Как это будет?

– Ну зачем же так. Это грубо. Ты не любишь наш народ? Ай-ай, Херочка! Стыдно. Должно быть.

– Мне? За что? Мой банк демонстрирует самую высокую доходность! В рейтинге мы стоим…

– Да, да, я всё это знаю…

– Но… так нельзя! Я же свой! Вы меня… казните? Или… выведете из Боровицких ворот и отдадите им…

– Мы всё сделаем изящно. Мы разыгрываем долгую шахматную партию, и в этой игре приходится жертвовать некоторыми фигурами. Чем фигура крупнее, тем выше рейтинг. Самых вкусненьких мы приберегли напоследок, а для затравки сойдёшь и ты…

– Так я у вас что-то вроде пешки, так, что ли? – неожиданно злобно прокричал Треф.

«Слава» громко рассмеялся, продемонстрировав отличные ровные зубы.

– Не льсти себе, Херочка!

– Но почему? За что?

– Один умный грек сказал: если тебе на голову падает черепаха, подними голову и увидишь орла…

– Что за бред?! Какие черепахи?! Что со мной будет?

– Черепаха очень даже при чём, Херочка. Ты всегда отличался лёгкой степенью неадекватности. Твой банк не работает в Тавриде, а ты прекрасно знаешь: для Папы вопрос принадлежности Тавриды – ключевой…

– Да я не дурак! Я специально не работаю там, чтобы не подставлять страну под новые санкции!

«Слава» сделал несколько шагов назад и некоторое время пристально рассматривал стоящего на коленях банкира. Затем он громко скрипнул зубами и сказал:

– Это большая ошибка – считать всех окружающих дураками. Вот эту чушь про санкции прибереги для журналистов, меня не надо кормить подобными глупостями… Херочка, ты помнишь речь Милюкова? Ту самую, знаменитую. Про «глупость или измену». Помнишь? Вот мы всюду пытаемся видеть измену, но, глядя на тебя, я понимаю, что чаще всего мы имеем дело с банальной глупостью…

– Ладно! Допустим, что я чего-то не понимаю, допустим, что я даже не пешка, допустим! Но ведь я очень много знаю! Если я заговорю, то тогда…

– Мы тебе напомним, что у тебя есть жена и сын. Я пытаюсь донести до тебя простую мысль, но, по-видимому, мне не хватает красноречия. Нам нужно обеспечить безболезненный трансфер власти, подчёркиваю: безболезненный!

– Что будет со мной?

– С тобой… Ты выпадешь из… информационного пространства. Ты же знаешь, информационный повод живёт девять дней. В эти девять дней о тебе будут говорить и писать везде. Твоя фамилия станет нарицательным, синонимом глупости и пошлости. А затем какая-нибудь дура вывалит на всеобщее обозрение дряблую грудь, или же очередная опухшая от пьянства балерина наградит матушку землю «поцелуем Сволочковой», и о тебе забудут…

Треф подполз поближе к собеседнику и, нежно прижавшись головой к его брючине, со страстью в голосе прошептал:

– И всё? Значит, я могу надеяться…

– И плюс ко всему, и фамилия у тебя не кошерная! Треф!

Лицо банкира испуганно вытянулось.

– Шутю. Я тебя больше не задерживаю. Ты свободен… относительно свободен.

Треф трогательным жестом комнатной собачки потёрся лицом о ногу всесильного собеседника и, стараясь придать своему лицу лукавый вид, спросил:

– Слава… открой секрет – как вы это сделали? Ведь это же был не я… А?

«Слава» покровительственно потрепал банкира по холке.

– Шалунишка! Всё-то тебе надо знать! Помучайся в неведении, зачем тебе знать то, чего тебе знать не надо? Ползи вон туда!

Оставив своего собеседника в замешательстве, «Слава» сел за стол и вновь погрузился в чтение.

IV

Виктор Петрович Солдатов с детства любил бывать на Красной площади. В ноябре 1985 года его мама, простая школьная учительница, получила приглашение на ноябрьский парад. Виктор Петрович на всю жизнь запомнил то чувство восторга, которое он, первоклассник, испытал в тот день. Они с мамой стояли слева от мавзолея и хорошо видели генералов, космонавтов, партийных руководителей, густо облепивших мавзолей. Виктор Петрович помнил тот чудный миг, когда на трибуну мавзолея поднялся человек в фетровой шляпе и приветливо помахал рукой всем, кто собрался на площади. И ему, Вите Солдатову, помахал, и Витя с мамой весело замахали в ответ. Тогда, в ноябре восемьдесят пятого, человек в шляпе ещё пользовался бешеной популярностью. Он пришёл к власти очень вовремя, на контрасте со слабыми и больными предшественниками, он казался молодым, энергичным и умным. Ощущение ума очень быстро исчезло, затем потихоньку испарилась энергия, и в декабре девяносто первого обладатель шляпы являл собой образец типичной жертвы энтропии. Всеми презираемый и брошенный, он еще несколько дней пытался изображать руководителя государства, которое уже не существовало. Но это будет позже, а в ноябре восемьдесят пятого Витю поразила мощь, исходившая от тягачей, провозивших по площади ракеты. С утробным рычанием катились по брусчатке грузовики с техникой, из люков бронемашин грозно смотрели лица офицеров, чётко чеканя шаг, прошли подразделения десантников… Такой уверенностью, такой силой веяло от этих людей, что маленький Витя почувствовал, будто кто-то огромный несильно сжал его своей мощной ладонью, поднял высоко-высоко вверх и шепнул на ухо три заветных слова, от которых у него сначала закружилась голова, а затем наступило умиротворение и спокойствие. В тот момент Витя понял, что эти люди никогда не допустят, чтобы кто-то навредил ему или его маме, и мальчику стало тепло и уютно, несмотря на холодный ноябрьский день…

Прошло много лет, и вот Виктор Петрович стоял на когда-то родной ему площади и не узнавал её. Ему казалось, будто бы кто-то выпустил из пространства над площадью весь воздух. Стены, храмы, мавзолей – всё было подёрнуто какой-то дымкой, казалось нереальным, смутным. Мимо проходили люди с уставшими злыми лицами, радостно лопотали по-своему многочисленные китайские туристы. Куранты начали свой привычный бой, и Виктор Петрович с изумлением увидел, что стрелки часов на Спасской башне с бешеной скоростью крутятся в обратном направлении. Задыхаясь, Виктор Петрович рванул воротник рубахи, но он не поддавался. Огромный клуб дыма вырвался из Боровицких ворот, и Виктор Петрович с ужасом увидел, как привычный с детства образ башни дрожит, слоится и рассыпается на отдельные фрагменты. Взрывная волна сорвала шляпу с головы Виктора Петровича, и хохочущий китаец-турист погнал её к Историческому музею пинками коротеньких ног, радостно прикрикивая:

– Пе-ге-стгой-ка! Пе-ге-стгой-ка!

От Васильевского спуска к мавзолею бежал молодой парень в спортивных трусах и майке белого цвета. Парень держал в руках красное знамя, полотнище красиво развивалось на ветру. Зачарованный грациозными движениями сильного молодого тела, Виктор Петрович смотрел на бегуна, не моргая и затаив дыхание. Не дав знаменосцу добежать до мавзолея, его сбил с ног огромный полицейский, надёжно защищённый прозрачным пластиковым щитом, шлемом, наколенниками и налокотниками. Полицейский стал жестоко избивать парня, нанося ему чудовищной силы удары дубинкой. Каждый удар вызывал фонтаны кровавых брызг. Виктор Петрович попытался закричать, но крик застрял где-то у него в горле. Тогда Виктор Петрович попытался броситься парню на помощь, но ноги его позорно заплелись и он упал лицом прямо на выпуклые камни брусчатки. Голова налилась бетонной тяжестью, Виктор Петрович с большим трудом оторвал её от выпуклого камня, и в этот момент полицейский бросился на него. Размахивая дубинкой, он пробежал мимо изумлённого Виктора Петровича, липкий кровавый сгусток упал прямо на лицо лежащему старику. Виктор Петрович широко открыл рот и пытался сдуть алое пятно со своего лица, в этот момент могучим порывом ветра тяжелые базальтовые плиты мавзолея сдуло куда-то в сторону, кремлёвские башни взлетели вверх так легко, будто бы на них не действовала сила притяжения. От ужаса Виктор Петрович дико закричал и вскочил на своей постели, обливаясь дурным липким потом. Из коридора маленькой хрущевской квартиры настойчиво звучал звонок стационарного телефона. Путаясь в завязках старческих кальсон, Виктор Петрович добежал до телефона и, зябко переступая босыми ногами на ледяном полу, просипел в трубку:

– Да? Говорите!

– Алло, здравствуйте! Я говорю с Виктором Петровичем Солдатовым? – вежливый мужской голос придал Виктору Петровичу уверенности.

– Да. Это я.

– Я звоню вам по поручению вашего знакомого, – голос назвал фамилию человека, с которым Виктор Петрович не виделся лет тридцать. Виктор Петрович удивленно моргнул и спросил:

– А он что, ещё жив? Простите за вопрос…

Голос референта изменился, и Виктор Петрович понял, что его собеседник улыбается.

– Вы правы, он, к сожалению, скончался, но его сын жив и здравствует и не забыл того, что вы сделали для его отца. Он очень, очень хочет встретиться с вами. Сегодня в три часа вам будет удобно? Или лучше в пять?

Виктор Петрович почесал пальцами правой ноги лодыжку левой, сглотнул подступивший к горлу комок и неуверенно пробормотал:

– Ну, давайте в пять…

– Замечательно, в половине пятого машина будет ждать вас у подъезда.

Виктор Петрович повесил трубку и некоторое время простоял, недоуменно глядя прямо перед собой. Человека, фамилию которого назвал ему неведомый собеседник, Виктор Петрович последний раз видел в октябре девяносто третьего года. Осколок от снаряда, пущенного бравым танкистом по зданию Белого дома, накрепко засел в бедре человека, встреченного Виктором Петровичем на двадцатом этаже Белого дома. Виктор Петрович спешил и хотел переступить через лежащего на полу человека, но тот так крепко вцепился окровавленной рукой в правую брючину Виктора Петровича и в глазах его была написана такая мольба, что устоять было просто невозможно. Виктор Петрович крепко перетянул бедро раненого своим ремнем, взвалил его себе на спину и вынес из Белого дома. Чудом они остались живы, спрятавшись среди тел, расстрелянных на стадионе «Красная Пресня». Виктор Петрович с большим трудом сдержал себя, слушая пьяные песни распоясавшихся омоновцев, праздновавших победу рядом с телами убитых. Ночью, когда хмельные победители утихомирились, Виктор Петрович вытащил раненого и довёз его до Белорусского вокзала, откуда на электричке они доехали до Сушкинской, где у Виктора Петровича была крошечная квартирка в кирпичном трёхэтажном домике. Неделю он выхаживал раненого, затем хромающего мужчину забрала приехавшая на машине жена. Перед отъездом товарищи клялись друг другу в вечной дружбе и обещали помогать в любых ситуациях. С тех пор прошло тридцать лет, и Виктор Петрович забыл об оказанной услуге. Мысль о том, что через несколько часов он увидится с сыном своего боевого товарища, неотступно преследовала его на протяжении всего дня. Он сто раз пожалел о том, что согласился на пятичасовое рандеву – время тянулось мучительно медленно, казалось, что оно разбилось на длинные ремни из плотной резины, которые хлопают, звенят от напряжения, но никак не могут порваться. Виктор Петрович попробовал читать, но строчки прыгали перед глазами словно взбесившиеся мухи. По телевизору шли высокоинтеллектуальные шоу, участники которых яростно искали ответы на важнейшие вопросы современности: спал ли Анатолий с Ольгой или нет? От кого Ольга родила умственно отсталого сына? От Анатолия, в роду которого убийцы были, а самоубийц не было, или же от Ивана, отец которого сошёл с ума и зарубил всю свою семью, кроме спрятавшегося на балконе сына?

Виктор Петрович ощутил приступ отчаяния и выключил надоевший прибор. Его взгляд остановился на бутылке водки, одиноко стоявшей на кухонном столе. Может быть, стоит выпить? Для успокоения нервов и… Нет! Являться пьяным к сыну своего товарища, да ещё на первую встречу, – это безнравственно и пошло. Пережив таким образом всю гамму чувств – от воодушевления до отчаяния, – к четырём часам Виктор Петрович достиг состояния блаженной отрешённости и мог бы сравниться (в своём спокойствии) с самим Гаутамой. Длинный чёрный автомобиль представительского класса долго вёз Виктора Петровича по каким-то закоулкам и наконец остановился у невысокого здания, искусно скрытого от нескромных взоров небольшим парком из густо ветвившихся деревьев. Огромный охранник услужливо открыл перед Виктором Петровичем тяжелую дубовую дверь, и Виктор Петрович с трудом поборол желание потрепать громилу по щеке, а затем оставить ему на чай. Внутри помещение оказалось больше, нежели оно представлялось снаружи. Здесь пахло какими-то изысканными благовониями (зажмурив глаза, Виктор Петрович представил себе ряд миниатюрных японок, одетых в традиционные кимоно), и негромко играла музыка (вариации Гольдберга в исполнении Гленна Гульда, отметил про себя Виктор Петрович и невольно усмехнулся – вкус хозяина помещения совпадал со вкусом одного широко растиражированного киноманьяка). Виктор Петрович в нерешительности замер и в этот момент увидел слабый лучик света, робко пробивающийся из-под двери, расположенной справа от входа. Решительно дёрнув дверь на себя, Виктор Петрович смело шагнул внутрь и замер в нелепой позе, глупо приоткрыв рот. Перед ним стоял человек, лицо которого было известно всем, кто хоть чуть-чуть интересовался современной российской политикой. Его считали серым кардиналом Кремля, его наделяли сверхъестественным влиянием на первых лиц государства, ему приписывали чудовищную изощрённость и коварство, его считали творцом нынешнего политического режима. Периодически он выступал в СМИ с какой-нибудь резонансной статьей, доводившей так называемую либеральную общественность до бурного сквирта (если пользоваться терминологией порнографов, чьё искусство является таким же нравственным, как и искусство политиков). Его идеи о «суверенной демократии», «долгом государстве» вызывали бурные дискуссии в среде политологов и будоражили сознание политических фриков годами. Патриоты обвиняли его в сдаче интересов государства иностранным державам, так называемые либералы ставили его на одну доску с Гитлером. Виктор Петрович инстинктивно сделал шаг назад и с трудом выдавил из себя:

– Это какая-то ошибка… Я не туда попал…

Хозяин помещения приветливо улыбнулся и протянул Виктору Петровичу большую тёплую ладонь. Его рукопожатие было в меру сильным, в отличие от некоторых людей, любящих сплющивать руку собеседника при пожатии, он на миг сжал руку старика, продемонстрировав недюжинную силу, и тут же ослабил хватку.

– Никакой ошибки здесь нет, вы приехали именно туда, куда нужно.

Виктор Петрович замешкался.