Святая с темным прошлым

«…Страждущему сострадать – тяжкий труд, потому как смраден и непригляден занемогший человек подчас бывает, но тем больше очищается душа, коли понуждаешь себя обихаживать его с любовью…»

– Ты ли это, матушка? Вот уж не чаяла тебя в миру увидеть!

Василиса, едва зашедшая в полумрак лазарета и сперва не различившая, кто с ней говорит, залилась краской:

– Здравствуйте, Софья Романовна!

– А мне вчера Марья Афанасьевна сказывала, – возбужденно продолжала та, – что видела, мол, на рынке ту пустынницу, что раньше на горе жила, и к которой мы все наезжали. Я и поверить не могла! А теперь гляжу – правда.

Василиса тонула в собственном смущении, но все же достоинства не роняла:

– Так ведь ближнему служить – все равно, что Христу служить. А здесь я не одну свою душу, но и жизнь чью-нибудь, глядишь, да спасу, – объяснила она.

Софья Романовна глядела на нее с едва уловимой насмешкой:

– Правда твоя! Не все же нас, женщин утешать, и солдату ласковое слово потребно. Ох, ну и запах же тут у вас! Так и родить можно прежде срока.

Она тяжело поднялась с места, вздымая свой живот. На выходе из палатки повернулась:

– Я, как рожу, одна с тремя уж не управлюсь. А девка моя – дура-дурой: разве что пол мести, кашеварить, да стирать умеет. Хотела я татарку в няньки взять, да боязно что-то. Может ты пойдешь?

Василиса вспыхнула. Едва овладев собой, нашла какой-то достойный повод для отказа. Со словами: «Ну, если надумаешь все же, приходи», – Софья Романовна удалилась.

Какое-то время Василиса стояла в темноте, переводя учащенное дыхание. Затем не выдержала – выбежала на свет.

В смятении глядела девушка на море, удивительно безмятежное в тот день, отливавшее здесь – лазурью, там – бирюзой, а в иных местах и вовсе глубоко-фиолетовое. Вот ведь как посмеялась над нею судьба, что отшельницей была она уважаема, даже чтима, а, став подвижницей, словно бы унизилась в людских глазах. За что же, спрашивается?

И встали вдруг разом перед ее внутренним взором те полные трудов дни, что провела она в лазарете. Тошнотворные испарения человеческих тел, ведра с нечистотами, искаженные страданием, землистые, или же охваченные полымем болезни лица, спутанные сальные волосы, чью нечистоту особенно чувствуешь, когда приподнимаешь человеку голову, давая ему напиться… Неужто и в глазах офицерских жен, и Михайлы Ларионовича запятнана она теперь той грязью, что всегда сопутствует болезни? Или не знает никто из них, что чище всего бывает вода, процеженная через кулек с песком и сажей?

Глубоко вздохнула она, подавляя возмущение, и распрямила плечи. И пусть себе думают, кто во что горазд! Она же будет держаться своего – облегчать страдания ближнего. «Может быть, для того я и на свет родилась, – проскользнула у девушки мысль. – А почета за это ждать не след; буде и воздастся, то в жизни иной».

Подошел к ней Яков Лукич, не такой усталый, как обычно, даже несколько распрямивший свою привычную сутулость. Взглянула Василиса в его лицо, всегда озабоченное и как будто серое, несмотря на загар, и улыбнулась тепло, как брату. От ее улыбки у лекаря на время разгладились морщины и посветлели глаза.

– Вот ты где! – приветствовал он свою помощницу. – Последнее солнышко ловишь? И правильно делаешь: пока затишье у нас, надобно отдохнуть, как следует, наперед.

– Разве ж будет как-то иначе? – наивно удивилась Василиса. – Ведь турок нас не тревожит.

– А то ты знаешь, что у турка на уме! – усмехнулся лекарь. – Он, матушка, хитер! Долго может голоса не подавать, а потом как вдарит негаданно.

– Да мы тут с высоты корабли его сразу заприметим, – беспечно сказала девушка.

Лекарь усмехнулся:

– А турок по-твоему дурак у нас на виду на пушки идти? Нет, милая! Он десант высадит там, где меньше всего его ждешь. Думаешь, для чего подполковник твой рекогносцировку проводит?

Перед глазами Василисы тут же возник Михайла Ларионович на коне в сопровождении нескольких других верховых, каждое утро покидающий лагерь. И мысли ее потянулись вслед за ним; слова же Якова Лукича проносились мимо, не задевая сознания. А тот тем временем продолжал говорить:

– Ты настоящего дела еще не видела – все лихорадки да поносы. А как пойдут боевые раны, где кости с кровью перемолоты… Ну да я в тебя верю – ты у нас не из робкого десятка.

Василиса очнулась от своих мечтаний и подняла на него глаза. Рассказать ему или нет, что дома, в деревне не могла она видеть, как курам головы рубят – убегала со двора? А уж перед тем, как свинью заколоть или овцу зарезать, загодя ее куда-нибудь с поручением выпроваживали.

– Да Господь его знает, какая я! – честно призналась она.

О «настоящем деле» она, покамест имела представление лишь по учениям, которым неоднократно была свидетельницей. Если с утра или под вечер выдавались у нее свободные минуты, девушка выходила за пределы лагеря и с интересом наблюдала, как солдаты со всего размаху вонзают штыки в плетни, представляющие собой неприятельский строй. Или как две плотно сомкнутых шеренги с воинственными возгласами устремляются друг на друга, лишь в последний миг перед столкновением поднимая нацеленные на противника штыки. Но и без того свалка выходила изрядная! И забавно было видеть, с каким живым азартом командует ею Михайла Ларионович: глядя на него ни на миг нельзя было усомниться, что бой взаправдашний.

Когда же упражнялись в стрельбе канониры, то командиры приучали солдат, едва завидев, что неприятель подносит к стволу фитиль, пригнувшись бежать по направлению к пушке – так возможностей остаться в живых куда больше (снаряд-то сперва выше голов летит), да и батареей неприятельской можно овладеть. «Чем ближе к пушкам, тем меньше вреда и опасности от них», – объяснял при ней солдатам Михайла Ларионович, добавляя, что произнес сии слова не кто иной, как Петр Великий.

Учили солдат, в основном, штыковым приемам, пули приказывали беречь, стреляя лишь в нападающего на малом расстоянии врага и не выпуская их по бегущему противнику. Учитывая предыдущий опыт столкновения с турками, Михайла Ларионович кричал своим бойцам, чтобы соломенное «тело», в которое вонзился их штык, они тут же сбрасывали на землю, не то янычар и на штыке саблей шею достанет.

Но занимательнее всего были большие маневры, кои ей однажды удалось наблюдать. Дабы оценить боеспособность гарнизона под Ахтиар пришли другие части русской армии, располагавшиеся прежде под Бахчисараем под командованием самого Долгорукова. Василисе врезался в память один их яркий эпизод.

И Долгоруков, и Кохиус решили передать командование своими силами другим офицерам, проверяя их в деле. Кохиус доверил гарнизон своему любимцу Кутузову. В разгар маневров Долгоруков обратил внимание на то, что Кутузов командует, стоя вдалеке от своих войск, окруженный всего несколькими егерями в качестве конвоя.

– Что за черт! – возмутился князь! – Да он напрашивается на то, чтобы его взяли в плен. Слушайте, Зарецкий, – обратился он к тому офицеру, которому передал командование, – дайте мне полбатальона егерей, и я захвачу вам неприятельского главнокомандующего.

Получив под свое начало людей, Долгоруков постарался как можно незаметнее зайти Кутузову в тыл. Это казалось простой задачей: Михайла Ларионович стоял на небольшом пригорке спиной к довольно широко простиравшейся полосе леса. Самым очевидным представлялось тихо пробраться сквозь лес и захватить его, не ожидающего такого нападения. Кутузов с виду был целиком поглощен командованием: к нему беспрестанно подбегали младшие офицеры с сообщениями и уносились обратно с приказами; взгляда он не отрывал от поля боя, где разворачивалась нешуточная рукопашная схватка между его солдатами и «неприятелем». Это уверило Долгорукова в правильности его решения – он тихо отдал приказ своим егерям вступить в лес.

И тут Василисе вспомнилось, как летом, убегая от домогавшегося ее офицера, попыталась она пробраться через такой же лес. А тот истерзал ее и изранил своими шипами! На солдатах, конечно, мундиры поплотнее, чем сарафан, что был тогда на ней, но все же… Нет, не прорваться им! Вскоре убедилась она в том, что догадка ее верна: егеря с Долгоруковым во главе застряли в лесу, как в капкане, безуспешно пытаясь вырваться из цепкой, колючей чащи. Тут и заметил их кто-то из посланных Кутузовым на разведку солдат, и вскоре отряд князя оказался в плену.

Долгоруков был весьма уязвлен, хоть и расточал Кутузову похвалы, а тот на вид невозмутим, как будто предвидел, что подобное может произойти.

– Однако, господин подполковник, спасло вас только то, что лес непроходим! – неестественно смеясь, говорил князь.

– Не знал бы я наперед, что он непроходим – не встал бы к нему спиной, ваше превосходительство, – спокойно отвечал Кутузов.

– Да как же вы знать о том могли?

– А я, ваше превосходительство, ко всему, что вокруг меня, присматриваться люблю и изучать его свойства.

Долгоруков окончательно помрачнел, потому что крыть ему было нечем. Солдаты втихую потешались над незадачливым князем, при виде командиров мгновенно сгоняя с лица улыбку. А Василиса впервые задумалась о том, каково было Михайле Ларионовичу, так любящему и умеющему побеждать, в ту ночь, когда она не поддалась на его уговоры, лишив офицера уже почти одержанной победы. Должно быть, он был жестоко уязвлен, поскольку встреч между ними с тех пор не было даже случайных, словно Кутузов намеренно избегал ее. Но вместе с тем она чувствовала: не такой он человек, чтобы, разведя костер, бросить его, едва глаза заслезятся от дыма. Нет, стратег во всем, он выжидает, когда ветер переменится и можно будет вновь приблизиться к огню, дабы беспрепятственно насладиться его теплом, приветственным мерцанием и извечной тайной.

Василиса незаметно выбралась из-за куста, откуда наблюдала маневры, и окольным путем направилась в лагерь. Она была исполнена уверенности в том, что их начавшийся в пещерной келье разговор, на время прервавшись, непременно будет возобновлен – дай только срок!

XXIII

«…И раз уж сама Пресвятая Богородица, сошед с архистратигом Михаилом в преисподнюю и узрев мучения людские, возопила с плачем, каково было мне не возопить[11 - В народе было чрезвычайно популярно апокрифическое сказание «Хождение Богородицы по мукам», где повествовалось о том, как Богоматерь в сопровождении архангела Михаила спускается в ад.]?..»

Она проснулась от ощущения беды: резкие звуки, возбужденные голоса, мельканье фонарей. Спешно одеваясь, уже разобрала, в чем дело – турки-таки высадили десант; Яков Лукич как в воду глядел. Ночью сошли с кораблей в бухте, расположенной севернее Ахтиарской, спустили пушки и двинулись к Ахтиару по суше, стремясь ударить русскому гарнизону в тыл. Однако были вовремя замечены часовыми и встречены русскими отрядами на полпути. Сейчас, на рассвете, там уже кипел бой.

В сопровождении присланного за ними солдата врач со своей помощницей побежали к лошадям. Взбираясь в седло, Василиса на мгновение ужаснулась тому, что задравшиеся полы сарафана обнажают ей ногу выше колена, но лишь на мгновенье. В бою не до стыда; ни о чем, кроме жизни, думать недосуг.

И о том, удержится ли она в седле на скаку, поразмыслить ей тоже не пришлось. В ужасе от того, что ходит ходуном под нею конская спина, изо всех сил стиснула лошадиные бока ногами, а туго натянутый повод несколько помогал ей удерживать равновесие. Так, с широко распахнутыми от страха глазами и одной-единственной мыслью – не скатиться под ноги коню – и проделала она весь путь до поля боя, где солдаты ухватили ее готового нестись и дальше скакуна за узду и помогли ей чуть живой сползти на землю.

Впоследствии Василиса сумела вспомнить лишь несколько кошмарно-ярких картин того первого своего сражения со смертью: все воспоминания, как пороховым дымом, были застланы ощущением невероятного страха. Едва она распрямилась, соскочив с коня, как прямо над ухом ее что-то коротко просвистело. Затем – то же самое с другой стороны лица. И вновь этот свист – поверх головы. Девушка принялась недоуменно озираться, однако мгновение спустя на нее налетел Яков Лукич, с ругательством заставил согнуться в три погибели и потащил за собой; другой рукой волоча сумку с полотном для перевязки ран. В воздухе продолжал раздавался свист; временами его дополнял рокот и тяжелое уханье. Совсем неподалеку от них что-то, ударившись о землю, разлетелось на черепки, и в этот миг врач попросту сбил Василису с ног, еще и навалившись на нее сверху своим телом. Еще мгновенье – и он снова тащил ее, совершенно ополоумевшую к тому времени, за собой.

– Граната! – крикнул он девушке на бегу, объясняя случившееся. – Как увидишь – сразу падай!

Василиса едва не завопила в ответ, что готова упасть прямо сейчас, не дожидаясь пока что-нибудь еще взорвется у нее под ногами, как вдруг обмерла. Прямо перед ними на пригорке лежали два солдата, сраженные одним пушечным ядром. У первого из них была снесена практически вся верхняя половина туловища; лишь несколько торчащих обломков ребер шли от пояса вверх страшным мостом в никуда. У другого, бежавшего чуть позади, то же ядро проделало чудовищную дыру в нижней части тела, вырвав кишки, да вместе с ними и уткнувшись в землю. Василисе показалось, что она захлебывается своим же собственным дыханием; одной рукой она схватилась за горло, другой нелепо взмахивала в воздухе.