Святая с темным прошлым

«…Так офицер сей извлек меня из пещеры и ввел в новую жизнь, которой жила я впоследствии, ни на что не сетуя, но благодаря Бога за то, что именно таков был мой удел…»

Русский гарнизон в Ахтиаре представлял собой нечто вроде крошечного городка, человек на тысячу, состоящего из длинных срубов, поставленных в два ряда с «улицей» между ними. Светлое сосновое дерево еще не успело потемнеть от непогоды (всего одну зиму простояли казармы) и радовало глаз, располагаясь к тому же на живописном холме с чудесным видом на бухту. В некотором отдалении сгрудились и домики татарской деревушки, но одного взгляда со стороны достало бы, чтобы осознать: хозяева здесь именно русские. На верхней точке возвышенности был уже заложен особняк из сахарно-белого камня – по всему видать, для командующего.

Точно такие же гарнизоны были разбросаны по всей Таврической земле, но в основном, по побережью, куда в любое время мог неожиданно высадиться турецкий десант. В дополнение к тому крымские берега прикрывала пришедшая с Балтийского моря эскадра, отгоняя корабли Оттоманской Порты, все не желавшей смиряться с потерей своих северных земель. Русские суда частенько заходили на ремонт и для пополнения запасов в чрезвычайно удобную Ахтиарскую бухту и приносили с собой вести, послушать которые сбегался к гавани весь гарнизон.

Командовал русскими силами в Ахтиаре генерал-майор Кохиус. Еще совсем недавно его подразделение, в составе которого был и Михайла Ларионович, располагалось гораздо дальше к западу, и не в Тавриде вовсе, а близ устья Днепра, у Кинбурнского мыса. Но весною этого года был им получен приказ – привести подкрепление нашим войскам, стоящим над Ахтиарской бухтой, столь удобной для высадки десанта, и принять на себя командование. Посему генерал-майор со своими людьми покинул райское раздолье Кинбурнской косы ради выжженной травы, белых скал и черных кипарисов западного Крыма.

Здесь несравненно больше, чем в Кинбурне, чувствовалась опасность внезапного вторжения, и Кохиус непрестанно внушал своим офицерам, что солдат на каждом учении должен ощущать себя, как в бою и выполнять поставленную задачу со всей серьезностью. Но добиться этого было непросто: прежде всего, сильно осложняла дело жара, сокращавшая время учений до нескольких часов ранним утром и вечером. Да помимо того, большинство офицеров относились к своим обязанностям без должного усердия, что, несомненно, чувствовали и их подчиненные. Как на служивого не кричи, как не мордуй его, но если нет в командире огня, то и из солдата искры не высечь.

Одним из немногих своих субальтернов, при мысли о ком Кохиус испытывал не усталое раздражение, а радостное спокойствие, был подполковник Голенищев-Кутузов. Сей офицер ярко выделялся среди прочих редким сочетанием острого ума и служебного рвения, к чему счастливо присовокуплялось непревзойденное умение обходиться с людьми. Не было в его батальоне ни батогов, ни мордобоя, а солдаты глядели на удивление живо и смело для подневольных людей, но на учениях не было им равных. «Веселость солдата ручается за его храбрость», – философски замечал их командир, умея передать нижним чинам свой пыл и задор, и обратить ежедневную муштру в подобие игры. Тем самым добивался он гораздо большего, чем иной добивается неуемной строгостью и взысканиями. Посему Кутузов пользовался особой благосклонностью Кохиуса, к которой примешивалась, пожалуй, и белая зависть. Есть ведь люди, один вид которых заставляет других повиноваться и вдохновляет их на свершения! Есть люди с пламенем в душе, а не с тяжелыми кирпичами долга… Задумываясь об этом, Кохиус всегда вздыхал и спешил прервать свои мысли.

Кутузов, как человек проницательный, не мог не чувствовать такое восхищенно-уважительное отношение к себе, но не спешил извлекать из него пользу, приберегая для серьезного случая. Наконец, случай явился, и за два дня до появления Василисы в лагере Михайла Ларионович направился к Кохиусу с просьбой, твердо веря, что ее удовлетворят, потому что любимцам, никогда и ни о чем ранее не просившим, отказывать не принято.

– Ваше превосходительство! – начал он после приветствия, всем своим видом демонстрируя, что озабочен и никак не справится с неурядицей без мудрого наставления своего командира. – Был я давеча в лазарете, навещал того канонира, что спал в тени повозки со снарядами, а та на него и стронулась; так Яков Лукич сетует, что одному ему за всеми больными ходить невмоготу.

Яков Лукич был гарнизонным врачом и, на взгляд Кохиуса, человеком не слишком искусным в своем ремесле.

– Ну, больных сегодня больше, а завтра меньше – вот ему и роздых будет.

– Так-то оно так, только Яков Лукич говорит, что, случись завтра бой, пропадет он один без помощника.

Кохиус пожал плечами:

– Случись бой – отрядим ему пару солдат в помощь.

– Тут заранее обученные люди нужны, – вкрадчиво возразил подполковник.

– Кхм! – Кохиус задумался. – Ну и что же он предлагает? Загодя выделять ему солдат для обучения? Это сколько же они бездельничать будут, пока бой не грянет! Не уж, пусть сам справляется, как знает.

– Для такого дела, я слышал, в некоторых полках баб нанимают, – осторожно заметил Кутузов.

– Баб? Да где их тут найдешь? Не татарок же брать!

– Здесь черница подошла бы, – вслух рассуждал Кутузов.

– Черница?! Вот скажете тоже! Да ближайший монастырь – за несколько сотен верст, если не далее. Да найдется ли еще игуменья, чтоб на такое благословила?

– Тут в горах к западу скит заброшенный, – деловитым тоном сообщил офицер, – так там одна отшельница живет.

В глазах у Кохиуса зажегся интерес:

– Это не та ли, к которой наши полковые дамы зачастили?

– Она самая.

– Я смотрю, господин подполковник, и вы к ней наведались?

Кутузов с виноватой улыбкой развел руками:

– Не утерпел – любопытно стало.

– И что же она (Кохиус совершил некое загадочное движение руками, точно обводя ими женскую фигуру) из себя представляет?

– Женщина она тихая, смирная, – поспешил успокоить его Кутузов, – очень богобоязненная: глаза все время долу, молитвы шепчет беспрестанно, лица и не разберешь. К тому же черная очень – солнце ее начисто сожгло. Одета в лохмотья, от любого удобства намеренно отрешилась. Полагаю, вдова, обеты с горя приняла.

– Кхм! – повторил Кохиус и задумчиво свел брови. – А она-то согласна в миру жить?

– Думаю уговорить, – уже уверенно отвечал подполковник. – Она уж поняла, что зиму ей одной не одолеть.

Кохиус, нахмурившись, постучал пальцами по столу:

– Не было б у нас из-за нее беспорядков… Солдату, сами знаете, – черница, не черница…

– О сем не извольте беспокоиться! – проникновенно заверил его Кутузов. – Уж в этом деле я порядок обеспечу.

Кохиус еще немного в размышлениях постучал пальцами по столу:

– Ну, глядите, под вашу ответственность! Да, господин подполковник, а она и вправду… как бы это… ясновидящая?

Кутузов придал своему лицу неподражаемое выражение, в котором почтение к командиру переплеталось с беззлобной насмешкой над мнением офицерских жен:

– Ваше превосходительство! Если наши полковые дамы кого ясновидящим сочтут, то ему таковым непременно стать придется!

Кохиус рассмеялся и махнул рукой:

– Ладно, везите свою отшельницу! Посмотрим, будет ли от нее толк.

Кутузов отдал ему честь и вышел. И лишь плотно затворив дверь татарского домика, где размещался генерал-майор, позволил себе беззвучно расхохотаться. Затем он направился на свою квартиру, где был встречен денщиком.

– Слушай, Степан, – сказал подполковник, проходя в комнату и усаживаясь на стул, в то время как солдат почтительно застыл перед ним, ожидая указаний, – ты малый ловкий – хочу тебе одно дело деликатное доверить, надеюсь, не подведешь.

– Чего изволите, ваше высокоблагородие? – с готовностью спросил солдат.

Кутузов глядел на денщика так необычно, как если бы и хотел говорить начистоту, и сдерживался, не делая этого.

– Тут на днях в лазарете женщина появится, – начал он, – Якову Лукичу в помощь. Черница она, так что всякие там шашни, да амуры с ней невозможны, понятно?

– Как не понять!

– Ты-то сие понимаешь, да, боюсь, не все такие понятливые, как ты. Подумают еще: молодая девка, что не позаигрывать! А она – вдова, между прочим, и сердце у нее разбито.

Кутузов со значением посмотрел на солдата, и тот вытянулся в струнку:

– Все уяснил, ваше высокоблагородие: черница, сердце разбито.

– Вот-вот. Так что твоей задачей будет за ней присматривать на предмет того, не досаждает ли ей кто-нибудь. А лучше всего загодя, аккуратненько так, разъясни нашим молодцам, что не про их она честь.

– Будет исполнено, ваше высокоблагородие! Знамо дело, не про их честь – Христова невеста.