Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

7 июня 1818 г. состоялось венчание молодых. Затем он уехал в Пензу за новым назначением. Сохранились два его письма к Пелагее Ивановне Голубевой, характеризующие его самого и тогдашние отношения в епархии. «Сердечному другу моему милой Евгении Егорьевой, – писал он 17 июня 1818 г., – посылаю коробку поцелуев; пусть возьмёт оттоле, сколько ей угодно, а лучше бы для меня было, ежели все. Любезнейшей сестрице Александре Егорьевой моё сердечное желание быть здоровою. Наконец, от чистого сердца пожелав Вам, маминька, и всем доброго здоровья и радования сердечного, есть Ваш послушнейший сын Гавриил Чернышевский». В следующем письме от 22 июня описывалась не без юмора встреча с епископом: «Во время благовесту, к вечерни, прихожу в архиерейский дом, куда плыла за мною и рыба, присланная в подарок от Петра Архиповича и Марфы Ивановны, – докладывают ему обо мне, – выходит – видит две рыбы и говорит: на что это. Я говорю, Пётр Архипович и Марфа Ивановна Зотовы прислали в гостинец Вашему Преосвященству. – Благодарю покорно, потом подаю ему в руки наш подарок и в ответ получил: напрасно беспокоитесь, однако ж взял, сказав спасибо, посем спросил меня, произвёл ли я дело в консистории. Я говорю: я вчера только приехал: совершить оное было некогда, посем прошу его посвятить меня поскорее, упомянув, что в той церкви, к которой я произвожен, 5 июля праздник храмовый, на сие получил в ответ: я на этой неделе служить не буду, потому что на следующей много праздников, мне часто служить трудно <…> Я от архиерея – во вторник, произвёл в консистории дело, в среду внёс к архиерею, теперь завтрашнего дня дожидать».[46 - РГАЛИ. Ф. 1.Оп. 2. Д. 29. Л. 1–4.] 24 июня совершено рукоположение Г. И. Чернышевского «во иереи у Сергия».[47 - Ляцкий. Евг. Н. Г. Чернышевский в годы учения. С. 49; Чернышевская-Быстрова Н. Летопись жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского. М., 1933. С. 19.] 5 июля, в день своего рождения, он вступил в должность.

Сергиевская церковь, считавшаяся одной из лучших в Саратове, построена в 1767–1770 гг. В 1818 г. в её приходе числилось 180 дворов (немногим более полутора тысяч человек).[48 - Юдин П. Н. Г. Чернышевский в Саратове // Исторический вестник. 1905. № 12. С. 867.] Расположена она в зажиточной купеческой части города, и приход давал священнику необходимый достаток. Егор Иванович Голубев (ум. 20 апреля 1818 г.) «был человек честный, учёный и любимый многими», – писал его сослуживец Н. Г. Скопин и прибавлял: «Умел очень хорошо вкрадываться в людей, от чего многие звали его „русским иезуитом”. Дом имел каменный и оставил довольно денег».[49 - Записки дневные о делах и вещах достопамятных протоиерея Николая Еерасимовича Скопина // Саратовский исторический сборник. Саратов, 1891. С. 543.] Всего за четыре года до кончины он по ходатайству губернатора Панчулидзева был произведён в сан протоиерея «в рассуждении, – гласила резолюция епископа, – учёности, благонравия, рачительного исполнения возлагаемых должностей и одобрения многих достопочтеннейших особ о похвальной жизни».[50 - ГАПО. Ф. 182. Оп. 1. Д. 680. Л. 431–431 об.]

Гаврила Иванович сразу же зарекомендовал себя человеком высоких нравственных убеждений и правил. Представители духовенства не часто являлись людьми действительно достойными. Иные, имевшие приход в церкви, беззастенчиво обирали прихожан; другие, особенно в сёлах, успешно упражнялись в искусстве взяточничества; бывало, прибегали к воровству или даже насилию – но самым распространённым пороком было пьянство. Пьяный поп стал явлением заурядным, привычным. Не случайно в 1819 и 1821 гг. по специальным распоряжениям церковных властей отбираются по всем епархиям от духовных лиц подписки «сохранять себя в трезвости и благонравии, гнушаться пороков, в особенности пьянства».[51 - Минх А. Н. Быт духовенства Саратовского края в XVIII и начале XIX столетий // Труды СУАК. Вып. XXIV. 1908. С. 60. Известен особый указ, отпечатанный в Петербургской синодальной типографии в 1820 г. под названием «О предосудительных, противозаконных и непристойных поступках, учинённых в разные времена в церквах во время служения и вне оного духовными лицами, и какому они за сие подвергнуты гражданским судом наказанию». В этой «повести о проступках духовных лиц», содержащей описание многочисленных случаев нарушения «трезвостии благонравия», приведён и такой пример из саратовской жизни. Дьячок Илья Еаврилов села Поповки Саратовской округи Пензенской епархии во время совершения священником Леонтьевым в церкви брака, «взяв с налоя большой требник, бросил оный в священника, который тогда пошёл в алтарь, а пономарь Никита Трофимов, взяв его, священника, за волосы, повалил на пол и сам с ними пал». «За каковые поступки помешательство совершению брачного таинства учинившие, они, дьячок и пономарь, по решению правительствующего сената принуждены к наказанию плетьми с дачею каждому по 25 ударов и к обращению в военную службу, а в случае неспособности к оной – к ссылке в Сибирь на поселение». (См.: Дмитриева Л. Скорбные страницы в истории нашего духовенства // Исторический вестник. 1910. № 7. С. 199).]

В семье Голубевых вполне оценили нравственные качества, кроткий характер и трудолюбие Гаврилы Ивановича, особенно Пелагея Ивановна, женщина властная и строгая, «неумолимая порицательница, казнительница безнравственности» (XV, 218). Зять ни в чём не перечил ей, не вмешивался в хозяйственные и домашние дела, полностью углубившись в церковные и служебные заботы. Евгении Егоровне было 22 года, когда у неё родилась дочь Пелагея, умершая в младенчестве, и около 25 лет, когда родился сын Николай. Евгения Егоровна умерла в 1853 г., не дожив полгода до своего пятидесятилетия. Она не отличалась, крепким здоровьем. Вскоре после рождения сына она несколько лет мучилась какою-то болезнью, о которой Н. Г. Чернышевский писал: «С тех пор, как помню мою матушку, я помню её беспрестанно страдающею мучительною болью – то в правом боку, то в голове, то в груди, то в правой ноге» (I, 599–600). Один из знакомых врачей исцелил её от этой болезни, но она «всё-таки осталась довольно хилою» (I, 621).

Характер свой и образ жизни Евгения Егоровна унаследовала от матери, «типической суровой женщины старого века».[52 - Воспоминания (1982). С. 103.] Мужчины не играли в семье Голубевых ведущей роли, и очень скоро Гаврила Иванович оказался в подчинённом положении. По-видимому, он и не стремился к главенству и не протестовал против женского всевластья. «Что Евгения Егоровна скажет, то Гаврила Иванович и выполняет», – вспоминала Е. Н. Пыпина.[53 - Чернышевская. С. 49. См.: Беседы о прошлом: Рассказы Е. Н. Пыпиной в записях Н. М. Чернышевской. Саратов: Приволж. кн. изд-во, 1983.]

Новый священник пришёлся вполне и к губернаторскому дому. Как вспоминали очевидцы, Панчулидзев, приглашённый Г. И. Чернышевским на свадебный обед, был приятно удивлён, когда молодой иерей приказал подать именно то недостающее блюдо, о котором жена губернатора сказала мужу по-французски.[54 - Воспоминания (1959). Т. 1. С. 26.] Присутствие губернатора на свадьбе явилось знаком особого начальственного благоволения. Убедившись в образованности и скромности новоприбывшего, Панчулидзев доверил ему воспитание своих детей.

Губернаторское внимание было залогом будущих успехов по службе. И действительно, карьера Г. И. Чернышевского быстро пошла в гору. 6 октября 1818 г. он приглашён начальницей публичного пансиона благородных девиц Троппе на преподавательскую должность, которую занимал в течение трёх последующих лет.[55 - Троппе официально свидетельствовала 21 октября 1821 г., что Г. И. Чернышевский «имел в преподавании <…> предметов успех похвальный» и что «прилежанием его, так и его поведением всегда оставалась и остаюсь очень довольна» (РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 2. Д. 48. Л. 2).] 1 апреля 1819 г. Гаврила Иванович определён увещателем по саратовским присутственным местам, а 25 января 1820 г. принял новое назначение учителя высшего отделения Саратовского духовного училища с поручением преподавать греческий язык, священную историю и арифметику.

Саратовское духовное училище открылось в воскресный день 25 января 1820 г. Мысль основать в Саратове учебное заведение, которое готовило бы церковных служителей для нужд обширной губернии, давно уже зародилась у начальствующих духовных особ, и епископу Амвросию после почти 20-летних безуспешных попыток его предшественников удалось основать училище. Особу епископа на церемониале открытия училища представлял ректор Пензенской семинарии Аарон, помнивший Гаврилу Чернышевского как своего лучшего ученика. По примеру уже существующих в России училищ Саратовское было наименовано уездно-приходским. Училище открылось при 186 учениках, высшее отделение, где преподавал Г. И. Чернышевский, поначалу насчитывало 28 человек.[56 - В 1822 г. число учеников уже доходило до 800 человек. (См.: Празднование 50-летия в Саратовском духовном училище 25 января 1870 года // Сар. еп. вед. 1870. 16 апреля. № 8. С. 226–227, 230.)] Ректором назначили Н. Г. Скопина (1758–1830), протоиерея Саратовского кафедрального Александро-Невского собора. Воспитанник Астраханской семинарии и Московской духовной академии, Н. Г. Скопин вначале преподавал в Астраханской семинарии. В 1805 г. он перевёлся в Пензенскую епархию, и с января 1806 г. служил протоиереем Саратовского Троицкого собора.[57 - ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 23. Л. 2. Также: Записки дневные о делах и вещах достопамятных протоиерея Н. Г. Скопина // Саратовский сборник. Саратов, 1891.] Он очень скоро оценил способности Г. И. Чернышевского, и когда через два года после открытия училища быстро разраставшемуся учебному заведению выделили штатную должность инспектора, её предложили Гавриле Ивановичу. Так началось десятилетнее служение Г. И. Чернышевского на училищном поприще в качестве учителя и инспектора.[58 - Службу в училище Г. И. Чернышевский оставит в 1830 г. Текст прошения (автограф) гласит: «По случаю прохождения мною многих по Епархиальному ведомству должностей далее продолжить училищную службу не имею времени, а потому прошу меня от занимаемых мною по Саратовским духовным училищам должностей уволить и о службе моей снабдить меня аттестатом. Инспектор училищ и учитель высшего отделения уездного училища протоиерей Гавриил Чернышевский». На прошении удовлетворяющая просьбу Г. И. Чернышевского резолюция епископа Мовсея датирована 10 октября 1830 г. (ГАСО. Ф. 12. Оп. 1.Д. 9.Л. 2).]

К сожалению, до нашего времени дошли очень немногие материалы, которые помогли бы достаточно полно охарактеризовать эту важную в его жизни эпоху. Начальство не имело к инспектору каких-либо претензий, и в 1824 г. после ревизии, проведённой пензенской консисторией, ему объявлено семинарским правлением с утверждения епископа «одобрение за особенные труды и усердие в прохождении должностей при саратовских духовных училищах».[59 - ГАСО. Ф. 12. Оп. 1.Д. 23. Л. 5.] В том же году (с 10 мая по 28 сентября) он успешно исправлял должность ректора. В «Аттестате», полученном Г. И. Чернышевским 29 сентября 1830 г. и подписанном Н. Г. Скопиным, отмечено: «…Должности, занимаемые им при Саратовских духовных училищах, проходил: инспекторскую похвально, учительскую очень хорошо с прилежанием преизрядным при поведении добропорядочном».[60 - РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 2. Д. 48. Л. 4.]

Училищная система обучения, основанная на схоластике и зубрёжке, особенно тягостно переносилась учениками ещё и потому, что была сопряжена с жестокой системой наказаний, следовавших даже за малые провинности. Наказывали обычно розгами – универсальное средство воспитания, к которому прибегали все педагоги. И не то чтобы сечение розгами «употреблялось» негласно, по инициативе учителей. Вовсе нет! Розги были узаконены высочайшей духовной властью, и обычно те из наставников оказывались на хорошем счету у начальства, кто чаще и охотнее прибегал к этому «первейшему средству для вразумления воспитанников». Трудно представить, чтобы инспектор и учитель Чернышевский вовсе отказался от освященной властью дисциплинарной формы устрашения. Однако, свидетельствует Иван Палимпсестов, учившийся у Г. И. Чернышевского, «по личному побуждению он никого не наказывал розгами и прибегал к этому наказанию только по распоряжению высшей власти <…>. Впоследствии, – говорит мемуарист, – мы лично слышали от него такое суждение: телесное наказание должно достигать своей цели не болью тела, а сознанием наказуемого, что он заслужил такое позорное наказание».[61 - Палимпсесто в И в. Н. Г. Чернышевский. С. 554–555.] Попытки «смягчить» в этом отношении биографию Г. И. Чернышевского, нельзя признать удачными.[62 - Ср.: Захарова И. Е. Гавриил Иванович Чернышевский – представитель элиты провинциального духовенства первой половины XIX века: Автореф. дис…. канд. историч. наук: 07.00.02. Саратов, 2011. Здесь утверждается: «Особенно негативно относился к применению физических наказаний, широко распространённых в это время» (с. 19).] Конечно, розги есть розги, но всё же Гаврила Иванович отличался от учителей, которые секли своих питомцев только потому, что имели право сечь, и ученики, уже привыкшие к розгам, как привыкают к осенним дождям, всегда чутко различали, когда получали наказание по заслугам, а когда подвергались позорной экзекуции по простой прихоти и самодурству. «Строгий к самому себе, Гавриил Иванович как усердный и всегда исправный деятель отличался при этом ещё истинно дружеским и неподдельно добрым расположением ко всем и каждому, особенно к детям»,[63 - Сар. еп. вед. 1870. 16 апреля. № 8. С. 230.] – писали о нём в статье, посвящённой пятидесятилетию училища. И это были слова, отнюдь не приглаженные юбилейным глянцем: они отражали действительные черты личности Гаврилы Чернышевского как учителя. Вот почему он пользовался уважением со стороны учеников, оказывавших ему такие знаки внимания, которых не могли ждать другие преподаватели – даже под угрозой розог. Не приукрасить облик Г. И. Чернышевского только потому, что он был отцом великого писателя, а найти объективные характеристики, которые содержатся в критически оценённых первоисточниках – такова задача биографа, и то, что извлечено из глубины времени в рассказе об учительской деятельности Г. И. Чернышевского, вполне соответствует его нравственному облику педагога и человека – доброжелательного, требовательного, справедливого.

Наступил 1825 год, и радостный, и печальный. Прежде всего пришлось подумать о собственном доме – дело хлопотное и недешёвое. Семья Голубевых разрасталась. Вышла замуж за подпоручика Н. М. Котляревского младшая сестра Евгении Егоровны Чернышевской Александра, и в 1824 г. у них родилась дочь Любовь Николаевна.[64 - В ответ на запрос Л. Н. Котляревской (Терсинской) Г. И. Чернышевский писал 30 октября 1831 г.: «…Вот некоторые очерки родства Н. М. Котляревского. Отец его, а твой, Любинька, дедушка, был священником в городе Бирюче Воронежской губернии. У папаши твоего были братья, но имена их я запамятовал, припоминаю только, что один из них был штатской службы человек. У меня был письменный документ о родстве, только я не отыскал его. Н. М. Котляревский подпоручик 2-й бригады и в походе в 1828-м году в городе Фокшанах, что в Молдавии, волею Божиею от тамошней лихорадки скончался 28 августа 1828 года и предан земле по христианскому обряду там же полковым священником» (РГАЛИ. Ф. 1. оп. 2. Д. 30. Л. 1).] К концу следующего года Александра Егоровна ждала второго ребёнка. Готовилась стать матерью и Евгения Егоровна, а Чернышевские всё ещё жили в голубевском доме.[65 - Этот кирпичный двухэтажный дом приобретён Егором Голубевым в 1801 г. с аукционного торга по купчей у купца П. А. Трумпицкого (архив музея Н. Г. Чернышевского. ОФ. № 3606). Находится на усадьбе музея как «Дом Пыпиных».] Рядом, на соседней с Голубевыми усадьбе, находился деревянный дом дочери статского советника Е. Я. Мауриной. Ещё три года назад решено было купить этот дом, и 20 ноября 1822 г. была совершена купчая. Однако жить в нём, старом и ветхом, не годилось для преуспевающего священника, и Гаврила Иванович, сломав приобретённый дом, заказал городскому архитектору другой, который предполагалось выстроить окнами на Большую Сергиевскую улицу.[66 - В музее Н. Г. Чернышевского хранится «План с фасадами на построение деревянного на каменном фундаменте дома с таковым же флигелем и воротами», датированный 13 августа 1825 г. и утверждённый А. Д. Панчулидзевым. На обратной стороне документа пометка: «1826 года июля 1-го дня сей план в Саратовской градской полиции явлен и в книгу под № 12 записан и для такового ж предъявления и наблюдения за выстройкою во 2-й города части выдан». (Дьякова Е. П. История дома Н. Г. Чернышевского до основания в нём музея (1822–1920) // Звенья. 1950. № 8. С. 578–582.)]

Новый дом ещё не был выстроен, как на семью Чернышевских обрушился удар: умерла, не прожив и трёх недель, дочь. Она была первенцем, и горем придавлены слова, которые читаем в молитвеннике Гаврилы Ивановича: «7-го сентября 1825-го года в два часа и тридцать пять минут утра родилась дочь Пелагея: погода была сырая; и крещена 8-го числа в три часа утром мною: мороз и ясная погода. – Скончалась 25-го в пять часов пять минут пополудни».[67 - Ляцкий Е. Н. Г. Чернышевский в годы учения. С. 50.]

Через месяц (11 октября) 32-летний священник Чернышевский торжественно возведён епископом Авмросием в сан протоиерея; через год семья въехала в новый дом, известный ныне как музей Н. Г. Чернышевского; 12 июля 1826 г. Чернышевский назначается членом высшей в Саратове духовной власти – духовного правления.[68 - ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 23. Л. 5.] Все эти новые обязанности, вкупе с училищными и службой в Сергиевской церкви, требовали времени и времени, и Гаврила Иванович гасил только что перенесённое горе в работе. Авторитет его как человека безукоризненной честности и порядочности рос с каждым годом. Прихожане Сергиевской церкви не чаяли души в своём пастыре, всегда чутком, внимательном, добром и приветливом. «Бедные доверчиво ходили к нему за советом и помощью, – вспоминал один из современников, – в случае, когда им удавалось скопить трудами своими сотнягу-две рублей, они несли деньги к тому же Гаврилу Ивановичу, который хранил их свято; таких денег, после смерти почтенного старика, нашлось довольно много».[69 - «Колокол. С. 1558.] «Человек умный, добрый, – писал об отце Чернышевский, – отрёкся от всего для пользы ближних, неутомим в заботе о них» (XII, 503).

Вскоре деятельность протоиерея Чернышевского распространилась и на губернию. Как член духовного правления он был назначен к губернатору (им с 1828 г. стал Александр Борисович Голицын) депутатом с духовной стороны для увещания раскольников. Раскольники преследовались государством и церковью как люди, подрывающие основы христианской религии. Они организовывали различные религиозные секты, имели в 1820-х годах в Саратовской губернии четыре монастыря, более полусотни часовен. Всего раскольников числилось тогда по губернии около 40 тысяч человек. Это была сравнительно большая цифра, обязывающая слуг православия к постоянной пропагандистской, миссионерской деятельности.

Наиболее известными и распространенными на Саратовщине были секты поповцев, поморцев, молокан и спасовцев. Почти все они отвергали современные христианские молебные книги и иконы, поклоняясь только иконам старой живописи и почитая достоверными только книги старинной печати и старинные рукописные религиозные фолианты. Поморцы, например, на молитвах никогда не поминали имя царя. Исповедующие спасовщину и молокане отвергали таинства крещения и причащения. Некоторые из поморцев сорганизовывались в самостоятельные секты субботников, члены которой следовали иудейской религии. Не поддерживая единой православной веры, раскольники подрывали один из основных догматов российского государства. Со временем они становились все более заметной и усиливающейся оппозиционной политической силой и потому подвергались гонениям как со стороны государственной власти, так и со стороны церкви. Не случайно почти все революционные партии всегда учитывали в борьбе с самодержавием силу раскольнического движения. «Движение это, – писал В. Бонч-Бруевич, – полное сильного протеста, было весьма интересно, оригинально и являло собой новое доказательство жизнетворчества русской народной крестьянской массы».[70 - Бонч-Бруевич В. Новый опыт истории сектантства и старообрядчества в России // Современник. 1912. Кн. 8. С. 324.]

Ближайшим поводом для новых и новых притеснений раскольников служили обыкновенно основанные на грубом суеверии многочисленные акты самоубийства или насильственной смерти. Так, в 1827 г. один из старообрядцев-суеверов зарезал несколько человек, добровольно подвергшихся мученической смерти, чтобы скорее войти в царство небесное.[71 - Леопольдов А. Статистическое описание Саратовской губернии, в двух частях. СПб., 1839. С. 170.] В 1828 г. Г. И. Чернышевскому пришлось соприкоснуться с другим ужасным последствием упорного невежества некоторых сектантов: на всю губернию нашумело дело о массовом самоубийстве 35 человек спасовой секты, находившейся в селе Копёны имения графини Гурьевой Аткарского уезда. Рассказы об этом событии «были еще свежи в начале моего детства», – вспоминал Н. Г. Чернышевский (I, 642).

Наставником копенских спасовцев был И. С. Бездельев, который жил в 30 верстах от Саратова в скиту Формозовского буерака. Со временем среди копенцев возникла самостоятельная группа во главе с семьей Юшковых (Юшкиных), которые в противовес Бездельеву, возлагавшему надежды на «спасову милость», призывали к «самоубийственной смерти». Предсказывая близкое пришествие антихриста, Алексей Юшков пытался в 1802 г. осуществить массовое самоубийство, но местные крестьяне, не принадлежавшие к секте, помешали ему. Секта тогда же была разгромлена, а её глава арестован. А. Юшков отбывал ссылку в Аренсбургской крепости на острове Эзель с 5 марта 1802 г.[72 - Чешихин Е. Сектант Юшков // Русский архив. 1888. № 2. С. 313–314.] Отбыв наказание, 70-летний А. Юшков вернулся в Копёны после 1810 г. и 1819 г. или несколько позже вместе с одною своею последовательницею принял «самоубийственную смерть». По-видимому, это подняло упавшие с 1802 г. настроения сектантов, среди которых постепенно сложился новый руководящий центр во главе с И. Юшковым – сыном самоубийцы. В ночь на 1 марта 1827 г. он организовал и провел массовое добровольное убийство двух семей в 35 человек, полностью, от полугодовалого ребенка до 70-летнего старика: у семи из них было перерезано, у остальных перерублено горло. 40 человек копенцев-спасовцев не повиновались И. Юшкову.[73 - Чернов С. Н. Примечания // I, 809. См. сведения о бытовой стороне саратовского раскола: Исторические очерки беглопоповщины на Иргизе в 1762–1866 годы // Сборник для истории старообрядчества, издаваемый Н. Поповым. Т. П. Вып. V. Сочинение П. Любопытного. М., 1866. См. также: Леопольдов А. А. О расколе в Саратовской епархии // Труды СУАК. Вып. 23. 1903; Скворцов Г. А. О расколе // Труды СУАК. Вып. 32. 1915.]

Миссионерские действия протоиерея Чернышевского, вносившего в грубые и беспощадные приемы гражданских и полицейских администраторов живое сочувствие и человечность обхождения, были столь успешны среди копенцев, что некоторые старообрядцы решились перейти в православную церковь и никаких беспорядков в связи с происшедшим в уезде не случилось. Все остальные поручения губернатора, относящиеся к раскольникам, он исполнял не менее усердно. Высоко оценивая деятельность Г. И. Чернышевского, саратовский начальник губернии лично обратился 24 июня 1828 г. к епископу Иринею с просьбой «украсить благочестивого протоиерея присвоенною белому духовенству наградою камилавки».[74 - По общему государственному законоположению духовенство в России разделялось на две категории: высшее (архиереи) и низшее (архимандриты, игумены, протоиереи, священники, дьяконы и пр.). Кроме того, духовенство делилось на белое и чёрное (принявшее монашество).] Преосвященный не возражал, и Голицын обратился со своим ходатайством к обер-прокурору святейшего правительствующего синода князю П. С. Мещерскому, настаивая именно на камилавке, хотя Чернышевский «не имел ещё узаконенных лет на таковые награды». Упоминая о копёнском деле, губернатор писал, что «сей отличный протоиерей» «весьма много оказал опытов своего благоразумия и истинного сознания религии». 15 ноября Голицын получил уведомление о решении царя наградить Чернышевского бархатною фиолетовою скуфьею, поскольку синод «признал разновременным удостоить означенного протоиерея испрашиваемым ему знаком отличия».[75 - ГАСО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 83.]

Христианское веропроповедничество Г. И. Чернышевского среди раскольников и язычников продолжалось и в последующие десятилетия и особенно интенсивно при епископе Иакове, правившем саратовской епархией в 1832–1847 гг. Делом особой важности считал Иаков борьбу с расколом на Саратовщине и прибегал нередко к самым жестоким полицейским преследованиям упорствующих иноверцев. Как лицо подчинённое Гаврила Иванович участвовал вместе со своим родственником протоиереем Ф. С. Вязовским во многих экспедициях Иакова.[76 - Представляет интерес документ от 12 апреля – 24 мая 1837 г., известный по копии Н. А. Алексеева. Из него следует, что Г. И. Чернышевский представил епископу Иакову, а через него синоду записку с предложением ряда мер по борьбе с расколом: сектантам выдавать именной список за подписанием полицмейстера для внесения в оный вновь родившихся и умерших; запретить своевольный переход из одной секты в жругую; завести шнуровую книгу прихода и расхода денег, упразднить некоторые молитвенные дома. Император счёл предлагаемые пункты «неудобными, ибо оные согласуются с теми правилами, коими руководствуются вообще священники при церквах, между тем как раскольнические действия не признаются законными», и повелел «сделать преосвященному Саратовскому надлежащее по сему предмету наставление». 3 мая 1837 г. синод постановил: «Составленные протоиереем Чернышевским и принятые им, Преосвященным, за полезные к уничтожению раскола предположения <…> представляются вовсе неуместными и не только сомнительными в достижении желаемой цели – уменьшения и самого уничтожения раскола, но даже опасными и служащими некоторым поводом к введению в раскольническом обществе нового порядка и устройства» (РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 2. Д. 53. Л. 1–3). См. также опубликованный С. Н. Черновым документ, свидетельствующий о причастности Г. И. Чернышевского к репрессиям против раскольников (I, 809–810) и статью: Лебедев А. Отец Н. Г. Чернышевского // Чернышевский. Вып. 19. С. 178–193 (публикация И. Е. Захаровой). Миссионерская деятельность Г. И. Чернышевского распространялась и на иноверцев. Так, 8 декабря 1844 г. он сообщал епископу: «На день приезда моего в Волгск состояло кантонистов-евреев 67, из них обратились в христианскую веру 15» (РОРГБ. Ф. 505. Карт. 1. № 2. Л. 94 об.). Одного из еврейских мальчиков Г. И. Чернышевский записал на своё имя и дал ему свою фамилию. Это Александр Гаврилович Чернышевский, которого Николай Чернышевский звал своим наречённым братом. А. Г. Чернышевский и некоторые из его родственников потом долгое время работали в системе школьного образования. См.: Руднева Я. Б. М. А. Чернышевская: из жизни провинциальной «эмансипе» // Чернышевский. Вып 19. С. 201–210. Дети А. Г. Чернышевского: Ольга (1860), Мария (1862), Константин (1864), Антонина (1868), Анна (1870), Михаил.] Однако суровость административных мер зачастую не вызывала в душе обоих протоиереев полного согласия. «Они оба, – писал Н. Г. Чернышевский, на глазах которого протекала миссионерская деятельность отца, – были люди искренно-верующие, конечно; но люди, не делавшие дурного. Через их руки проходило много дурных дел; они смягчали их, уничтожали их, сколько могли. Мало могли; мало; архиерей (Иаков) был осёл-фанатик; впрочем, даже и это не очень важно было; но дела о расколах, о ересях возникали и велись помимо архиерея и помимо всей духовной администрации саратовской епархии, и мало могли делать в защиту раскольников и тому подобных людей Фёдор Степанович и мой отец; но, что могли, делали» (XV, 250). Авторитетное свидетельство сына многое объясняет в характере этой стороны деятельности Гаврилы Ивановича, начало которой было положено в первые же годы его восхождения по ступеням церковной иерархии.

В послужной формуляр Г. И. Чернышевского в 1828 г. сделаны ещё два вписания. «Мая 21 по предположению преосвященного Иринея, данному Пензенской духовной консистории, определён саратовским градским благочинным» – эту новую и очень почетную должность он исправлял 15 лет. Благочинный являлся прямым посредником между архиерейской властью и священниками города, и его первой обязанностью было наблюдение за поведением и нравственностью священнослужителей. Весьма показательно для характеристики Г. И. Чернышевского, что его назначение благочинным городских церквей состоялось вскоре после специального царского повеления (от 17 марта 1828 г.): «В благочинные выбирать священников примерного поведения, недеятельных из них немедленно удалять».[77 - Минх А. Н. Быт духовенства Саратовского края // Труды СУАК. Вып. XXIV. С. 60.]

В том же году (30 декабря) Г. И. Чернышевский назначен членом духовной консистории – высшего епархиального органа власти. Таким образом, в год своего 35-летия Гаврила Иванович получил самые высокие и почётные для священника посты, какие только существовали в епархии. Оставалась лишь должность кафедрального протоиерея, но и её он получит в 1856 г., после смерти Ф. С. Вязовского.

Назначение присутствующим в духовную консисторию было особо памятным, так как состоялось в день открытия саратовской епархии и её основных учреждений – духовной консистории, епископской кафедры со штатом архиерейского дома и кафедрального собора.[78 - Сар. еп. вед. 1878. № 12. С. 219–220.] Кроме того, ему была поручена благодарственная речь, которую он произнёс на торжественном церемониале открытия епархии в присутствии первого саратовского епископа Моисея, губернатора А. Б. Голицына, почётных граждан города, многочисленных чиновников и священников.[79 - Речь Г. И. Чернышевского опубликована: Сар. еп. вед. 1865. № 8. С. 19–20.] Одновременно с Чернышевским членом консистории стал Ф. С. Вязовский, в то время состоявший на священнической вакансии Александро-Невского собора, а несколько позднее – кафедральный протоиерей.[80 - Фёдор Степанович Вязовский (1791–1856) – муж М. И. Кирилловой, родной сестры Пелагеи Ивановны Голубевой. Точная дата его смерти устанавливается по письму Г. И. Чернышевского к сыну от 15 августа 1856 г.: «Вчера в 11 часов вечера скончался твой крестный папенька о. протоиерей Фёдор Степанович Вязовский» (РГАЛИ. Ф. 1. Оп.1. Д. 495. Л. 283 об.). Вместе с Г. И. Чернышевским и Ф. С. Вязовским первыми членами саратовской духовной консистории был архимандрит Арсений, служивший в Спасопреображенском монастыре, и протоиерей Н. Г. Скопин (Сар. еп. вед. 1865. № 5. С. 29).]

Несмотря на высокие для саратовской епархии должности, протоиерей и благочинный Чернышевский был совершенно чужд кичливости и чиновного чванства. Он не принадлежал к людям, которых боялись и которые вызывали подобострастный трепет у окружающих, особенно подчинённых: «Мой батюшка был не такой человек», – писал об отце Н. Г. Чернышевский, рассказывая о своих ранних юношеских впечатлениях (I, 591). «Он имел власть и подчинявшихся этой власти. Но едва ли когда-нибудь эта олицетворённая кротость возвысила голос или наморщила чело, видя проступки подчинённых ей», – свидетельствовал современник.[81 - Палимпсестов Ив. Н. Г. Чернышевский. С. 554.] И это в эпоху, когда, по словам осведомлённого историка, «благочинные были чистые князьки, держали себя надменно с остальным духовенством и обирали их сильно; священник даже у себя в доме не смел сесть при благочинном».[82 - Минх А. Н. Быт духовенства Саратовского края // Труды СУАК. Вып. XXIV. С. 60.]

Вот портрет Г. И. Чернышевского, оставленный близко знавшим его современником: «Он имел осанку, невольно внушавшую уважение; тихая плавная поступь; чистое, замечательной белизны, с легким оттенком румянца лицо, шелковистые, отчасти волнистые, светло-русые волосы, самых скромных размеров такого же цвета борода; дышащие неподдельною добротою глаза; тихий, отзывающийся какою-то задушевностью голос (с слабым оттенком шепелявости); необыкновенная плавность и логичность речи; сосредоточенность взора над тем, к кому он был обращён, как будто чрез эту сосредоточенность говорилось: смотри на меня, сердце моё откровенно с тобою».[83 - Палимпсестов Ив. Н. Г. Чернышевский. С. 554. Основные даты жизни и деятельности Г. И. Чернышевского собраны в работе: Захарова И. Е. Материалы к биографии Г. И. Чернышевского // Чернышевский. Вып. 18. С. 125–128.]

В 1828 г., столь наполненном для Г. И. Чернышевского важными событиями, случилось ещё одно, пожалуй, самое значительное: родился сын. В молитвеннике появились строки: «1828 года июля 12-го дня поутру в 9-м часу родился сын Николай. – Крещён поутру 13-го пред обеднею. Восприемн<иками> протоиерей Фёдор Стеф<анович> Вязовский, вдова протоиерейша Пелагея Ивановна Голубева».[84 - Ляцкий Е. Н. Г. Чернышевский в годы учения. С. 50. В архиве фонда саратовской духовной консистории хранится выписка из метрических книг 1828 г. Саратовской Нерукотворённо-Спасской церкви, и здесь сказано о Н. Г. Чернышевском, что «восприемниками ему были: протоиерей Фёдор Степанович Вязовский, пензенской семинарии профессор г. Магистр Василий Сергеевич Воронцов, вдова протоиерейша Пелагея Ивановна Голубева». В копии же свидетельства, подлинник которого выдан Н. Г. Чернышевскому в 1846 г., фамилия В. С. Воронцова вычеркнута (ГАСО. Ф. 135. Оп. 1. Д. 1925. Л. 3, 5; Лебедев А. А. Николай Гаврилович Чернышевский (по неизданным материалам) // Русская старина. 1912. Январь. С. 91). Был ли В. С. Воронцов крестным отцом Н. Г. Чернышевского или имя его почему-либо вычеркнуто позже, установить не удалось. Однако всё же в одном отношении упоминание о профессоре Пензенской семинарии важно: оно свидетельствует, что Гаврила Иванович поддерживал связи с бывшими коллегами по Пензенской семинарии даже спустя много лет.] Сыну суждено было жить, он так и остался единственным ребёнком в семье протоиерея.

3. Семейное воспитание

Однажды, на 21 году жизни, Н. Г. Чернышевский написал в студенческом дневнике: «Не буду ли после недоволен папенькою и маменькою за то, что воспитался в пелёнках, так что я не жил, как другие, не любил до сих пор, не кутил никогда, что не испытал, не знаю жизнь, не знаю и людей и кроме этого через это самое развитие приняло, может быть, ложный ход, – может быть» (I, 49–50). Возникшее под впечатлением порыва сомнение, бывало, возобновлялось. Но в основном позднейшие высказывания о характере семейного воспитания исполнены сознанием его неложности, положительности, правильности. Выражения «воспитался в пеленках», «не знаю жизнь», «не знаю людей» возникали чаще всего в контексте озорных и внешне привлекательных мыслей о кутежах. Впоследствии понял: жизнь и людей он научился понимать верно и глубоко во многом благодаря тому воспитанию, которое получил в ранние годы. Вот некоторые прямые автобиографические высказывания Чернышевского на этот счет: «Благодаря дельности и рассудительности моих старших, я, подобно моим кузинам и кузенам, очень рано привык понимать характер жизни, в которой рос» (XII, 498); в семье «я привык видеть людей, поступающих, говорящих, думающих сообразно с действительною жизнью. Такой продолжительный, близкий пример в такое время, как детство, не мог не помогать очень много и много мне, когда пришла мне пора теоретически разбирать, что правда и что ложь, что добро и что зло» (I, 680–681). Необходим развёрнутый биографический комментарий этих высказываний, чтобы выяснить, как и по каким линиям шёл процесс воздействия воспитательных элементов на формирующееся сознание и на душевный склад, какие именно стороны и факты семейного воспитания и окружающей саратовской жизни связаны с будущими теоретическими воззрениями писателя-демократа, или, словами Чернышевского, «как и что влагала жизнь в голову и в сердце» (I, 567).

Ко времени рождения Николая (Николи, Николеньки) семья Чернышевских и Голубевых уже составляла единое целое и в бытовом и нравственном отношениях. После смерти Николая Михайловича Котляревского (1828), мужа младшей из сестёр Голубевых Александры, она вышла в 1831 г. замуж за мелкопоместного дворянина Николая Дмитриевича Пыпина (1808–1893), имея на руках двух малолетних детей.[85 - До второго брака у А. Е. Котляревской (Голубевой) было трое де тей: Любовь Николаевна (1824–1852), Софья Николаевна (1826–1827) и Егор Николаевич (1828–1892).Выдавая свою младшую дочь за дворянина, П. И. Голубева сохраняла право на купленных её мужем крепостных крестьян. В завещании Г. И. Голубева был пункт, по которому «состоящие при доме моём в услужении по условию от г-на надворного советника Никиты Антоновича Дуборасова крестьяне, обозначенные именно в том условии, должны находиться <…> в непосредственном распоряжении означенной жены моей» (РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 2. Д. 27. Л. 1). С замужеством Александры Пелагея Ивановна перевела на новую «дворянку» своих крепостных и накупила на её имя новых «орловских, саратовских и других». Об этом писала в воспоминаниях сама Александра Егоровна (Лит. наследие. Т. 1. С. 707–708). Введение в семью Голубевых Н. Д. Пыпина связано, несомненно, с теми же заботами Пелагеи Ивановны закрепить за семьёй владение крепостными.В составленном 25 июля 1852 г. Формулярном списке Николая Дмитриевича Пыпина указано, что он имеет «родовое имение в Аткарском уезде в сельце Иткарке 1 душу мужеского пола», а у его жены приобретено в том же селе «19 душ мужеского пола и в г. Аткарске деревянный дом». Службу он начал 15 апреля 1824 г. канцеляристом в Тамбовской палате уголовного суда, перемещён в Саратовскую гражданскую палату 15 марта 1829 г. и в Саратове жил до 16 октября 1844 г. – этой датой помечен его перевод в Аткарское окружное управление письмоводителем. В январе 1846 г. по выбору дворянства определён заседателем в Аткарский уездный суд (ГАСО. Ф. 2. оп. 1. Д. 3033. Л. 5–10). Имел старшего брата Михаила Дмитриевича (род. 1805), который служил в Тамбове (с 1822 г. в палате уголовного суда), Саратове (с 1826 г. в палате гражданского суда), Аткарске (с 1831 г. заседателем уездного суда). Жена Мария Игнатьевна, дети Любовь (р. 15 сентября 1833 г.), Михаил (р. 12 сентября 1841), Варвара (р. 17 мая 1844 г.), Наталья (р. 22 августа 1846 г.), Сергей (р. 14 июня 1849 г.), Надежда (р. 11 февраля 1851 г.) (ГАСО. Ф. 179. оп. 1. Д. 861. Л. 456).] У Пыпиных родилось ещё восемь человек: Варвара, Александр, Полина, Евгения, Сергей, Екатерина, Петр, Михаил. Особо дружил Николай Чернышевский с Александром (1833–1904), который впоследствии стал профессором Петербургского университета, журналистом, историком литературы, академиком. Свидетельства Пыпиных, и в первую очередь А. Н. Пыпина, выраставшего почти в одни годы с Чернышевским, являются авторитетным биографическим источником, и мы не раз будем прибегать к ним в характеристике различных периодов жизни Чернышевского.

Новое замужество младшей из Голубевых не внесло заметных изменений в сложившийся строй их жизни. По-прежнему действительной главой обоих семейств была Пелагея Ивановна. Принадлежность «почитаемого семейного патриарха» Гаврилы Ивановича к духовному сословию направляло ход жизни в привычное, традиционное для Голубевых русло, и дворянство Н. Д. Пыпина не оказывало сколько-нибудь существенного влияния на семейный уклад в целом.[86 - Пыпина В. А. Чернышевский и Пыпин в годы детства и юности // Н. Г. Чернышевский. Неизданные тексты, материалы и статьи. Саратов, 1928. С. 273.] Некоторые биографы Чернышевского преувеличивали это влияние, находя в нём немаловажное объяснение процесса расхождения будущего писателя с его отцом в вопросах религии.[87 - В содержательной работе С. Н. Чернова «Семья Чернышевских» утверждается, что с появлением Н. Д. Пыпина «светская культура рвала голубевский фронт и без того уже далеко не прочный» (Известия Нижне-Волжского краеведческого института. Т. II. Саратов, 1927. С. 235).] Источники не подтверждают подобного суждения, опирающегося на чисто внешнее обстоятельство, которое скорее затушёвывает, чем проясняет подлинную, гораздо более сложную картину формирования мировоззрения Чернышевского. Ориентация Пыпина на чиновно-дворянскую среду и влияние этого окружения на жизненный строй семьи сказались лишь на судьбе его детей, получивших не духовное, а светское образование. В религиозно-насыщенный мир Чернышевских Николай Дмитриевич никогда не вмешивался, будучи человеком верующим, набожным. По словам Чернышевского, «дядюшка, женившийся ещё юношей, потом всю молодость проживший в семействе тёщи, наполовину вошёл в интересы духовного круга», и если через Н. Д. Пыпина семейство «несколько соприкасалось с небогатым дворянством» и прочими сословиями «среднего слоя общества губернского города» («и помещики, и военные, и чиновники, и купцы, и всякие «разночинцы», как пишется в церковных (да и в гражданских) переписках»), то «всё это было довольно незначительною долею в жизни нашего семейства: главное наше родство было духовное, центр всех наших отношений и разговоров был – духовный» (XII, 491).

Религиозное влияние на Чернышевского в ранние годы было значительным, определяющим. Оно возникло как естественное, необходимое, главное звено в строго и тщательно продуманной Гаврилой Ивановичем системе воспитания своего единственного сына. Современники вспоминали, что «отец, идя в церковь, обыкновенно брал с собою и сына и ставил его в алтарь» и что таким образом до поступления в духовную семинарию мальчик «не пропустил ни одной божественной службы». Тому же мемуаристу маленький Николя припоминается как «херувимчик»: «Чистое белое личико с лёгкой тенью румянца и едва заметными веснушками, открытый лобик, кроткие, пытливые глаза; изящно очерченный маленький ротик, окаймлённый розовыми губами; шелковистые рыжеватые кудерьки; приветливая улыбка при встрече с знакомыми; тихий голос, такой же, как у отца».[88 - Палимпсестов Ив. Н. Г. Чернышевский. С. 555–557.]

Среди первых составленных отцом прописей, которыми семилетний Николя начал изучение родного языка, значились фразы: «Бога люби паче всего», «Веруй во Евангелие», «Господь даёт разум», «Един есть Бог естеством».[89 - РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 279.] «Чаще всех других сословных, деловых и общественных слов, – писал Чернышевский в автобиографических записках, – слышались моим ушам до 18 лет: „архиерей, Сергиевская церковь, священник, консистория, обедня, заутреня, вечерня, антиминс, дарохранительница, ризы, камилавка, наперсный крест”» (XII, 492).[90 - Антиминс – пласт с изображением положения во гроб Христа, расстилают на престоле во время богослужения; дарохранительница – ковчег, в котором хранятся «савятые дары» в алтаре; камилавка – наградная шапочка священника.]

Однако не будучи религиозным фанатиком, Гаврила Иванович вовсе не ограничивал интересы мальчика исключительно религиозными внушениями. Николя, например, не чуждался мальчишеских игр, запрета в них не знал, и было бы ошибочным представлять его только молящимся да посещающим церковь. Сын современницы Чернышевского И. Я. Славин писал с её слов: «Моя мать была в то время ещё маленькой девочкой и помнила Н. Г. Чернышевского маленьким мальчиком, принимавшим участие в совместных с нею детских играх. У матери моей остался в памяти от детства рыжий, бойкий, озорной Коля Чернышевский».[91 - Славин И. Я. Минувшее-пережитое // ГАСО. Ф. 407. Оп. 1. Д. 814. Л. 33. Позднейшая публикация: Волга—XXI век.] Один из сверстников Чернышевского В. Д. Чесноков вспоминал, как летом они запускали бумажного змея, играли в лапту, в козны (бабки), прыгали через ямы, зимой катались на салазках, а когда стали постарше, придумали катание на дровнях. Скатывали с дровней бочку, в которой возили с Волги воду, впрягались в них, ввозили их на крутые спуски Гимназической улицы или Бабушкиного взвоза и оттуда скатывались вниз к Волге. «Любитель больших и сильных ощущений», Николай и ещё старшие мальчики всегда стояли впереди, направляя дровни «на ухабы и шибни» и непременно норовя «проскочить через прорубь, конечную цель нашего катания»; «сколько смеху, шуму и говору было при катании! Нам только удивлялись, как мы не сломаем наших голов при таком бешеном катании».[92 - Воспоминания (1982). С. 32.]

Конечно, свобода в детских играх и широкие ребяческие общения объясняют только одну из сторон принятого в доме Чернышевских воспитания. Гораздо большее значение имела обычная повседневная обстановка, в которой, по словам самого Чернышевского, господствовал «простой человеческий взгляд на каждый отдельный факт жизни» (I, 684).

Основным первоисточником, служащим для уяснения этого важного положения, являются автобиографические записки Чернышевского, составленные в Петропавловской крепости в 1863 г. Называя свой труд «книгой» (I, 683), автор, вероятно, предполагал опубликовать его. Это видно также из многочисленных обращений к читателю, встречающихся в различных местах заметок. Ясно, что печатать свои произведения, имеющие автобиографический характер, Чернышевский мог только с учетом строжайшей цензуры, и он заранее позаботился о том, чтобы завуалировать высказывания, приобретавшие антимонархический смысл. Увидев невозможность опубликования записок, Чернышевский переработал их для беллетристического сочинения «Повесть в повести». Но и оно не было напечатано, и все эти материалы долгое время пролежали в жандармских архивах.[93 - Впервые опубликовано в 1928 г.: Лит. наследие. Т. 1. С. 3–125, 126–170. Последующие воспроизведения текста: Чернышевский Н. Г. Из автобиографии / Ред. и коммент. В. А. Сушицкого. Саратов, 1937 и в составе ПСС в 1939 г.: I, 566–691. См. также: Базанов В. Г. Семейные и местные предания в «Автобиографии» Н. Г. Чернышевского // Русский фольклор: Материалы и исследования. М.; Л., 1958. Вып. III. С. 132–152.] К ним непосредственно примыкают написанные тогда же рассказы «Наша улица» («Корнилов дом», «Жгут»).

Автобиографические записки остались незавершёнными. Они состоят из четырёх частей, органически связанных между собой. Первая названа автором «Воспоминаниями слышанного о старине», затем следуют сообщения о детском чтении и «фактах действительной народной жизни».

Чернышевский не случайно начинает автобиографию рассказами бабушки Пелагеи Ивановны Голубевой о подробностях жизни предков. Это были прежде всего первые детские впечатления, глубоко запавшие в память ещё и потому, что объясняли в известной мере образ жизни старших членов семьи Чернышевских-Пыпиных и, следовательно, давали возможность «по мне, – писал Чернышевский, – приблизительно заключать о том, под какими впечатлениями и с какими понятиями вырастало то поколение среднего сословия, которое родилось на белый свет в коренных областях нашей матушки России в двадцатых, в тридцатых годах XIX века» (I, 567). Подобное обобщение характерно для задач автобиографии, долженствующей пролить свет, по мысли автора, на основные условия формирования нового поколения общественных деятелей – революционных разночинцев.

Вот рассказывает бабушка о переселении её родителей из прежнего прихода в новый, ближе к Саратову. Ехали на простой телеге с небогатым скарбом и девочкой-малюткой на руках, да вдруг повстречались им неизвестные с ружьями и сопровождали телегу вплоть до ночлега. А утром пораньше Мавра Перфильевна заставила своего мужа поскорее запрячь лошадь – так и уехали, полагала она, от разбойников. Эта история рассказывалась вовсе не затем, чтобы просто позабавить внучат сказкой. Пелагее Ивановне важно было показать, «как нерассудительны бывают люди», т. е. отец её, не распознавший разбойников. И только сметливость и рассудительность матушки спасли дело.

Другая история повествовала о неких богатых людях, которые поручили Мавре Перфильевне тайно воспитывать их младенца. Неизвестно, что заставило этих людей поступить так, но только она согласилась и заботилась о чужом ребёнке, как о своём. Однако младенец занемог и скончался. Не умри он – быть Мавре и её мужу Ивану Кириллычу более обеспеченными, потому что родители ребёнка обещали богатое вознаграждение. И опять: вовсе не «поэтическая сторона» (какое-то похищение, бегство, нежная, скрываемая от людей любовь и таинственная история с ребенком) занимала рассказчицу и слушателей, «а исключительно только то, что подвёртывалось счастье прадедушке и прабабушке, да ушло от них». И начинала свое повествование Пелагея Ивановна не с таинственных подробностей, сообщавших всей истории сказочный, легендарный элемент, а с характеристики Мавры Перфильевны как хорошей матери: «Заботливая, умывала нас, приглаживала головы, смотрела, чтобы рубашоночки на нас были чистенькие, опрятно держала нас, хорошо». Потому и обратились к ней с просьбой принять младенца на воспитание, что на всю округу прослыла она чистоплотной и аккуратной.

Ещё один запомнившийся Чернышевскому рассказ, «выходящий из порядка случаев обыденной жизни». В прабабушкиной или прадедушкиной семье не все были духовными. Некоторые, не получив мест, стали крестьянствовать. И вот однажды двух таких родственников захватили в плен «корсары» (киргиз-корсаки). Один прижился в плену, женился там и скоро сделался важным человеком, попав в милость тамошнему царю. Другой же пленный жил обыкновенным рабом, и ему, чтобы не убежал, в подрезанные пятки заживили пучок конских волос. «Однако ж и с подрезанными пятками наш родственник решился бежать» и, выдержав страшные физические мучения и все опасности погони и ловли в камышах, пришёл к своим и стал жить по-прежнему. Этот рассказ, подобно предыдущим, воспринимался как вполне реальное, а вовсе не мифическое событие, достоверность которого подтверждали происходившие и во времена детства Чернышевского пленения хивинцами работавших в поле крестьян. Бабушкины рассказы о старине были, писал Чернышевский, «почти единственным материалом сколько-нибудь фантастического содержания», но даже в них не заключалось ничего неправдоподобного или противоречащего «законам здравого смысла». И эти рассказы по-своему воспитывали Николая Чернышевского в духе старых семейных традиций, по которым служение Богу соединялось с естественными заботами практической жизни. Пересказывая бабушкины истории, Чернышевский настойчиво подчёркивает, что предки его были, как он выразился в одном из сибирских писем, «простые люди» (XV, 218), некоторые же «сделались мужиками» (I, 578). Близостью к народу объяснялся их повседневный жизненный уклад и мораль. «Материальный и нравственный быт нашего русского духовенства, – отмечал дореволюционный саратовский историк, – стоял в старину в тесной связи с народной жизнью и воззрениями; вышедшее большею частью из простого народа, оно имело те же пороки и качества, духовные воззрения, тот же умственный и нравственный уровень, предрассудки, суеверие и проч., как и наш простолюдин».[94 - Минх А. Н. Быт духовенства Саратовского края в XVIII и начале XIX столетий // Труды СУАК. Вып. XXIV. 1908. С. 55.] «Опытными пахарями» называл Чернышевский своего отца и двоюродного деда Ф. С. Вязовского (1789–1856) (I, 673), самых близких ему людей, жизненный путь которых был ему хорошо известен. В бесхитростных и правдивых рассказах бабушки Пелагеи Ивановны предки характеризовались как люди стойкие, храбрые, «умные, честные, энергические» (XV, 243), хотя и небогатые. «Священник, – писал Чернышевский, – это был особенного разряда нищий; нищий – почётного разряда; нищий, живущий, вообще говоря, не в голоде и холоде: или и вовсе не бедно. Но нищий» (XV, 243).

Суровые жизненные условия, мало отличающиеся от обстоятельств народного быта, способствовали формированию простого, лишённого праздности и тунеядства, вызванного естественными житейскими потребностями взгляда на жизнь. В семье преобладал «скромный и рассудительный порядок жизни» (I, 579). «Мы были очень, очень небогаты, наше семейство, – свидетельствует Чернышевский. – <…> Оно было не бедно. Пищи было много. И одежды. Но денег никогда не было! Потому ничего подобного гувернанткам и т. п. не могло нашим старшим и во сне сниться. Не было даже нянек»; «А наши старшие? – Оба отца писали с утра до вечера свои должностные бумаги. Они не имели даже времени побывать в гостях. Наши матери с утра до ночи работали. Выбившись из сил, отдыхали, читая книги. Они желали быть – и были, – нашими няньками. Но надобно ж обшить мужей и детей, присмотреть за хозяйством и хлопотать по всяческим заботам безденежных хозяйств» (XV, 152). «Они были люди обыденной жизни, настолько придирчивой к ним своими самыми не пышными требованиями, что они никак не могли ни на два часа сряду отбиться от неё, сказать ей: ну, теперь ты удовлетворена, дай мне хоть немножко забыть тебя – нет, нет, она не давала, не давала им забыть о себе» (I, 680).

Подобные характеристики, идущие от самого Чернышевского, лучше всего объясняют семейную обстановку, в которой он рос и воспитывался. «Строгий и строго нравственный образ жизни» с детства внушили Николаю Чернышевскому отвращение, например, к вину, «все грубые удовольствия» казались ему «гадки, скудны, нестерпимы» (XV, 373). «Отец Чернышевского, – замечает мемуарист, – был человек общительный, любимый прихожанами; но он чуждался собраний, особливо соединённых с пиршествами, далеко держал себя от лиц подозрительной нравственности и боялся, как бы в драгоценную зеницу его ока, в детскую душу его единственного сына, не попала какая-нибудь соринка».[95 - Палимпсестов Ив. Н. Г. Чернышевский. С. 556.]

В связи с этим характерна такая подробность. Обучая одиннадцатилетнего Николая греческому языку, он однажды дал ему перевести фразу о том, что такое пьянство, и Николай записал свой перевод: «Пьянство – малое блаженство есмь». Г. И. Чернышевского такой перевод не удовлетворил, и после соответствующих объяснений его ученик, зачеркнув слова «малое блаженство», написал: «Пьянство – краткое сумасшествие есмь».[96 - РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 282. Л. 1.]

Выше приходилось говорить, что Гаврила Иванович чуждался религиозного фанатизма. «Духовное» привычно рассматривалось родными Чернышевского «исключительно с земной точки зрения». Например, разговоры о церкви, архиерее носили как бы приземлённый характер. Понятие «церковь» наполнялось не только религиозным содержанием, но вмещало также мысли о поддержании церковного имущества и здания в надлежащем виде. «Церковь – это было у нас преимущественно «наша церковь», т. е. Сергиевская, в которой служил мой батюшка» и которая озабочивала «главным образом со стороны обыкновенного ремонта». Побелка церкви волновала всех домашних столько же, сколько толки о том, «делать ли вновь деревянную кровлю на нашем доме, когда прежняя обветшала, или крыть дом железом». Разговоры об архиерее не превращались в религиозный панегирик главе епархии, а были разговорами о реальном человеке с его достоинствами и недостатками (I, 628–629). Подобный взгляд на «духовное» вовсе не противоречил религиозным убеждениям и не подрывал их ни явно, ни подспудно. Он придавал религиозности естественный человеческий смысл, не отвлекая верующего от земных забот, избегая всего фанатического, иезуитского. В «греческой» ученической тетради читаем характерную фразу: «Люби учение, умеренность, разум, истину, хозяйство, искусство, благочестие».[97 - Там же.]

В фанатических действиях и мотивах «все мои старшие вместе со всеми неглупыми людьми Саратова, – писал Чернышевский, – видели глупость, пошлость, тупость или злонамеренность; аскеты и аскетки были понимаемы моими старшими и всеми неглупыми людьми Саратова как люди играющие, дурачащиеся, забавляющиеся своими причудами, люди пустые или жалкие, глупые или дурные». Вот почему, по словам Чернышевского, фанатизм в любых его проявлениях «не имел никакого значения» ни в жизни его родителей, ни в истории его развития (XII, 498).

Отмеченные особенности воспитания сказались ещё на одной стороне «первой, очень важной эпохи развития» – чтении. Сильнее всех пристрастий «была в нём с детства, – сообщал Чернышевский о себе, – страсть к чтению» (XII, 681). Даже сильная близорукость, которой он страдал с малых лет, не могла стать препятствием. Установить точную дату первых уроков чтения не удается. По крайней мере, Чернышевский писал о себе, девятилетнем мальчике, что он «уже года два» рылся в книгах, доступных его рукам (I, 635). Первым его учителем чтения мемуаристы называют двоюродную сестру Любовь Николаевну Котляревскую.[98 - Воспоминания (1982). С. 28.]

В семье Чернышевских-Пыпиных книга была насущной потребностью. Человеком «учёным» называли Егора Ивановича Голубева. Обе его дочери, «стремящиеся к знанию» (XII, 497), не чуждались книг, владели довольно хорошим слогом изложения. В этом убеждают, например, их письма, воспоминания, оставленные А. Е. Пыпиной. «Мать моя и тётка (её старшая сестра) чрезвычайно любили чтение», – свидетельствует А. Н. Пыпин.[99 - Воспоминания (1982). С. 109. В сохранившемся письме Егора Ивановича Голубева от 20 августа 1816 г. находим строки, свидетельствующие о внимании отца к домашним учебным занятиям дочерей: «Евгения и Александра, – обращался он к ним. – Трудитесь с усердием в ваших занятиях и меня успехами своими утешьте» (РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 2. Д. 26. Л. 2).] Книга для обеих женщин, вспоминал Чернышевский, являлась лучшим отдыхом (I, 152).

«Патриарх семейства» Г. И. Чернышевский всячески поощрял чтение и образование. Сам он «в пределах его школы и даже дальше их, был человек образованный и начитанный», – писал А. Н. Пыпин, видевший его семинарские тетради с греческими и латинскими стихами.[100 - Воспоминания (1982). С. 104.] Одно из стихотворений сохранилось: оно посвящено победе над Наполеоном в 1812 г.[101 - Чернышевская. С. 45.] «Зрелостью мысли и начитанностью» он превосходил даже преподавателей семинарии, имевших академическое образование.

Учёность саратовского благочинного проявлялась не только в сочинении блестящих проповедей и речей, произносимых во время всяческих религиозных служб и торжеств. Перу Г. И. Чернышевского принадлежит замечательное, до сих пор не утратившее ценности историко-краеведческое исследование, выполненное по заданию архиерея в 1856 г. История этой работы, которой Г. И. Чернышевский отдал пять лет жизни, вкратце такова. 21 октября 1850 г. духовно-учебное управление при синоде известило саратовского епископа о намерении издать пособие для изучения истории российской церкви и просило для сбора и обработки саратовского материала назначить человека, известного «по своим способностям и особенно по любви к историческим исследованиям». Тогдашний епископ Афанасий сразу же сделал выбор, возложив выполнение труда на Г. И. Чернышевского. В сентябре 1851 г. 57-летний протоиерей приступил к изучению материалов, и его переписка с епископом и уездными священниками говорит о тщательности плана и строгости избранной методики в описании сведений. 3 мая 1856 г. Гаврила Иванович докладывал Афанасию о выполнении работы, которая получила название «Церковно-историческое и статистическое описание саратовской епархии».[102 - ГАСО. Ф. 135. Оп. 1. Д. 2210. Л. 1–41. Рапорт о выполнении (автограф) – Л. 38.] В декабре того же года сочинение отослали в синод, и там оно затерялось, пролежав без движения и пользы долгие годы. В 1878 г. по запросу из Саратова рукопись разыскали и отправили в саратовскую духовную консисторию. Здесь её читал П. Юдин, объявивший в 1905 г., что работа Г. И. Чернышевского «до сих пор не издана».[103 - Юдин П. Н. Г. Чернышевский в Саратове // Исторический вестник. 1905. № 12. С. 875.] То же утверждали Н. Ф. Хованский,[104 - Хованский Н. Ф. Очерки по истории г. Саратова и Саратовской губернии. Вып. 1. Саратов. 1884. С. 55–56.] Е. Ляцкий[105 - Ляцкий Е. Н. Г. Чернышевский в годы учения. С. 53.] и вслед за ними советские биографы Чернышевского.[106 - Н. М. Чернышевская. Примечания // Воспоминания (1959). Т. 1. С. 52.] Между тем рукопись была опубликована еще в 1882 г. в Саратове А. Правдивым.[107 - Сар. еп. вед. 1882. №№ 31–33, 36–40.] Исследование Г. И. Чернышевского датировано 15 февраля 1856 г. и содержит ценные сведения о начале и распространении христианской религии в саратовском крае, о времени учреждения епархии, её иерархии, уникальные данные о саратовских монастырях и главнейших их церковных зданиях.

Почти все мемуаристы и Н. Г. Чернышевский свидетельствовали, что у Гаврилы Ивановича была довольно обширная домашняя библиотека. Какая-то часть книг досталась от умершего протоиерея Голубева. Из этих названий А. Ф. Раев припоминает «„Энциклопедический лексикон” и „Христианское чтение”, но были и другие книги».[108 - Воспоминания (1982). С. 124.] Более подробные сведения о составе домашней библиотеки Чернышевских сообщил А. Н. Пыпин: «В его кабинете, который я с детства знал, было два шкафа, наполненных книгами: здесь была и старина восемнадцатого века, начиная с Роллена, продолжая Шрекком и аббатом Милотом; за ними следовала „История Государства Российского” Карамзина; к этому присоединялись новые сочинения общеобразовательного содержания: „Энциклопедический словарь” Плюшара, „Путешествие вокруг света” Дюмон-Дюрвиля, „Живописное обозрение” Полевого, „Картины света” Вельтмана и т. п. Этот последний разряд книг был и нашим первым чтением. Затем представлена была литература духовная: помню в ней объяснения на книгу Бытия Филарета, книги по Церковной истории, Собрание проповедей, Мистические книги.

Наконец (я говорю о времени около моего поступления в гимназию), к нам, – продолжал А. Н. Пыпин, – проникала новейшая литература. Гавриил Иванович, очень уважаемый в городе, имел довольно большой круг знакомства в местном богатом дворянском кругу, и отсюда он брал для сына, Николая Гавриловича (с детства жадно любившего чтение), новые книги, русские, а также и французские: у нас бывали свежие тома сочинений Пушкина, Жуковского, Гоголя, некоторые журналы…».[109 - Воспоминания (1982). С. 104.]