О свойствах поэзии. Заметки на полях

***

Читая, попытался понять, кто там по ту сторону чёрной шторы. Строгий ценитель «поэтических фраз», утомлённый жизнью, в меру циничный, поглядывающий на окружающих с полуулыбкой-полуусмешкой, игрок в жизнь? Или ушедшее в глухую оборону, тихо пульсирующее сердце – дабы не подставляться той среде, которой Александр Сергеевич присвоил название-печать «чернь»? Пока не определился. Но если верно второе, то ведь печоринская маска может незаметно так прикипеть к лицу, что и отодрать потом будет невозможно. Потому что долгая игра чужой роли – это ведь по существу перепрограммирование собственной сути. Так ведь зачастую бывает, что выходит из пункта А один человек, а прибывает в пункт Б совершенно другой. У Александра Александровича Блока есть такое замечательное прозрение, что все мы в детстве гораздо ближе к божественному плану, а взрослея, всё дальше от него удаляемся. Так неблаготворно влияет на нас среда обитания, к которой мы всегда готовы приспособиться.

Что же касается Ваших стихов. Они действительно хорошо и добротно сделаны. Но как-то уж, что ли, отутюжены. Им, может быть, не хватает спонтанности? Или крови. Я не «кровавых мальчиков в глазах» имею в виду. Я – о той роли, что «не читки требует с актёра, а полной гибели всерьёз». Думаю, Вы меня прекрасно поняли.

***

Ключевое слово в Вашем коротком произведении – "трудней". Скрытый акцент на преодоление, несомненно, всегда действенней. Владимир Маяковский тоже сделал его ключевым в поэтическом ответе Сергею Есенину на его "До свиданья, друг мой, до свиданья!..", поставив задачей остановить внезапную волну самоубийств, вызванных силой поэтического воздействия последнее стихотворение поэта-современника. Обращаться с силой поэтического слова художник должен, конечно же, осторожно, ведь она – своего рода джин до поры до времени находящийся, как в закупоренной бутылке, в любом из нас. Этот джин не добр и не зол и готов выполнить любое наше желание. В том числе – и желание не до конца осознанное или просто скверно сформулированное.

***

При всей неброскости Вашего стихотворения в нем есть живая мысль, которая не заслоняется даже техническими изъянами. Потому что любое стихотворение держится именно благодаря поэтической мысли. Нет её – нет и единого целого, как ни заполоняй его словесными украшательствами. И чем проще мысль, тем гениальнее. Но людям, к сожалению, легче увидеть сложное. Так хорошо сказал об этой простоте Борис Пастернак: "Она всегда нужнее людям, но сложное понятней им". Истины всегда очень просты, просты до банальности, но передать их из рук в руки чрезвычайно сложно. При передаче мы зачастую получаем только фантик. Вот где пустой фантик – там нет поэзии.

***

Знаете, у Бориса Леонидовича Пастернака тоже есть нечто похожее – "Я кончился, а ты жива…" Только заканчивается стихотворение несколько иначе:

И это не из удальства

Или из ярости бесцельной,

А чтоб в тоске найти слова

Тебе для песни колыбельной.

Зашёл в Ваши стихи, как в дремучий лес. Где и неба-то не видно. Сами стихи "сделаны" добротно и хорошо, но это вовсе не отменяет их лесной дремучести. В темноту этого леса можно так углубиться, что и не выйти вовсе. Важно понимать, стихи, особенно хорошо и сильно высказанные, несут в себе некое энергетическое поле. Сначала, в момент их создания, мы действительно освобождаемся от мучительного груза внутри нас. Но это лишь на короткое время. А потом, наоборот, – рождённые нами стихи крепко, как в невидимых сетях, удерживают нас в вялотекущем депрессивном состоянии. И это состояние, в каком-то смысле, становится через какое-то время для нас комфортным. В чём и состоит их тайная опасность.

Попробуйте просто в момент, когда начинает идти стихотворение, волевым усилием закончить его не так, как оно само хотело бы быть (чисто автоматически) законченным – впустите в него луч света. Это совсем непросто. Это даже кажется практически невозможным. Но для человека возможно всё, пока он сам верит в то, что ему всё возможно. Человек всемогущ – только сам не догадывается об этом. И любой самый непроходимейший, как нам кажется, лес проходи'м.

***

Действительно, "Поэт поэту рознь", и с этим приходится считаться. И талантливый поэт может быть негодяем. Поэтический талант – это не индульгенция, во всяком случае.

***

Если отбросить в сторону формальности на тему поэтики, и рассматривать (совсем не подходящее слово) – вслушаться в монолог, где одна душа не прямым текстом обращается к другой (другим), то можно получить состояние, наиболее подходящее слово которому – оторопь. А если цель достигнута, то речь о формальностях и неуместна, и несостоятельна. Потому что ясность мысли и понимание собственного пути по самому большому счёту перекрывают всё остальное!

***

"Я слушаю.. но я не слышу моря

твоей души".

Именно такие тихие слова производят во мне некое подобие взрыва. Так звучит Поэзия с большой буквы. Весь этот цикл хорош, но это стихотворение захотелось тут же выучить наизусть. Оно несёт в себе нечто парадоксальное: зримо до дрожжи показывает съёжившийся в себе самом мир, но при этом само стихотворение дарит непонятно каким образом обратное ощущение. Ощущение натянутой до предела тетивы лука. Напряжение достигается такой силы, что вот-вот и… стрела будет выпущена. И произойдёт обратное – съёжившийся уже практически до нуля мир начнёт тут же разворачиваться и на глазах вырастать. Не странно ли?

Позволю себе роскошь ещё раз вслух прочесть этот маленький шедевр поэтического искусства:

Я слушаю.. но я не слышу моря

твоей души.

И птиц не видно в небе беспробудном.

И берег пуст.

Песок спокоен.. никогда он не был

мечтою сыт.

Ни доброты, ни праведного гнева..

Как мелко всё.

Мне кажется, – ушёл в недоуменьи

сам сатана..

***

Никак не могу решить, с чего начать. Багаж у Вас, не побоюсь этого слова, огромен. Одни только «Стихари» чего стоят! А я ещё не добрался до Агасфера и других Ваших слитков. И, наверное, не скоро доберусь. Во-первых, потому, что Ваши стихи (а это, бесспорно, стихи, а не их искусная имитация) обладают достаточно плотным телом. И созерцать их или просто выслушивать – не получится. Мысль движется в них так же, как передвигается тело, попадая в чрезмерно плотную среду. Так обычно и бывает, когда впервые знакомишься с неизвестной тебе языковой поэтической системой. Сначала изучаешь её, затем приноравливаешься, а уж после – обвыкаешься. А потому по-настоящему сильное эстетическое наслаждение приходит только на третьей стадии, что, впрочем, не мешает и на первой оценить их первородство. Не буду говорить за все стихи сразу, но в таком объёмном цикле, как «Стихари», нет ничего вторичного. Они свежи в равной степени как по форме, так и по содержанию.

Что ещё сказать? Выскажу, пожалуй, выношенную далеко не вчера мысль о том, что философ может и не быть поэтом, но поэт просто обязан быть философом. Поскольку без собственного мировоззрения поэт невозможен. Даже с оговоркой, принимая во внимание классификацию Марины Ивановны, в которой она разделяет поэтов с историей и поэтов без истории. Но даже поэты «без истории» (я называю их созерцающими), если они настоящие поэты, а не рядовые рисовальщики с натуры, носят в себе, хоть и застывшую, но, тем не менее, свою, пусть и простейшую философскую картину мира.

Тем более приятно (потому что – неожиданно) встретиться лицом к лицу с полновесным и радостным поэтом, который ещё и является профессиональным философом. Делаю акцент на сочетании слов «радостный поэт». И вот почему. Потому что мужская поэзия поэтов-философов меня откровенно не радует. Совсем не по нутру мне этот многозначительный надменно-печальный взор из-под бровей и поверх голов, который не скрываясь читается и в строках и между строк: все проходит, и это пройдёт. Пожалуй, общим эпиграфом для этой унылой философско-мужской поэзии я бы поставил то ли сожаление, то крик отчаяния одного из их плеяды: «Господи! Зачем я хотел знать так много? Теперь я не умру счастливым».

Конечно, идущему трудной дорогой Мысли, непременно открываются не только огромнейшие просторы, которые потрясают взор, но и истины, которые тяжелы (а для многих на этом этапе и неподъёмны) для восприятия. Они сгибают иного мыслящего в дугу. И здесь нужно иметь бесстрашие. Не бесшабашное бесстрашие человека, который деловито устанавливает табурет под крюком с верёвкой, а то бесстрашие, которое дается пониманием правильности вышестоящих законов общей Системы, до которой многим, скажем так, подсистемам, входящим в Неё, ещё расти и расти. Так ведь на что же ещё и тратить вечность!

***

А вообще Вы, Олеся, сплошной парадокс. Даже мое парадоксальное мышление, вполне свободно переводящее логические построения в образный ряд и наоборот, удивленно созерцает, потупив голову, как можно быть беспристрастным и любопытным исследователем и одновременно носить в себе категорический императив: "не нравится", "ненавижу", "терпеть не могу". Для мужского мышления в принципе невозможно получить правильный результат, используя категорические табу вроде "нравится – не нравится" или "люблю – ненавижу". Загадочное женское мышление – это мышление прямого действия, скажем так. Которое способно выдавать правильный результат, минуя длинные логические цепочки. И это для меня до сих пор удивительно.

Что же касается приятия или неприятия конкретным поэтом глагольных рифм. Это неприятие можно распространить и на так называемые банальные рифмы или даже слишком уж приблизительные. Такие проблемы сам я отношу к детским. И вот почему. Каждый поэт, кроме всего прочего, отличается от другого постановкой перед собой некой сверхзадачи. Для кого-то сверхзадачей может быть, скажем, всего лишь гармоническая передача чувств и переживаний, для другого – какой-то еле уловимой внутренней музыки, которая неотступно следует за поэтом, в третьем же случае сама поэзия может быть одновременно и инструментом и полем для исследования (и здесь возможны разветвления – исследования самого себя, среды обитания или законов мироздания) и еще много чего. В первую очередь личная сверхзадача зависит от роста личности поэта.

Скажу так: чем выше рост личности поэта, и соответственно личная сверхзадача, тем проще относится он к вопросам рифмообразования. Поскольку строительный материал, который он использует, уже другого сплава. Яркий тому пример – простейшие рифмы в поэзии Александра Блока или банальные музыкальные мотивы в поэзии Константина Бальмонта.

Обратите внимание, лучшие образцы русской поэзии написаны простейшим языком с употреблением банальнейших рифм. Великие вещи в искусстве достигаются, как ни странно, довольно скупыми средствами. Вплоть до того тайного, изводящего поэтов желания, которое первым озвучил Федор Тютчев, а за ним часто повторяли другие: "О, если б без слова сказаться душой было можно!»