Ф.К. Сологуб

Ф.К. Сологуб
Аким Львович Волынский

«Мне хочется сказать несколько слов о Сологубе, с которым я связан долголетним знакомством. Это было очень давно. Я жил на студенческую ногу в Палэ-Рояле, на Пушкинской улице, и моим соседом по комнате был тогда известный поэт Н. М. Минский. С Минским меня тоже связывало давнее приятельство не только по литературе, но и в частном быту. Я не знаю, где теперь находится этот забытый поэт и философ…»

Аким Волынский

Ф. К. Сологуб

Мне хочется сказать несколько слов о Сологубе, с которым я связан долголетним знакомством. Это было очень давно. Я жил на студенческую ногу в Палэ-Рояле, на Пушкинской улице, и моим соседом по комнате был тогда известный поэт Н. М. Минский. С Минским меня тоже связывало давнее приятельство не только по литературе, но и в частном быту. Я не знаю, где теперь находится этот забытый поэт и философ. Его уже нет в Петрограде в течение довольно многих лет. Но положительно можно сказать, что его тут не хватает. Это прежде всего блестяще остроумный человек, находчивый оппонент, талантливый оратор и живой докладчик. В литературе он всегда играл роль вечного бродила, и имя его активно примешивалось к различным течениям нашей философской и общественной мысли, начиная с декадентства, где он занял сразу заметную позицию, и кончая дилетантскими «религиозно-философскими собраниями» и некоторыми социал-демократическими группировками, к которым он примкнул в последнее время. Беседовать с Н. М. Минским было сплошным, удовольствием. Семитический ум всегда в нем пенился и кипел. В своих настроениях он шел отсюда и шел всегда в дымке идейного пожара. Обычно литератор интересен скорее в книгах, чем в разговоре. Таков был В. В. Розанов. Но Минский в разговоре, в дружеской беседе за чайным столом, в летучем шельмовании какого-нибудь злободневного явления решительно выигрывал. Ко мне он приходил ранним утром, садился на край моей постели, любя беседовать со мною в такие именно часы.

Однажды он сообщил мне, что нашел для «Северного вестника» нового поэта. При этом он держал в руке синюю тетрадку. Сейчас же он стал вычитывать мне оттуда отдельные маленькие стихотворения. Помню отчетливо, что я очень быстро загорелся. Стихи меня поразили своею ясною простотою, какою-то неуловимою прозаичностью в тончайшем поэтическом повороте мысли. Самая мысль всегда была неожиданна, и простота выражений придавала ей своеобразную прелесть. И во всем – сухой ритм чеканных строф и белая облачная пелена нежнейших настроений, обволакивающая все мотивы. Минский читал несколько небрежно и бегло, скандируя стихи без оттенков голоса, тоном простой речи. Но стихи от этого только выигрывали. Мы тут же вместе решили дать стихам начинающего поэта ход на страницах журнала. Я был тогда фактическим редактором «Северного вестника» и, таким образом, я оказывался литературным крестным отцом новоявленного поэта. Это был Федор Кузьмич Тетерни-ков, состоявший где-то, в какой-то школе, на службе учителя, не знаю, по какому предмету. Фамилия Тетерников показалась Минскому непоэтическою. «Тетерни-ков, – говорил он, – может быть чем угодно, но только не замечательным поэтом!» При этом черные глазки его хитро улыбались. Он требовал от меня шикарного псевдонима для начинающего таланта. Я пробовал ссылаться на Фофанова, уже решительно непоэтичного по своей почти водевильно смешной фамилии, но Минский не унимался. Тогда я предложил фамилию Сологуб. Тетерников ее принял и стал печататься на страницах «Северного вестника» под этим псевдонимом, быстро приобревшим популярность среди петроградских литературных кружков.

У меня была своя редакторская тактика. Я строил ведение журнального дела не на знаменитых именах и репутациях, а на создавании новых литературных известностей. Если талантливого человека, вчера еще никому неведомого, настойчиво печатать из месяца в месяц, то не пройдет и года, как его уже будут знать в широких кругах. Так я и поступил в данном случае. Имя Сологуба сделалось постоянным ингридиентом журнальных книг «Северного вестника», появляясь всегда рядом с именами Мережковского, Гиппиус, Минского, а впоследствии и К. Д. Бальмонта. Было ясно с самого начала, что новое крупное дарование примыкает к той группе писателей, которые носили тогда название символистов. Откровенно говоря, я лично не видел ничего символического в поэзии Сологуба. Это была скорее стихия расплавленного металла, текущая в ясных берегах. Была тихая музыка какого-то внутреннего разлома, какого-то ферментирующего болезненного зерна, какого-то краха векового глубокого быта в замечательном личном преломлении. Это был не символист, а декадент в самом высоком смысле слова. И декадентство Сологуба, с ранних его веских шагов по литературному пути, было не деланным и аффектированным, а живым внутренним процессом, придававшим его стихам реальность и неотразимое обаяние. Рядом с ними З. Н. Гиппиус теряла в своей оригинальности. Конечно, это одна из лучших поэтесс в истории русской литературы. Стихи ее прелестны брызгами из иных эстетических миров. Она подарила искусству слова много новых превосходно скомпанованных выражений. Стихи ее о ночных цветах займут свое место даже в самых кратких анталогиях. Но рядом с Ф. К. Сологубом сказывалась личная ее надорванность, выступало индивидуальной болезнью то, что в Сологубе было недугом родовым, племенным, знаменательно наследственным на грани двух эпох. У Гиппиус в стихах ее мелькали тени аффектированности и неусыпной симулировки. Сологуб же в своем декадансе натурален и в своей наследственной болезни индивидуально здоров. Это надо запомнить. И в современном Сологубе, Сологубе наших дней – я забегаю вперед – черта интеллекта, всегда стремящегося к отчетливости и трезвости, улавливается даже в созданиях самого фантастического порядка. Этот человек все строит на логике, руля из рук он не выпускает. Даже в «Навьих чарах», среди едких туманов некромантического бреда, ощущается никогда не покидающий Сологуба контроль сознания. Этот контроль прошел через «Мелкого беса», через все повести и романы писателя.

Но я возвращаюсь к первым шагам Сологуба на его литературном пути. Одним из самых ранних его произведений, переданным км, если не ошибаюсь, уже не через Н. М. Минского, а лично мне, был рассказ под названием «Тени». Будучи напечатан, рассказ этот произвел теща ошеломляющее впечатление на всех. Я не помню его сейчас в деталях. В памяти остались только общие сочетания неясного музыкально-пластического образа, которого не отлепить, не оторвать от души. И тут та же родовая болезненность, обозначающая перелом в миросозерцании целого общества, при индивидуально здоровом духе. С этого именно момента между Сологубом и мною установились какие-то особенные отношения. Я не мог тогда считать Сологуба своим другом. Иногда в отношениях наших, особенно со стороны Сологуба, мелькали острые линии разногласий. Сквозь туман вспоминаю даже и минутную какую-то ссору по забытой причине. Но в целом корабли наши плыли все время в виду друг друга, то сближаясь, то отдаляясь. Мы тогда часто встречались с Сологубом у Мережковских. Это было местом сборища известнейших литераторов и адвокатов Петрограда. Тут всегда мелькала около З. Н. Гиппиус фигура С. А. Андреевского, с бархатно-виолончельными декламациями, здесь наездами из Москвы бывал и блистательный А. И. Урусов. Чехов, Бальмонт. Минский, а впоследствии и Розанов были постоянными гостями у Мережковских. За чайным столом сам Мережковский картавыми раскатами гудел надо всем. Спорить с этим человеком не было никакой возможности. В глазах у него всегда блестит детский огонек, чуточку аффектированный, чуточку изнутри раздуваемый, в румянах и легкой пудре интеллектуального кокетства. А голос шумит и гремит иногда без всякого повода. Мережковский может вас затопить именно голосом, напыщенными интонациями, капризными бутадами с внезапными призывами во свидетели неба и земли. В нем вития и чуть ли ни Петр Амьенский сочетался с Карабчевсккм! Однажды беседа сложилась так, что мне пришлось скрестить с ним шпаги. Мережковский кидал в меня камнями Полифема. С бесчувственностью и бессердечностью не всегда добросовестного спорщика он врезывался в мои реплики, то и дело стремясь сорвать меня с логического пути. Но я шел вперед, не смущаясь, каменным шагом Командора, как выразилась про меня Л. Я. Гуревич. От этого спора я ушел на улицу больной, с лихорадкой смятенных чувств. Спутником моим оказался Ф. К. Сологуб. Мне захотелось узнать его мнение о произошедшем. Сам он – отчетливо помню – не проронил ни единого слова. И я очень удивился, когда вдруг почувствовал в его голосе теплый, почти нежный оттенок. В ответе он сопоставил меня с Д. С. Мережковским, и. по его образному сравнению, оказывалось, что в состоявшемся споре я разметал нагромождения Мережковского порывом бурного ветра. Я хорошо запомнил слова Ф. К. Сологуба, как всегда помним мы всякую поддержку, оказанную талантливым человеком на боевом и одиноком пути.

Перелетаю через несколько лет. «Северный вестник» давно закрылся, и наши корабли отдалились друг от друга. Но от времени до времени мы все же встречались то у меня, на общей квартире с Н. Н. Ходотовым, то у него на дому, на Васильевском Острове, где он жил в счастливом союзе с Анастасией Николаевной Чеботаревской. Здесь я должен коснуться одной трогательной и очень светлой стороны русского литературного быта. Некоторым писателям дана была завидная доля иметь около себя настоящих ангелов-хранителей в лице спутниц их трудовой жизни. Иные имена останутся неразъемлемыми навсегда в этом отношении. Я знаю жен писателей, бывших своим мужьям добрыми и верными помощницами, хлопотуньями, посредницами, устроительницами дел, устранительницами всяких терний – коллегиальных и издательских, всегда с приподнятыми крыльями наседки. Иногда это имело место даже и там, где о супружеской нежности не могло быть и речи, как, например, в случае Мережковских. Даже и сейчас я вижу в наши многотрудные дни такую юную наседку около Н. Н. Евреинова в лице его даровитой и внешне-обаятельной супруги. Не лишен доброго гения и П. П. Гайдебуров, связь которого с литературою выражается не только в редактируемом им журнале, но и в честно-благородном театре, который он ведет литературной рукой. Анастасия Николаевна Чеботаревская, всесторонне образованная женщина, превосходная переводчица, живая и темпераментная журнальная обозревательница, была какою-то рьяною, ревниво страстною послушницей при настоящем священнослужителе литературы. Она брякала открыто цепями благовонного кадила, разнося млеющий дымок славы Сологуба по всем направлениям. С горячностью она отстаивала его интересы по всякому делу, большому или малому. При жизни ее я не так сознавал истинное значение такой чудесной заботливости. Но по классическому стиху Сюллн Прюдома, мы постигаем, – теряя. Теперь я вижу то. чего недооценивал тогда. Мысленно я, как вероятно и весьма многие, приношу сейчас мои извинения перед трагической памятью этого человека, вдруг ставшего всем нам близким и дорогим. На Васильевском Острове я был у Сологуба всего только несколько раз. Я видел у него известных мне литераторов, начинающих поэтов и друзей писательского круга. Не припомню никаких сложных идейных разговоров и споров, какие постоянно вскипали в квартире Мережковских, у камина З. Н. Гиппиус. Это было время ниспадающей волны и затишья, хотя сам Сологуб писал тогда крупнейшие свои произведения и окончательно оседал в литературе, как величина, всеми признанная и авторитетная.

Опять несколько лет разлуки, охватывающих бурные годы войны и начало революции. Мы встречаемся уже в стенах «Всемирной литературы», где Ф. К. Сологуб чуть ли не с самого начала выступает в качестве переводчика, редактора и автора отдельных пояснительных предисловий к издаваемым книгам. Мне кажется иногда, что протекшие годы и живая память прошлого заплели между нами узы и нити, которые разорвет разве только смерть. Мне приятно ощущать рядом с собою благородное присутствие этого человека. Лично я, помимо высокой оценки его таланта и совершенно независимо от нее, питаю к Ф. К. Сологубу нежную дружбу. Мне сейчас все в нем нравится: нравится его изолированность без позы, достоинство без фрондерства, неугасаемый душевный жар без репетиловшины. Его любишь, ценишь, на нем отдыхаешь. В правлении союза писателей он самый неугомонный спорщик, самый отчаянный задира, даже придира. Он формалист чуть ли не до мозга костей. Но во всех своих выступлениях, чеканных и коротких, всегда под веселым флагом логики и здорового чувства литературной чести, Сологуб производит на меня бесконечно-отрадное впечатление. Тут опять сказывается черточка индивидуального здоровья в большом таланте, так непохожем на талант Д. С. Мережковского, вечно путающего небо с землею в своих маниакальных антитезах. Тут же все просто, чисто и подлинно валютно. Ф. К. Сологуб донес себя таким до склона своих дней. В предшествующих строках я не задавался целью представить характеристику литературной деятельности его в полном объеме. Я набросал только черты общей оценки, не вдаваясь в анализ ни одного из произведений Сологуба. Больше всего меня занимало – сказать то, чего никто не говорит до сих пор об этом писателе, если посмотреть на него вблизи, с интимной, личной, человеческой стороны. Я сделал это с истинною душевною отрадою. Приятно сказать при жизни такому человеку, как Сологуб, что личность его, вместе с его литературою, оценены по заслугам его современниками и что мы передадим его имя потомству с добрым чувством хвалы, почитания и приязни. Но хочется сказать ему и совсем простые слова: «Живите долго! Творите легенду вашу из клочков быта, окружающего вас».