Тот самый, «всесоюзный староста»?

Виктора это задело, он был готов распетушиться, но опоздавший гость, опрокинув еще одну рюмку водки, объявил:

– В академии ЧП: застрелился генерал Ковалевский.

Вероника Георгиевна нервно замахала веером.

Петр Васильевич побледнел, Сашина мать вскочила:

– Как? В чем дело?

Саша отвечал в несколько приемов:

– Дело в том, что… в общем, замешано югославское дело. Он имел золотой югославский знак, его потребовали сдать, а генерал ответил, что награды не возвращают. Хотели, чтобы он заклеймил Тито и его клику.

– Да все это дело рук Сталина! – вскричал Виктор. – Вы что, не понимаете, что он не терпит сопротивления? А у Тито оказалась своя голова!

– Молодой человек, не кажется ли вам, – голос Саши звучал угрожающе, – что вы путаете одно с другим?

– Что думаю – то и говорю!

Тина готова была провалиться сквозь землю: не хватало еще драки! Она впервые видела таким Сашу. Если это ревность – то глупая, а если из-за Сталина – то тоже неумно.

– Ребята, тише, перестаньте! – подала голос Полина Степановна.

Но Виктор лез на рожон.

– Значит, я оскорбил Усатого? По-вашему, в нем нельзя усомниться? – Он налил водки, протянул вперед руку, как древний Гракх, и возгласил: – Д-д-довольно его! Вот увидите, мы живем под его сапогом последний год!

И тут Саша ударил его:

– Вот тебе за Сталина!

Все онемели. Вероника Георгиевна подняла руку с дымящейся папиросой и тихим голосом проговорила, глядя на Виктора, засучившего рукава:

– Прошу вас немедля покинуть мой дом.

Разбушевавшийся «правдолюбец» перевел взгляд на Тину, словно ища у нее защиты, но она отвернулась. Тогда, схватив пальто на вешалке, он выскочил из квартиры и что есть силы хлопнул дверью. Полина Степановна растерялась:

– Подумать только: его отец спас меня в Азии…

– Пойдем, мать. – Саша взял ее за руку. – Извините, пожалуйста, я, кажется, испортил всем настроение… – Он обернулся к Тине: – А вам, дорогая Дездемоночка, позвольте дать совет: впредь поумнее выбирать поклонников.

Тина выпрямила спину, дернула себя за косу, сдвинув суровые брови. Ах, как же она глупа, неловка, неопытна! А еще говорят, что юность – утро жизни! Глупое утро. Что она натворила, зачем собрала их вместе?